Шесть его выступлений в «Аквариуме» прошли на-ура, на седьмой кто-то из сидевших в ложе знакомых его узнал. Последовал скандал, отец устроил ему ужасную выволочку, защищавший его Николай взял вину на себя. Несостоявшаяся карьера кафешантанной певички не отвратила его, однако, от любви к переодеваниям, потребность погрузиться в женское естество становилась неодолимой, волновала, льстила самолюбию: им увлекаются взрослые мужчины, военные, штатские, волочатся, теряют головы, пишут пылкие послания – ну, не чудо, разве!
– Ты, Фелюша, случаем, не заигрался в бабу? – спросил однажды Николай наблюдая, с каким удовольствием роется он в матушкином платяном шкафу, извлекает усыпанное бриллиантами бальное ее платье, чалму в оттоманском стиле, примеряет глядясь в трюмо.
– Может, и заигрался, – поправлял он кисточкой бровь. – А что, плохо?
– Не знаю, тебе виднее, – был ответ.
Странно: все вокруг от него в восторге, называют милашкой, а женщины, тем не менее, предпочитают ему мускулистых мужланов с грубыми манерами. Сам со временем стал предпочитать мужское внимание женскому: нравится, кружит головы, за ним ухаживают, льстят, исполняют малейшие капризы. Мимолетные подруги быстро его очаровывали и столь же быстро разочаровывали, с мужчинами было интересней: не столь тонки в обхождении, откровенны в желаниях, и все же честней, бескорыстней.
Петербург увлечен костюмированными балами, они с братом в числе завсегдатаев. Неожиданные знакомства, романтические приключения, игра на острие ножа, что еще в состоянии так будоражить кровь!
На одном из балов, бродя в переливчатом платье изображавшем аллегорию ночи среди шумной толпы, он переборщил: завел опасный разговор с преследовавшим его целый вечер гвардейским гусаром, известным волокитой и бретером. Офицер и трое его приятелей пригласили его поужинать, он оглянулся в нерешительности на брата – тот не обращал на него внимания, любезничал с какой-то маской.
«Была, не была!»
Он кивнул в ответ.
Четверка кавалеров повезла его в экипаже сквозь валивший снег куда-то на Острова. Вошли в ресторан, заказали кабинет, вызвали для настроения цыган. Музыка, шампанское ударили в голову, распаленные мужчины стали позволять себе вольности, он уклонялся как мог, в какой-то миг гусар изловчившись сдернул с него маску.
Бежать!
С трудом понимая, что делает, он схватил со стола бутылку шампанского, швырнул в зеркало, побежал к выходу. Крикнул извозчика, назвал Мунин адрес. Только мчась в раскрытых санях по заснеженным улицам заметил: забыл в гардеробной ресторана соболью шубку, едет полуголым…
О последних его похождениях стало известно отцу, чаша родительского терпения переполнилась, видеть в подобном состоянии батюшку давно не приводилось. Бледен, гневен, голос дрожит. Сказал, что он позор семьи, что место его не в княжеском доме, а в Сибири, на каторге, что ни один порядочный человек не подаст ему руки.
– Вон из кабинета, негодяй! – закричал топая ногами.
Потакать своим прихотям он не перестал, принужденье рождало желание поступать наперекор: сколько, спрашивается, можно обращаться с ним как с несмышленышем? Он взрослый мужчина, у него любовница-модистка, которой он по примеру брата снял квартиру на Васильевском острове, и, сам, кажется, скоро будет возлюбленным.
Однокурсника по гимназии Евгения Соколовского он скрывал даже от брата, между ними были невероятно сложные отношения. Обоих тянуло друг к другу, оба жили в напряжении, ждали, кто решится первым, откроется в чувствах. Прогулки вдвоем после уроков по Летнему Саду, пожатие руки в полутемном зале синема на Невском во время просмотра бегущих по экрану живых фотографий, поцелуй при прощании – все остро переживалось, кружило голову, не давало уснуть до утра.
Событие за событием, голова кругом! Он ужинает в один из дней с друзьями в ресторане, к их столику подходит рослый красавец-офицер в форме императорской свиты: черкеска с узкой талией, кинжал на поясе.
