Гюстав оказался между Саккетти, который служил в департаменте внешней торговли, и Лобжуа, свирепствовавшим в Дуржских шахтах. Он был всего лишь заместителем директора по буровым работам, но пользовался некоторой властью, потому что был лучшим учеником выпуска, обойдя Гюстава Жубера. Как ни странно, ни годы, ни неудачная карьера не положили конец приобретенной тогда репутации (и злобе, которую тогда затаил на него Жубер).
Беседа текла по неизменному руслу. Сначала политика, потом экономика и промышленность. Заканчивали всегда разговором о женщинах. Общим местом, конечно, были деньги. Политика утверждала, что их можно заработать – экономика уточняла сколько, промышленность советовала как, а женщины – каким образом их тратить. Это сборище напоминало одновременно ужин ветеранов войны и конкурс павлинов, все приходили, чтобы распушить хвост.
– Что там со вторым туром выборов? – бросил Саккетти. – Дело в шляпе, друзья?
Никто не знал, о какой именно шляпе идет речь, а потому каждый мог оказаться прав.
– Красная чума стране не страшна. Слава богу, – сказал Жубер, – нам, вероятно, удастся выкинуть всех этих москвитеров из Франции…
– И оплатить долги… – кивнул Саккетти.
В вопросе долга все были единодушны. Какова бы ни была позиция каждого из них по отношению к франку, все сходились во мнении, что государство, у которого слишком много чиновников, неэффективно, затратно, подавляет частную инициативу, все больше душит налогами предприятия и состоятельных людей, которые тем не менее обогащают страну, обремененную послевоенными долгами. Они были уверены, что французское государство стало местным вариантом большевистской системы. Что требуется больше свобод, меньше административных препон, что необходимо отдать долг… Об этом согласно и складно говорили под «сладкое мясо» – зобную железу теленка в белом вине.
Гюстав воспользовался паузой в беседе, чтобы незаметно схватить Саккетти за руку.
– Слушай, старина, что ты думаешь по поводу румынской нефти…
В Министерстве промышленности Саккетти занимался вопросами энергетики, парового и водоснабжения, углем и так далее.
– Лучше обрати внимание на Месопотамию, – ответил тот. – Например, на месторождение в Киркуке. Иракская провинция. Очень многообещающий регион, уверяю тебя.
Гюстав удивился. На бирже румынская нефть вот уже несколько месяцев била все рекорды, акции постоянно росли, Гюстав даже подумал, что опоздал.
– Не могу тебе сказать, откуда мне это известно, – продолжил Саккетти, – сам понимаешь, – (Жубер согласно моргнул), – но, уверяю, румынская нефть очень дурно пахнет. Грязное дело.
– А как же их новый заем!..
– Чтобы уменьшить потери. А поскольку все рады обманываться, акции взлетят. Но лед тронется, и не обойдется без жертв. Поверь мне, старина, будущее по-прежнему за нефтью. Но не за румынской. За ближневосточной. Иракской.
Жубер осмотрительно сказал:
– Но как ты можешь быть в этом уверен, ведь экспертиза еще не закончилась!
– Ну, молись, чтобы она не закончилась слишком быстро и ты успел заработать. Потому что, когда объявят результаты, всякие проныры опередят тебя, и ни капельки нефти не останется, чтобы утолить свою жажду.
Время шло к десерту.
– Естественно, я тебе ничего не говорил.
Это напоминало разглашение профессиональной тайны, но Саккетти подходил к вопросу исключительно формально. Во всей стране дела устраивались именно так, а сейчас еще более, чем когда-либо.
Вздох облегчения – теперь можно наконец поговорить о женщинах. Гюстав понимающе улыбнулся, что приняли на счет его известной целомудренности. Ему нечего было особо сказать, но мысли о нефти погрузили его в мечтательное состояние.
Поль раз десять подряд просил поставить пластинку с несколькими наиболее известными ариями Соланж Галлинато – «Una voce poco fa», «Oh! Quante volte, oh, quante!» и так далее.
