Геннадий Седов
АНГЕЛЬСКИЙ ГРЕШНИК
жизнь и судьба князя Феликса Юсупова
Книга первая
1.
Ребенок появился на свет стылым мартовским рассветом 1887 года в дальних покоях дворца на Мойке выходивших в парк и конюшенный флигель. Роженица княгиня Зинаида Николаевна Юсупова танцевала накануне в Зимнем, чувствовала себя прекрасно, полистала в спальне перед тем как погасить ночник свежий парижский журнал. Схватки начались в середине ночи. Дежурившие в соседней комнате горничные услышав стоны за дверью разбудили князя, тот вызвал по аппарату семейного доктора Коровина, прибывшего четверть часа спустя в сопровождении трех акушерок. В окнах дворца засветились огни, забегала прислуга, сидевшему закутавшись в бухарский архалук в кабинете князю сообщали регулярно о положении дел, к пяти утра доктор Коровин принял и передал старшей акушерке хилое, в слизи и крови тельце новорожденного слабо пискнувшее в ответ на постукивание по спинке.
– Мальчик, ваше сиятельство! – просунул голову в кабинет дворецкий.
Нервно куривший сигару князь поспешил запахивая полы халата в покои жены.
Настроение в доме было подавленным: созванный в экстренном порядке консилиум врачей склонялся к выводу, что четвертый по счету младенец мужеского пола (двое умерли в младенчестве) не жилец: сроку жизни ему от силы день-другой.
Новорожденный, однако, выжил посрамив медицинских светил, крестили его в домашней церкви в присутствии многочисленной родни включая прибывших из Парижа прабабки по матери графини де Шово и ее сына князя Николая Юсупова. Перестаравшийся поп едва не утопил квелое чадо окуная его в купели. Когда спеленатого кроху в кружевном чепце показали пятилетнему брату Коленьке, тот закричал в негодовании:
– Выкиньте его в окно!
За переболевшим всеми известными болезнями младшеньким наблюдало несколько врачей. Больше других нравился Феликсу доктор Коровин, которого он звал за фамилию «дядя Му». Утром, в постели, едва заслышав шаги доктора, приветственно мычал, тот в ответ мычал тоже. Присевший в изголовье дядя Му вынимал из саквояжа крахмальную салфетку, клал на грудь, наклонялся обдавая приятным запахом волос, внимательно слушал.
– Показали язык!
Кривляясь он исполнял просьбу.
– В здоровом теле здоровый дух, – произносил доктор любимую поговорку. Прятал салфетку в саквояж, делал смешливо рога:
– Му-уу!
– Мууу-ууу! – весело откликался он…
Княгиня будучи на сносях ожидала девочку, детское приданое сшили розовым, до пяти лет Феликса одевали по-девчоночьи в нежные цвета, дарили куклы – ему это нравилось.
– Девчонка, девчонка! – кричали соседские мальчишки увидев на набережной гулявшего с бонной смазливого княжонка с прижатой к груди любимой куклой.
– Дураки, – оборачивался он. – Я вас всех красивей. А вы на чучел похожи.
Он в самом деле был хорошенький: нежные черты лица, вьющиеся волосы до плеч, глаза небесной голубизны под пушистыми ресницами. В семь лет неплохо рисовал, пробовал писать стихи.
Первой его нянькой была немка, растившая до этого брата Коленьку, следом старая матушкина гувернантка мадемуазель Версилова. Учиться он ленился. Зевал, смотрел в окно. Написал однажды не слушая, что говорит учитель русского языка, письмо маменьке: «Ты, пожалуйста, не забудь мне привезти пони, ведь ты мне обещала, не правда ли? Я хотел бы, чтобы мой пони был таким: 1. Чтобы он был грациозным. 2. Чтобы он был коричневым. 3. Чтобы у него была грива черная и хвост. 4. Чтобы на четырех ногах были белые внизу пятна. Феликс».
Желая как-то подхлестнуть воспитанника, м-ль Версилова приглашала соучеников. Он продолжал на уроках зевать, задания учителей выполнял спустя рукава и, по словам горячо любившей его старой няньки, заразил дурным примером товарищей.
Идеалом маленького Феликса была матушка. Сама доброта, изящество, вкус. Умна, отзывчива, благородна. «Будьте скромны, – повторяла ему и старшему брату. – Чем больше вам дано, тем более вы должны другим. Если в чем-то выше других, упаси вас Бог показать им это!»
