«С неизбежностью и боги не спорят» (Питтак).
«Несчастье легче сносить, когда видишь, что твоим врагам ещё хуже» (Фалес).
«Жизнь подобна игрищам: одни приходят на них состязаться, иные – торговать, а самые счастливые – смотреть» (Пифагор Самосский).
«Человек есть мера всех вещей: существующих, что они существуют, не существующих, что они не существуют» (Протагор).
«Победа над самим собой есть первая и наилучшая из побед. Быть же побеждённым самим собой всего постыднее и хуже. Это и показывает, что в каждом из нас происходит война с самим собой» (Платон).
«Свободным я считаю того, кто ни на что не надеется и ничего не боится» (Демокрит)…
Можно сказать, что в библиотеке Поллиона я почувствовал себя почти счастливым. Впервые с момента пленения.
О своём рабстве я и впрямь забывал, уносясь мыслями в эмпиреи духа. И только приходы Пола возвращали меня на грешную землю, напоминали об участи раба и тайного соглядатая…
6
Поначалу Пол появлялся в библиотеке нечасто, раз в две недели. Оставляя сопровождавших его рабов у входа, он важно вкатывался в зал, отсылал прочь Агазона и бесцеремонно усаживался на единственное курульное кресло – табурет на кривых ножках с сиденьем из слоновой кости, словно забывая, что это право принадлежит лишь высшим магистратам: консулам, преторам, квесторам, жрецам. И тут же на меня сыпались вопросы: кто приходил в библиотеку, о чём вел речь, какие новые свитки приобрёл Поллион, et setera, et setera…[3]
Пол пытливо вглядывался в меня своими круглыми, как у паучка, чёрными глазками: не утаил ли я чего-то важного? Я отвечал подробно и чувствовал облегчение, когда он уходил.
Тогда я и заподозрить не мог, что, помимо интереса ко мне как к доносчику, этим оплывшим жиром сластолюбцем движет ещё и неестественная, позорная страсть…
Со временем визиты Пола становились всё чаще: он взял за правило появляться в библиотеке каждую неделю. Усаживаясь на биселиуме – двухместной скамье, он предлагал мне присесть рядом. И после обычных расспросов о том, что происходит в библиотеке, рассуждал темно и туманно, как Пифия, о любвеобильных и жестоких римских богах, о римских героях. Перескакивая с одного на другое, он касался то моего колена, то руки. Его липкие прикосновения вызывали у меня желание вскочить и бежать прочь.
…Год назад, на войне, я впервые познал женщину. Это была пленная сириянка, совсем юная, в разодранной одежде и трясущаяся от страха. Её приволокли мои воины из только что захваченной крепости. От неловкого и скорого соития с ней, кусающейся и царапающейся, как зверёк, я не испытал ни радости, ни облегчения…
Вторая встреча с женщиной произошла на мельнице. На прошлые Сатурналии управляющий, в знак особой милости, привёл к рабам трёх обитательниц из лупанария – так римляне называют свои дома терпимости. Мне досталась темнокожая, толстая и уже немолодая жрица любви. Её грубые ласки не оставили в моей душе никакого следа, и слава богам, не наградили дурной болезнью. Но даже плотская любовь этой распутницы была более естественной, чем домогания Пола, и не казалась такой мерзкой…
Ещё в ранней юности я изучал историю Спарты, древних Фив и Крита. Там обычным делом считалась страсть мужчины к мужчине и женщины к женщине. Мой наставник-афинянин читал мне стихи Сапфо, славящие такие оргии. Но у нас в Парфе подобное являлось позором, лишающим воина чести, а женщину права называться порядочной. Так были воспитаны мои предки, так воспитывался и я.
Гнусные намёки Пола вызывали не только отторжение, но и гнев. Положение раба не оставляло возможности защитить свою честь иначе чем ценой жизни. И я был готов к этому. К тому же Пол, хоть и требовал называть его «господином», моей жизнью распоряжаться не мог. Возможно, поэтому предпочитал действовать больше намёками.
Однажды он заговорил со мной напрямую.