– Князь Витгенштейн, – кланяется. – Позволите?.. – присел рядом на диванчик. – Вряд ли вы меня вспомните, – говорит, – вы были тогда слишком юны. Но, может быть, вспомните обстоятельства нашей встречи, они были довольно необычны. Дело происходило в имении ваших родителей Архангельское…
Его осеняет: «Тот самый, на коне… в столовой!»
– Так это были вы? – не верил глазам.
–Увы, – выразительно клонит голову великан.
О той истории судачила потом вся Москва. Они обедали семейно в большой летней столовой, услышали снаружи топот копыт. Через минуту-другую в зал через распахнувшуюся дверь въехал всадник с охапкой роз в руках, бросил цветы к матушкиным ногам, развернул коня и исчез.
– Это было так удивительно, – вспоминал великан-офицер, – матушка ваша смеялась.
– А вы мне показались похожим на благородного рыцаря Ланселота, – отзывается он.
– Князь тогда, – вздыхает выразительно офицер, – прислал мне разгневанное письмо с требованием не переступать впредь порога вашего дома. Хотя жест мой был лишь знаком преклонения перед красотой и обаянием вашей чудесной родительницы, образ которой я ношу по сей день в своем сердце.
Он просидел в их компании до конца вечера, много пил, не пьянел.
– Как вы похожи на свою матушку! – произнес прощаясь.
На другой день телефонировал ему в Царское, спросил разрешения приехать. Он ответил, что живет у родителей и что учитывая прошлые обстоятельства визит его не вполне удобен. Князь предложил увидеться в городе, он дал согласие. В назначенный вечер поехали к цыганам, любимец женщин, кутила и бретер Грицко Витгенштейн пил стакан за стаканом, говорил с душевной грустью, что по сей день не может забыть его матушку, совершенно потрясен его сходством с нею, хочет с ним встречаться.
Нравился все больше. Стоило немалых усилий удержаться, ответить, что уже имеет привязанность и что дружба между ними невозможна. Больше они не виделись.
3.
В отцовском кабинете кипы непрочитанных газет, сам батюшка в составе военной инспекции в Маньчжурии. Устроившись на диване он просматривает номера «Русского Слова», «Новостей дня», «Руси», «Гражданина», «Правительственного вестника». Тоска смертная, каждый день одно и то же: напряженные отношения с Японией, забастовки, аграрные волнения, социалисты, бомбисты… О-о, интересно: в понедельник велосипедные гонки в Стрельне, надо будет съездить, отличный повод обкатать только что привезенный из Берлина «Мерседес Даймлер» с шофером-австрийцем… В синематеке ничего нового. «Прибытие поезда», «Вид харьковского вокзала с находящимся на платформе начальством», «Коронование Николая Второго» … В Мариинском театра бенефис Матильды Кшесинской: вариации из «Арлекинады» Дриго и «Времен года» Глазунова. Принимают участи Ольга Преображенская, Юлия Седова, Аннушка Павлова (пойти обязательно, недавно познакомились, мила необыкновенно)… Объявления. Итальянские граммофоны, улучшенные фотоаппараты «Кодакъ», средство от геморроя, духи «Драпле», пудра «Леда»… Ой, умереть!
– Мамам! – врывается с раскрытой газетой в малую гостиную, где она вышивает для успокоения нервов гладью. – Вы только послушайте!
–Что, мой друг? – отрывает она взгляд от работы.
Вскинув голову на манер чтеца-декламатора он читает:
– «Кривые уродливые носы могут быть улучшаемы и исправляемы. Тайно, у себя дома».
– А! Улучшаемы и исправляемые!
Оба весело смеются.
Ему шестнадцать, он взрослый мужчина. Ознаменовать его совершеннолетие отец решил по своему: всей семьей они едут в Саровскую пустынь Тамбовской губернии, на церемонию обретения мощей и канонизацию почившего семьдесят лет назад преподобного старца Серафима. На торжествах ожидают государя с супругой, членов Двора, министров.