Леонс тотчас была отправлена по магазинам пластинок. Продавец из «Мелодии» озадаченно поинтересовался возрастом любителя музыки: восемь? Хорошо, что ему нравится? – Пока неизвестно, он постоянно слушает только одну пластинку, оперную музыку. – Понятно, какой тип оперы ему нравится?
Леонс не знала.
– Комическая опера? – предложил продавец.
Леонс сразу согласилась. Комическая опера – это-то и нужно было Полю.
– Что-нибудь очень веселое!
В «Мелодии» было кое-что повеселее комической оперы, а именно оперетты!
И Леонс выбрала самые привлекательные названия и вернулась с кучей пластинок – от «Веселой вдовы» до «Страны улыбок», захватив и «Парижскую жизнь», все они казались ей ужасно веселыми, и она очень гордилась собой.
Уставший от ожидания Поль с восторгом принял подарки, он горел желанием прослушать пластинки. Мадлен украдкой поставила на столик тарелку с чем-то мутным. И пока Леонс с Мадлен незаметно отбивали ритм, а Влади притопывала ногой в своем собственном темпе, Поль ел и слушал новые приобретения.
Его оставили равнодушным «Кружат в вальсе, кружат гости», потом он долго разглядывал свои ногти, слушая «Ландыши дневные, ландыши любви, ландыши прекрасные цветы…», чуть вздохнул при звуках «Сначала же, месье, вы обняли меня», но на первых нотах «Ах, лети вперед, мой верный мул» не выдержал – м…ма…мама…, пластинку остановили, обошли вокруг коляски, склонились к нему, хотели понять. На это ушло добрых пятнадцать минут. Поль просил, чтобы его отвезли в магазин и он мог сам выбрать.
– Эти тебе не нравятся, дорогой мой?..
Мадлен была в отчаянии. Поль ужасно воспитанный ребенок, совершенно не из тех, кто может прямо сказать что-нибудь неприятное. Он поклялся, что очень-очень доволен – эт…это оч…очень хорошо, но все поняли, что все это никуда не годится. Чтобы успокоить мать, он стал есть яблоко. Мадлен согласилась.
Так что в один прекрасный апрельский день 1928 года Поль вошел в магазин «Пари-Фоно». Когда я говорю «вошел» – это чтобы побыстрее ввести вас в курс дела, на самом деле коляска не проходила в двери, пришлось оставить ее на улице. Влади подхватила парнишку под мышки, как она всегда это делала, и приладила на прилавок, как подставку для книг, рассыпаясь в объяснениях, которые оставили продавцов равнодушными, потому что никто тут по-польски не говорил.
Продавец весь вечер ставил Полю произведения, которые считал самыми лучшими. Влади воспользовалась этим и пошла обжираться булочками со сливками в компании водителя, который давно уже настойчиво напрашивался к ней в комнату с дружеским визитом.
Амелита Галли-Курчи, Нинон Валлен, Мария Ерица, Мирей Бертон… «Мадам Баттерфляй», «Кармен», «Сомнамбула», «Ромео и Джульетта», «Фауст»… Поль сделал выбор, но оказался довольно требовательным. Слушал и тут же резко откидывал голову, продавец со скрипом соглашался, действительно, вибрато слишком рискованное, в другой раз жмурился и втягивал голову в плечи, как будто боялся, что сейчас что-нибудь упадет. Продавец кивал, тут и правда на высоких нотах на четверть тона не дотягивает. Поль купил четыре коробки пластинок. О Соланж Галлинато речи еще не было, имя ее Поль выговорил с большим трудом. Продавец с удовольствием закрыл глаза. Вскоре он добавил еще несколько пластинок – практически всю дискографию итальянской оперной певицы.