Матушкины покои с окнами в сад на втором этаже, излучавшие, казалось, тепло ее души, были самыми его любимыми. Застать ее можно было чаще в малой гостиной под хрустальной люстрой или в соседней спальне. Он любил сидеть рядом, когда она наряжалась выезжая в гости или на балы, примеряла с помощью горничных наряды и шляпки, перебирала с задумчивым видом на туалетном столике броши, перстни, ожерелья.
В парадной гостиной висел ее портрет. Художник написал ее, рано поседевшую, но оттого еще более прекрасную в платье из серебристого газа с короткими рукавами «фонариком» и перекинутым через обнаженное плечо жемчужным ожерельем. Каким изумительным, кротко-волшебным было ее лицо, задумчивая нежность во взгляде! Когда в гостиной никого не было, он взбирался на кресло и целовал матушку в пышно сбитые напудренные волосы.
В отношениях с отцом теплоты не было. Ни у него, ни у Николеньки. Батюшка был добр, но в меру. Был занят по службе, надолго уезжал из дому. О жизни сыновей знал понаслышке, ни ему, ни брату не приходило в голову прибежать к нему в слезах как к матушке в спальню, прижаться к груди, излить душу.
Семейные предания сохранили подробности знакомства родителей, их не укладывавшийся в привычные рамки союз. Отец матушки, князь Николай Юсупов, личность неординарная, с характером вельможи екатерининских времен, после болезни старшей дочери упорно торопил с замужеством любимицу Зинушку уже тогда считавшуюся первой петербургской красавицей. Вся в отца, с независимым характером, княжна дала себе слово выйти только по любви, отказывала одному за другим соискателям. Шло время, отец нервничал, явился очередной жених, наследник болгарского престола принц Баттенберг, сопровождал его скромный офицер из дворцовой свиты, в обязанность которого входило представить гостя и откланяться. Тот, однако, медлил, не сводил пылкого взгляда с разливавшей у стола чай очаровательной княжны, она коротко на него глянула. Запели в небесах серебряные трубы, в отворенное окно влетел запыхавшийся Амур с натянутым луком, выпустил одну за другой стрелы, сердца молодых людей затрепетали, вспыхнули огнем: «Он!», «Она!». То была не знавшая сомнений и преград любовь с первого взгляда. Явившись на другой день с визитом молодой офицер, назвавшийся графом Сумароковым-Эльстоном, бросился едва она вошла в гостиную на колени, сказал, что любит ее и просит соединить с ним судьбу.
– Встаньте, граф, – сказала она пылая лицом. – Я согласна.
Пораженный решением дочери князь, видевший ее уже царицей Болгарии, перечить желанию любимицы, однако, не стал, дал скрепя сердце согласие на брак…
Доставшаяся в наследство матушке фамильная усадьба с обширным двором день-деньской кишела людьми. Многочисленной прислугой, приехавшими погостить родственниками, приживалами, странниками, любителями поесть задарма – на всех хватало вина, горячих кушаний, посуды, столового серебра. Стол по обыкновению держали открытым, сколько едоков соберется к обеду в точности не знали. Многие питавшиеся по нужде то в одном, то в другом достаточном доме являлись к трапезе целыми семьями. Одна богатая старуха-домовладелица (Феликс мысленно называл ее гусыней) ела принципиально только в гостях. Приезжала с опозданием, находила свободное кресло, хищно принюхивалась к кушаньям, говорила косясь на соседей:
– Волки сыты, теперь поем спокойно.
Милый родительский дом! Анфилады комнат, лестницы, переходы, таинственные закоулки, в которых хорошо и, вместе с тем, страшно находиться во время игры в прятки. Настоящей пещерой Лихтвейса был глубокий подвал с крепкими стенами не боявшийся пожаров и наводнений. За глухими дверьми сумеречные комнаты с запыленной мебелью, винные погреба, кладовые с коробками столового серебра, сервизов для званых вечеров, тщательно упакованными скульптурами и полотнами, которым не нашлось места в галереях и залах дворца. Бродя под гулкими сводами он воображал себя рыцарем Печального Образа из прочитанного недавно романа. В темницу его заманил и оставил на голодную смерть отвратительный и злобный соперник Дон Кихота Самсон Карраско, а вызволит, конечно, верный оруженосец Санчо Панса.