В поезде по просьбе отца он читает вслух жизнеописание святого старца. О его благочестии, случавшихся с ним в разное время чудесах. Поднялся с матерью на недостроенную колокольню, оступился, полетел вниз с высоты в тридцать пять саженей, рухнул на землю. Люди в ужасе, бегут, чтобы поднять труп несчастного юноши, а он встал на ноги, отряхнулся: цел и невредим! Много раз после этого подвергаясь смертельной опасности чудесным образом бывал спасен. Вступив восемнадцатилетним в Саровскую обитель посчитал монастырскую жизнь недостаточно суровой, удалился в пустынь…
– Недостаточно суровой, подумай только, Феликс! – с чувством говорит отец.
«Пятнадцать лет Серафим провел в отшельничестве, – читает он. – Постился и молился. О творимых им чудесах знала вся Россия, в убогую его келью стекались с просьбой о помощи тысячи паломников. Он всех принимал, утешал, наставлял, исцелял. Окрестные жители приносили ему еду, он большую часть скармливал зверям и птицам, с которыми был дружен. Проведавшая его как-то игуменья соседнего монастыря обмерла от страха увидев на пороге лежащего медведя, старец заверил ее, что зверь безобидный и носит ему всякий день из лесу мед»…
– Как медведь носил ему мед? – не выдерживает он. – В лапах?
– Читай, пожалуйста! – прикрикивает отец.
Одно место в жизнеописании заставило его задуматься. В келье после смерти Серафима Саровского нашли рукопись, которую после ознакомления сожгли по постановлению Святейшего синода. Один рукописный листок из нее, однако, чудом уцелевший, был сохранен монахами. В нем старец писал, что будет канонизирован в присутствии царя и царской семьи и что вслед за этим на русскую землю обрушатся беды, потекут реки крови. Несчастьями этими Господь пожелает очистить народ от созерцательства и лени, явить миру пример христианского смирения и христианского мужества.
«Не о войне ли с Японией речь?» – подумал он тогда.
Отец вернулся из командировки в Маньчжурию встревоженный, долго беседовал с матушкой за закрытыми дверями. В газетах неутешительные новости: японцы в спешном порядке модернизируют армию и флот, отказываются от ранее подписанного соглашения о передаче России прав на Ляодунский полуостров, всеми силами препятствуют русскому освоению Маньчжурии. Настроение в обществе шапкозакидательское: пусть только сунутся, разделаем косоглазых как бог черепаху.
В России торжества: ее величество государыня Александра Федоровна разрешилась от бремени сыном. В третьем часу дня со стороны Петропавловской крепости раздались артиллерийские залпы, по Неве в сторону Петергофа, где происходило крещение нареченного Алексеем наследника престола, потянулись разукрашенные флагами и гирляндами цветов катера с приглашенными гостями, родители были в их числе. На улицах, бульварах столпотворение: люди штурмуют газетные киоски со свежими новостями о состоянии здоровья государыни и младенца, добровольцы из прохожих зачитывают вслух взгромоздившись на скамьи газетные телеграммы. Вечером они с братом присутствовали на симфоническом концерте в саду «Аквариум», разгоряченная публика остановила игру оркестрантов, потребовала встреченного криками «ура! государственного гимна.
Они собираются в Москву. Художник Валентин Серов уже несколько лет пишет их портреты, выехал заблаговременно в Архангельское, чтобы продолжить работу, телеграфировал, что прибыл на место, ждет. И, надо же, накануне отбытия сюрприз: забастовали железнодорожные служащие! В Москву вернулись не добравшись до столицы два пассажирских поезда, скорый и курьерский, направлявшиеся в первопрестольную, напротив, дойдя до станции Тверь возвратились в Петербург.
Взбешенный батюшка разговаривает по аппарату с управляющим Николаевской железной дорогой, из кабинета доносится его голос:
– Что там у вас, милостивый государь, за бедлам? Не ведаете, как поступают с забастовщиками? Слово локаут вам знакомо, надеюсь?