Когда пришло время уходить, молодой продавец нырнул под прилавок. А когда появился, то напевал первые такты «Рахиль, ты мне дана небесным Провиденьем…» и протягивал Полю открытку с изображением Соланж Галлинато в роли Рахили из «Иудейки».
Также Поль получил полные каталоги HMV, «Одеона», «Колумбии» и «Пате».
В тот вечер он поужинал с аппетитом.
Когда водитель незаметно пробрался по лестнице, чтобы нанести визит вежливости (наконец-то) Влади, было около часу ночи, но он не боялся, что его услышат, потому что на весь дом раздавался голос Галлинато:
«Ella verrà… per amor del suo Mario!»[13]
13
В июле Поль попросил еще один граммофон. Ему, без всякого сомнения, стало лучше.
Дни его были заняты. Он сам менял граммофонные иглы, наводил порядок в пластинках, делал заметки, обновлял картотеку, отмечал названия в каталогах издателей. Его возили в библиотеку, где, пока Влади в хранилище толковала о чем-то с помощниками библиотекаря, он по полдня переписывал статьи из энциклопедии или перебирал бесчисленные вырезки из газет, в которых говорилось о главных концертах в Европе, карьере оперных певиц и певцов, премьерах новых опер практически по всему миру. У него была тетрадь, полностью посвященная Соланж Галлинато, которая еще при самом первом прослушивании стала для него неповторимой.
С помощью матери, которая исправила его ошибки, он написал оперной диве:
Дорогая Соланж Галлинато,
меня зовут Поль, я живу в Париже и восхищаюсь вами. Я предпочитаю «Фиделио», «Тоску» и «Лючию ди Ламмермур», но также очень люблю «Похищение из сераля». Мне восемь лет. Я живу в инвалидной коляске. Я знаю наизусть почти все ваши пластинки – мне не хватает лишь нескольких, которые сложно найти, например «Севильский цирюльник» 1921 года в постановке Ла Скала с вашим участием, но я найду. Мне бы доставило большое удовольствие, если бы вы прислали мне вашу фотографию с автографом.
P. S. Я очень вами восхищаюсь.
Все решили, что письмо затерялось, но в июле, к всеобщему изумлению, пришла фотография дивы в костюме Медеи с подписью: «Полю с нежностью. Соланж Галлинато». И довольно короткой запиской, написанной от руки, которая заканчивалась словами: «Твое писмо миня тронул».
Фотографию вставили в рамку и повесили над граммофоном.
Представьте себе облегчение Мадлен. Поль начал оживать, он часто погружался в собственные мысли, но только когда слушал Моцарта или Скарлатти, он снова хорошо ел, лицо его порозовело, и дни его проходили между библиотекой и музыкальными магазинами. Мадлен не теряла надежды снова завести с ним серьезную беседу и поднять завесу тайны над тем, что постоянно ее мучило.
– Вам следовало бы оставить его в покое, – говорила Леонс, – вы же знаете, что говорит профессор Фурнье…
Он говорил, что надо отстать наконец от ребенка!
Мадлен закусывала удила и посылала за восточными сладостями из миндального теста.
Андре тревожила ситуация в доме. Он, безусловно, радовался за Поля, но теперь, когда ребенку стало лучше, следует ли ему вернуться к работе? Воспоминание об их последнем уроке пугало его.
Пока Мадлен об этом не заговаривала. Андре проводил дни за работой над бесплатными статьями для «Суар». Женский спорт, публичные чтения, мужская мода, праздник святой Екатерины…[14] В своей хронике он брался за очень разные темы, надеясь, что Жюль Гийото предложит ему наконец настоящее место, то есть то же, только с жалованьем.
Главный редактор газеты с ним никогда об этом не говорил, но обычно не забывал поздравить: Ваша вчерашняя заметка отличная!.. Придумаем для вас что-нибудь, как говорится, Бог не выдаст – свинья не съест! Он был удовлетворен его работой. Не настолько, чтобы за нее платить, но удовлетворен.