В бельэтаже, где помещались отцовские апартаменты, ему нравилась смежная с кабинетом, выходившая в сад мавританская зала, в которой можно было помечтать в одиночестве. Мозаика в ней была точной копией стен одной из зал Альгамбры. Посреди бил фонтан, вокруг него мраморные колонны, вдоль стен обтянутые персидским штофом диваны – мир сказок тысячи и одной ночи! Когда отца не было дома, он устраивал тут живые картины. Созывал слуг, сам наряжался султаном, нацеплял матушкины украшения, усаживался на диван, воображал себя кровавым сатрапом, а слуг рабами. Придумал однажды сцену наказания провинившегося невольника, роль которого исполнял лакей-араб Али. Приказал тому пасть ниц и просить пощады. Едва замахнулся кинжалом, отворилась дверь, вошел отец, закричал свирепо:
– Вон отсюда!
Вход в мавританскую залу с тех пор был для него закрыт.
Раз в неделю в доме появлялся модный петербургский учитель танцев мсье Троицкий. В костюме безупречной кройки, лаковых туфлях, белых перчатках, томный, жеманный, напомаженный, Вел их с братом в гостиную, выходил, слегка подпрыгивая, на середину, взглядывал выразительно на даму-аккомпаниаторшу за роялем.
– Повторяем за мной, – делал с первыми тактами музыки изящное вальсовое па. – И раз, и два, и три!
Постоянной его партнершей на танцевальных уроках была дочка министра юстиции Шурочка Муравьева, кротко терпевшая его неуклюжесть, не сердившаяся, когда он то и дело наступал ей на ноги. Научившись неплохо танцевать он ездил в сопровождении лакея Ивана в дом государственного секретаря Танеева, где устраивались по субботам для детей танцевальные вечера и где ему постоянно навязывали в партнерши старшую Танееву, Анну, рослую, с круглым лоснящимся лицом девицу, напрочь лишенную обаяния. Танцуя с ней, пересекаясь в танце с Шурочкой проносившейся мимо в паре с юнкером в темно-синей форме они заговорщески перемигивались.
Приятелями его, товарищами по играм были гостившие каждую зиму во дворце дети родной тети Лазаревой: Миша, Володя и Ира и две двоюродные сестры Сумароковы-Эльстон, Катя и Зина. Присоединялись к ним временами мальчики и девочки из семей сослуживцев отца и матушкиных светских знакомых. Мужская половина вся наперечет была влюблена в белокурую Катеньку, обсуждала секреты ее обаяния, ревновала втайне друг к другу.
Заводилой компании был младший Лазарев, Володя. Губастый, с живым лицом и носом картошкой, делавшим его похожим на клоуна. Каких только шалостей, чудачеств они не вытворяли следуя его фантазиям! Однажды вечером, когда отца с матерью не было дома, Володя предложил прогуляться вдвоем в город переодевшись дамами. Сказано, сделано! Нашли в матушкиных шкафах все необходимое, разбудили ее парикмахера, потребовали парики, якобы, для маскарада. Нарядились, нарумянились, нацепили украшения, закутались в бархатные шубы не по росту, вышли в город.
Над каналом клубился стылый туман, тонули во мгле фонари, темной громадой высился невдалеке купол Исаакия. Ступали пугливо озираясь по мерзлому насту, вышли на тускло освещенный Невский. Как обычно бывало в поздние часы тут бродили в поисках клиентов «ночные бабочки», останавливались у обочин проезжавшие сани с охотниками продажных удовольствий.
Их тотчас заметили, посыпались сомнительные предложения. Чтобы отделаться от назойливых кавалеров они отвечали наперебой:
– Nous sommes occupies! («Мы заняты!» – фр.)
Те, однако, продолжали их преследовать, отстали только, когда они, добежав до гостиницы Демута на Большой Конюшенной, влетели мимо отворившего с поклоном дверь швейцара в ресторан «Медведь». Пройдя в зал и севши не снимая шуб за столик, они заказали ужин.
Было ужасно жарко, чесалось подмышками. Со всех сторон на них смотрели с любопытством, сидевшая за дальним столиком компания офицеров прислала записку – поужинать совместно в кабинете.
Обслуживавший их лакей в малиновой рубахе навыпуск и сапогах извлек из ведерка со льдом замороженную бутылку, откупорил, разлил по бокалам.