Через два дня движение на дороге восстановлено, поезда идут по расписанию. Они в Архангельском, лучшим местом на земле! Все как всегда: наплыв гостей, беготня репортеров и фотографов, обеды, спектакли в домашнем театре, прогулки по окрестностям. Войдя в библиотеку он вспомнил, как много лет назад, в дни коронационных торжеств, встретил здесь румынскую княгиню Марию, гостившую в имении с супругом, будущим королем Румынии Фердинандом. Стройная, с поразительным взглядом серо-голубых глаза она потрясла тогда его детское воображение. Ходил за ней тенью, думал неотрывно. В то утро, когда он стоял у порога мешая ей выйти, она смеясь поцеловала его в щеку. Что с ним творилось! Ходил как помешанный, вечером наотрез отказался умываться…
Они позируют по очереди в малой гостиной Серову. Чем-то тот напоминает ему доктора Му: сосредоточен, пристально вглядывается в лицо, того и гляди произнесет: «Та-ак, высунули язык!» С головой ушел в работу, возится с красками, передвигает предметы. Известен, писал портреты царской семьи, знаменитостей, чувствует себя с клиентами на равной ноге. В один из дней, задумавшись перед мольбертом с почти законченным портретом матушки, который чрезвычайно ей нравился, воскликнул в сердцах: «Не то!» и принялся к ее ужасу смазывать живописный слой. И так не один раз. О независимом его характере ходило немало историй. Был случай, он работал в Зимнем над портретом Николая Второго. В один из дней не оставлявшая их ни на минуту царица попросила позировавшего супругу принять привычную для него позу. Извлекла из ящика сухую кисть и, водя по эскизу, принялась сравнивать его с натурой указывая Серову на замеченные погрешности: «Смотрите, тут у вас слишком широко, а тут надобно опустить». «Так вы, ваше величество, – протянул венценосной наставнице палитру внимательно слушавший Серов, – лучше тогда сами пишите, если хорошо так умеете рисовать, а я, с вашего позволения, слуга покорный!» Царь, говорят, долго потом извинялся перед ним за неловкость супруги.
Его портрет Серову долго не удавался: начинал, переделывал, откладывал, не находил, по его словам, сучка, за который можно уцепиться. После утомительных сеансов оба выходили подышать в парк, шли вечереющими аллеями в сторону цветочных оранжерей, стояли на взгорке любуясь закатом. Бросая на него быстрые взгляды художник что-то набрасывал карандашом в блокнот. Произнес однажды:
– У вас на лице маска, Феликс, вы, точно, боитесь, что кто-то заглянет вам ненароком в душу.
– Маска, Валентин Александрович? – удивился он. – Я всегда думал о себе как об очень открытом человеке.
– Вовсе нет, – последовал ответ, – вы один из самых закрытых людей, которых мне довелось встречать. Удивительно: в таком возрасте.
– Так откройте меня! – вскричал он с жаром.
– Открою, дайте срок.
«Сучок», за который можно уцепиться, Серов нашел. Они ужинали в столовой, беседовали, много смеялись охотничьим рассказам батюшки, когда по паркету косолапо засеменил вернувшийся с вечерней прогулки любимый его мопс Клоун. Вспрыгнул на колени, потянулся к блюду с ломтиками ветчины.
– Отлично, – произнес Серов, глядя на клацающую зубами, заглатывающую кусок за куском собаку. – То, что нужно!
Законченный его поясной портрет, где он смотрит в задумчивости с полотна держа на руках мопса с апоплексическими глазками, получил неожиданный успех: в газетах писали, что это одна из лучших работ художника, антрепренер Дягилев повез его в числе лучших произведений живописцев и скульпторов России на широко афишируемые «Русские сезоны» в Париж. Пропустить такое событие они с братом, разумеется, не могли, вырвались на неделю во Францию. Бродили в толпе зрителей по залам Большого Дворца искусств на Елисейских Полях – в какой-то момент шедший навстречу толстяк с живописными усами воскликнул округлив в изумлении глаза:
– Господа, это же он! Юноша с картины!
Окружившая их публика дружно зааплодировала.
– Позвольте пожать вам руку, князь, – не унимался толстяк. – Вы очаровательны!
Шел следом, звал настойчиво в гости в Сен-Эмильон, где у него винодельческое «шато» и где русские князья отведают божественный «сотерн» рецепт которого принадлежит его прадеду. Насилу от него отделались.
Бесславно окончилась русско-японская война. Бестолочь сплошная, по выражению отца. Ни один из планов подготовки кампании против дальневосточного соседа осуществлен до конца не был. Дождались, в результате, внезапного нападения на русскую эскадру, высадку японцев в Корее. Последовала сдача порт-артурской крепости, гибель флота в Цусимском сражении, проигрыш генерального сражения под Мукденом, унизительный Портсмутский мир…