– Знаешь ли ты, чем отличается народ великого Рима от всех остальных народов? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Римляне взяли верх над всеми только благодаря дисциплине, умению повиноваться и умению повелевать. Это те добродетели, которые сделали римский народ несравненным и дали ему господство над другими…
Говоря это, Пол взял меня за подбородок и придвинулся ближе, обдав горячим и несвежим дыханием, которое не скрывали даже ароматные масла и благовония. Погладив меня по щеке влажными пальцами, он продолжил:
– И эта дисциплина, это повиновение распространяется не только на войско и магистраты, но и на всё общество. Так вот, мой мальчик, и тебе надлежит относиться ко мне по-римски: быть послушным и повиноваться… Во всём! Если ты, конечно, желаешь получить свободу и добиться успеха здесь, на своей новой родине… Возьми пример с меня!
Тут Пол стал торопливо развязывать пояс на моей тунике. Передо мной был уже не надутый слуга всесильного Октавиана, а развратный старик, стремящийся к удовлетворению своей похоти.
Глупая улыбка невольно искривила мне рот. Пол, не сводивший с меня сального взгляда, воспринял её по-своему.
– Да-да, удача улыбается тебе, мой мальчик, лови её! – Он попытался поцеловать меня в губы. Я увернулся, ощущая всё более острое чувство брезгливости, испытывая неудобство и досаду от того, что вынужден терпеть его мерзкие прикосновения.
– Господин, прошу вас не делать того, что противно самой природе!
Мои слова только раззадорили его.
– Да что ты знаешь о природе, мальчишка? Сами олимпийские боги не стыдились такой любви. Зевс любил Ганимеда, сына троянского царя Троса, Аполлон обожал Гиацинта и Кипариса, Пелопс был возлюбленным Посейдона… Великие умы и герои принесли подобные жертвы на алтарь Эрота. Геракл был неравнодушен к Иолаю, Полифему и Гиласу. Гомер, упоминая о Патрокле и Ахилле, называл их связь дружбой… Ближайшим другом и возлюбленным Александра Великого был Гефестион…
Пол так увлёкся перечислением великих грехопадений, что забыл о моём поясе.
– Скажу больше, наш патрон Октавиан добился усыновления своим блистательным дядей, только сдавшись ему на милость. Луций, брат Марка Антония, проболтался мне, будто Октавиан, уже после Цезаря, предложил себя консулу Авлу Гирцию за тридцать тысяч нуммов… Так, чтобы взлететь высоко, мой мальчик, надо покориться… Будь же благоразумен, не упускай своей фортуны…
Пол снова полез с поцелуями.
– Ну что ты ломаешься… – взвыл он, брызжа слюной, и вдруг перешёл на шёпот: – Даже Гай Юлий Цезарь, да будет благословенно его великое имя, начал свою блистательную карьеру благодаря близости с царём Вифинии Никомедом…
Щёки мои полыхали огнём. Уступать сластолюбцу я не собирался: лучше уж за неповиновение попасть в клетку со львами или в бассейн с муренами!
Я оттолкнул его и вскочил. Пол тоже вскочил. Он был взбешён, чёрные глазки его злобно вращались. Он ещё больше стал похож на паука, из сетей которого вырвалась добыча.
Он вцепился мне в горло своими короткими пальцами и стиснул так, что у меня потемнело в глазах…
В этот момент громыхнула дверь, и в зал вошёл Агазон. Он окинул Пола и меня быстрым взглядом и молча прошёл к стеллажам со свитками.
– Ничтожный раб… – прошипел Пол и выкатился прочь.
Глава вторая
1
Я предполагал, что расплата за мою несговорчивость будет суровой, и уже приготовился стать узником Мамертинской тюрьмы, что располагалась у северного подножия Капитолийского холма, а то и пополнить ряды гладиаторов…
Однако ни вечером этого дня, ни на следующее утро, ни через день я не был взят под стражу. Обо мне как будто забыли. Я не знал, что думать и чего ждать.
Неожиданно со мной заговорил Агазон.
– Этого толстого проходимца Пола сейчас нет в городе, – пояснил Агазон. – Октавиан отправил его к Агриппе, в Компанию.
– Меня вовсе не интересует, где находится этот… Пол… – довольно вызывающе отозвался я.