– Желаем-с приятного вечера!
Чокнувшись они хлебнули кольнувший нежно язык пузырившийся напиток. Вку-усно!
Допили бутылку до дна, было необыкновенно весело, хотелось дурачиться. Сняв с себя жемчужные бусы он бросил их размахнувшись кому-то на голову за соседним столом. Лопнувшие бусы рассыпались не долетев по пола. Соскочив с кресел они ползали на карачках собирая жемчужные горошины, лакей пробовал им помочь, в зале стоял гомерический хохот.
Собрали кое-как жемчуг, заторопились к выходу – путь преградил дородный метрдотель с усами:
– Минуту! Счет извольте оплатить!
Денег у них не было, пришлось идти объясняться к директору. Тот, выслушав, посмеялся их выдумке, дал денег на извозчика, приключение, похоже, окончилось благополучно.
Увы! Утром батюшке в кабинет прислали с нарочным остатки жемчуга в пакете и ресторанный счет на кругленькую сумму, их с Володей вызвали немедленно на семейное разбирательство. Последовало наказание: прогулки и встречи с друзьями отменены, десять дней не покидать пределов дома.
Спустя короткое время тетка Лазарева уехала с детьми домой в Симферополь, несколько лет они с Мишей. Володей и Ирой не виделись.
«Откуда все на свете? Деревья, трава, море?»
Спрашивал взрослых, те отвечали: от Бога, от незримой силы на небесах.
А он сам? Вообще, все люди?
«Со временем поймешь, – следовал уклончивый ответ, – не торопись».
Приставал к Ивану, тот мямлил:
– Ну, это самое. Берутся, значит.
– Откуда берутся?
– Вестимо, от Бога. От кого ж еще?
– Дети тоже от Бога?
– Само собой. От него, барин.
– А женятся зачем?
– Вам, барин, в классную пора, – смотрел на напольные часы Иван. – Англичанин, должно быть, уже дожидается.
Летом они отдыхали семьей на французском курорте Контрексевиль, где матушка принимала лечебные ванны. Вечером, после ужина, он пошел прогуляться. Обогнул курзал, питьевые галереи. Шагая по парковой аллее увидев в проеме увитой плющом беседки: курчавый смуглолицый парень прижимает к себе хорошенькую девицу. По лицам их было видно, что оба получают от этого большое удовольствие.
Непонятное волнение охватило его. Перешагнул неширокий ручей, приблизился.
Парочка не замечала ничего вокруг. Страстно целовалась, девица хихикала, в расстегнутом вороте ее платья вызывающе белела грудь.
Он долго не мог уснуть, ворочался в постели: перед глазами стояла сцена в беседке. Целый день ходил сам не свой. Дождавшись вечера помчался в парк: беседка была пуста. Возвращался в задумчивости, увидел у павильона курящего папиросу давешнего парня, направился в его сторону.
– У вас опять свидание? – брякнул не задумываясь. – Ждете свою даму?
Парень расхохотался:
– Жду. Ты как проведал?
Пришлось признаться в соглядатайстве.
– А ты забавный. Откуда сам?
Узнав, что из России, что княжеский сын, что не видел нагих женщин, незнакомец, оказавшийся приезжим аргентинцем, пригласил к себе в номер – присутствовать на очередном рандеву с девицей.
– Простите, это удобно? – изумился он.
– Удобно, мой друг, – хлопнул тот его по плечу. – Мы не из княжеского рода, у нас с этим просто.
Он был в растерянности: как быть? Желание увидеть воочию то, что изображали купленные у развязного малого в галерее Пассажа скабрезные открытки, которые они разглядывали тайком с Володей за закрытыми дверями, превозмогало страх.
«Была, ни была!»
Устроилось все как нельзя лучше: притомившаяся матушка рано легла спать, брат где-то шлялся, отец ушел играть в карты с приятелями.
Гостиница, где жил смуглолицый аргентинец, была в двух шагах, тот дожидался его на ступенях.
– Ага, пошли!
Потрясение, испытанное им в этот вечер, оставило след на всю жизнь. Видел подобное проходя однажды по манежу: каурый жеребец, которого вели подковать на кузню, вырвался взбрыкнувшись из поводьев, вспрыгнул задрав копыта на круп стоявшей в стойле кобылицы и стал толкать ей под хвост с громовым храпом гигантскую балясину.