Агазон усмехнулся, но не зло, а скорее снисходительно:
– Моё дело – сообщить. Имеющий уши да услышит…
Он принялся перебирать свитки на столе. А я – переписывать древнюю и сильно обветшавшую рукопись.
Мы довольно долго работали молча. Меня не оставляла в покое мысль, надолго ли отправлен из Рима Пол.
Между делом я поинтересовался:
– Агазон, скажи, что нужно в Компании этому Агриппе?
Старый грек лукаво прищурился, отчего его худое, вытянутое лицо стало похожим на сморщенную грушу.
– Тебя, юноша, и правда интересует Марк Випсаний Агриппа, а не твой патрон Пол? – Но уже через мгновение он вполне серьёзно спросил: – Ты, должно быть, слышал про недавнее поражение Октавиана в битве при Мессине, где ему дал хорошую взбучку Секст Помпей?
Я торопливо кивнул. Агазон продолжал:
– Так вот, не сумев самостоятельно справиться с Помпеем, Октавиан, и это вполне в духе твоего господина, поручил совершить этот подвиг своему закадычному другу Агриппе…
– Но ведь Помпей обосновался на Сицилии. И туда ещё надо добраться…
– Ты прав. Чтобы снять блокаду с торговых путей и одолеть Помпея, этого императора пиратов, Агриппе надо иметь флот гораздо больший, чем у Помпея…
– Значит, Агриппа будет строить флот? – догадался я.
Агазон оживился:
– Верно! А чтобы построить флот и сделать это втайне от противника… – Он оборвал фразу на половине.
– …нужна надёжная гавань… – завершил фразу я.
Агазон удовлетворённо заметил:
– Ты правильно мыслишь, юноша. Агриппе действительно сначала нужно построить гавань. И, насколько мне известно, этим он безотлагательно и займётся на Лукринском озере.
– Но ведь от озера до моря день пути…
– Ты опять прав. Значит, Агриппе ещё надо будет построить канал между Лукринским и Авернийским озёрами. Последнее уже имеет прямую связь с морем. Соединив озёра, Агриппа будет иметь сразу две гавани: внутреннюю и внешнюю. Останется только построить квинкиремы, которых нет у Помпея, оснастить их метательными машинами и абордажными воронами…[4]
Тут Агазон с дотошностью энциклопедиста стал объяснять, чем могучие квинкиремы, имеющие пять рядов вёсел, отличаются от более мелких трирем и бирем, имеющихся у Помпея, сколько парусов и сколько гребцов есть на каждом из этих судов, какие абордажные команды они могут на себе нести…
Он не преминул вспомнить и о боге бурного моря Форкисе, о супруге его Кето, злобной богине пучины, и об их дочери – чудовище Сцилле, у которой двенадцать ног и шесть собачьих голов и что она живёт под утесом со стороны материка в том самом Мессинском проливе, где в давние времена чуть было не погиб Одиссей, которого римляне называют Улиссом, и где недавно Помпей рассеял флот Октавиана так же легко, как злая подруга Сциллы Харибда всасывает в себя морскую воду вместе с кораблями и моряками и извергает её обратно, но уже без судов и людей…
Я выслушал его, не перебивая, а когда он исчерпал своё красноречие, спросил о том, что мне не давало покоя:
– С Агриппой понятно. Но для чего послан в Компанию… Пол? – На имени вольноотпущенника я невольно споткнулся.
– Герои, юноша, только тогда становятся героями, когда об их подвиге кто-то красиво расскажет всем остальным, не участвовавшим в сражении. Думаю, что Октавиан отправил Пола с Агриппой, чтобы победные деяния его отважного друга не постигло забвение. В былые времена Пол славился умением красиво описать увиденное, чем и заслужил своё возвышение…
– А может, Октавиан не хочет, чтобы его венценосное имя оказалось в тени Агриппы после победы?
– Это справедливо, но только в том случае, если Агриппа выйдет победителем! А если победит Помпей? – усмехнулся Агазон.
– Тогда потребуется умение для истолкования причин, не бросающих тень на проигравшего… И главное, способность обставить дело так, чтобы Октавиан остался в глазах сограждан неповинным в поражении… – осторожно предположил я и снова заслужил похвалу Агазона:
– Да ты, юноша, клянусь молнией Зевса, и правда не чужд философии. Твои предположения кажутся мне недалекими от истины: у любой победы много родственников, а поражение всегда сирота… Станет триумфатором Агриппа или нет, в любом случае Пол в Рим вернётся не скоро.
Боги опять проявили ко мне свою милость.
И Агазон переменился ко мне. Мы стали ежедневно и подолгу беседовать. Он посвящал меня в тайны разнообразных наук, в которых был непревзойдённым знатоком. Мы обсуждали всё, что происходит под крышей библиотеки: новые стихи и поэмы, прозвучавшие здесь, людей, которых в них славят или подвергают осмеянию. Благодаря нашим беседам я вскоре отлично разбирался в том, кто из людей искусства тяготеет к какой партии, был в курсе того, о чём говорят на публичных собраниях и литературных вечерах…
Но при этом я вовсе не собирался доносить кому бы то ни было всё, что мне стало известно.
2
Новое соглашение Октавиана с Марком Антонием, достигнутое в Таренте, уже много дней будоражило гостей Поллиона. По нему Марк Антоний передал Октавиану сто тридцать своих кораблей для борьбы с Секстом Помпеем, давно уже раздражающим римскую знать тем, что привечает у себя на Сицилии беглых рабов. Октавиан, в свою очередь, уступил Антонию двадцать тысяч своих легионеров для похода на Восток.
Корабли Антония сыграли свою роль в борьбе с флотом Помпея. Вскоре до Рима дошла весть о победах Агриппы при Милах и Навлохе, о стремительной высадке войск Октавиана и Эмилия Лепида на Сицилии, где и было нанесено окончательное поражение сухопутной армии Помпея. Император пиратов вынужден был бежать в Малую Азию, где был схвачен и казнён одним из легатов Марка Антония.
Триумф Агриппы отпраздновали пышно. Победителя увенчали морской короной – венком, сплетённым из миниатюрных золотых вёсел…
При этом от всеобщего внимания не ускользнуло, что рядом с триумфатором на колеснице радостно приветствовал народ Октавиан, который, как справедливо предполагали мы с Агазоном, умело воспользовался победой друга для повышения собственной популярности.
В город вместе с победоносными войсками вернулся и нечестивец Пол. К моему облегчению, в библиотеку Поллиона он даже не заглянул. Но вскоре прислал выслушать мои донесения своего нового помощника Талла, молодого и худосочного раба, более похожего на девочку-подростка.
Талл держался надменно и словно нехотя расспросил меня о том, что происходило в библиотеке за последние месяцы. Было видно, что мой рассказ его вовсе не интересует, и он просто выполняет поручение. Я сухо поведал ему, что в обществе Поллиона все восхищаются новыми успехами Октавиана, а недовольные его политикой граждане в библиотеку не ходят.
Талл недоверчиво посмотрел на меня.
– Враги нашего господина Октавиана не дремлют, – многозначительно произнёс он, – и мы должны быть готовыми вовремя предупредить любые происки…
– Кто же сейчас враг нашего господина? – осторожно полюбопытствовал я.
– Это тебе и предстоит выяснить в самое ближайшее время, – сказал он и ушёл восвояси.
А мне и впрямь в голову не приходило, от кого ждать тех самых происков, о которых вел речь Талл. Главного союзника и соперника Октавиана Марка Антония уже давно в Риме не было. Выполняя завещание Юлия Цезаря, он собрал огромное войско из тринадцати легионов, не считая кавалерии и вспомогательных отрядов, и двинулся в поход на мою родную Парфию.
Это известие, когда оно дошло до моих ушей, вызвало во мне противоречивые чувства. С одной стороны, я желал, чтобы мои сородичи дали римлянам решительный отпор, с другой – чтобы мой заклятый враг узурпатор Фраат потерпел в войне с Марком Антонием поражение.
Имей такую возможность, я встал бы в ряды армии врагов, чтобы воевать с Фраатом, ибо не угасло во мне жгучее желание отомстить за смерть отца и матери, за свержение нашего государя, за гибель царевича Пакора и за моё позорное рабство…