Прежде чем отважиться заговорить о вознаграждении, Андре сперва дал себе срок до конца года, но прошли новогодние праздники, наступил январь (Ваша колонка о Богоявлении бесценна! – бросил Гийото), вскоре пришел апрель (Заметка о домоводстве просто отличная, неплохо подмечено, ха-ха-ха!), на носу было лето, еще несколько недель, и цикл замкнется. Год работы два раза в неделю над хроникой, а со стороны дирекции молчок.
В самой редакции дела обстояли не лучше, там ему приходилось мириться с враждебностью и недоброжелательностью собратьев по перу.
Потом однажды, дело было в конце июля, один из представителей профсоюза, чуть более нервный, чем остальные, схватил его за воротник, поволок в подвал и провел серию апперкотов; Андре упал на колени, задохнулся, его замутило, показалось, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди, он на четвереньках добрался до двери под взглядами сотрудников, которые подталкивали друг дружку локтями, самый молодой из них сплюнул на пол и попал ему на лацкан пиджака.
Это стало последней каплей.
Он в бешенстве вернулся в дом Перикуров, пытаясь проанализировать причину своей обиды. Эксплуатируют. Вот что он чувствовал. Это было слово коммунистов, Бог судья, он не хотел иметь ничего общего с этими людьми, но то, что год назад он посчитал обещанием карьеры в журналистике, казалось ему теперь форменным воровством.
Андре ходил по комнате, пиная стены. Становилось очень жарко, окошко почти не пропускало воздух, по ночам он потел, комната казалась еще меньше, чем обычно, мебель – старой, белье – обтрепанным, полька, жившая в другом конце коридора, была, конечно, услужлива, когда он навещал ее дважды в неделю, но она фальшиво пела с ужина до ночи, господи, так больше продолжаться не могло; и он написал прошение о расчете. Да и нужно ли оно, раз ему даже жалованья не платят?
Он схватил пальто, в ярости отправился в редакцию и сразу пошел в кабинет к Гийото.
– А, вы очень кстати! Скажите, возьметесь вести ежедневную рубрику?
Андре опешил.
– Колонку только… Но выделенную. На первой полосе!
– Какую рубрику?
Гийото принял озабоченный вид:
– Видите ли, Марси занимается экономикой, Гарбен – политикой, Франдидье – всем понемногу. Но никто не занимается… простыми людьми, понимаете? Те, кто покупает «Суар», хотят, чтобы с ними говорили о них самих. Почему, думаете, им так нравится раздел «Происшествия»? Потому что это то, что может произойти с любым из них.
Андре неопределенно махнул рукой:
– «Происшествия» – об этом уже пишут…
– Безусловно! Я не совсем о том думаю. Я о рубрике, где бы громко и четко говорилось о том, о чем люди лишь тихо шепчутся.
– Что-то вроде сатирической зарисовки?
– Если угодно, но с плохим настроением, потому что люди предпочитают жаловаться, как всем известно! Написано должно быть качественно, поэтому я и подумал о вас…
– Качественно…
– Абсолютно! Читатели обожают представлять себе, что более умные люди думают как они, им это льстит. Но чтобы вас читали, нужно быть доступным. Все дело в дозировке.
Андре, оглушенный новостью, искал в этом предложении подвох.
– Это будет оплачиваться? – спросил он.
– Ну… не очень… Ситуация…
Андре уже наслышался этой присказки и понял, что ситуации редакции и владельца не следует путать. Он поверит, что дела идут плохо, когда Гийото придется уволить всех сотрудников их отделения в Индокитае.
– Это будет оплачиваться?
Андре гордился своей решительностью. Гийото сразу вышел из себя, как будто ему попытались вырвать зуб, и наконец воскликнул:
– Да, да, будет, будет!
– Сколько? – повторил Андре, он явно находился в прекрасной форме.
– Тридцать франков за колонку.
– Сорок.
– Тридцать два.
– Тридцать семь.
– Ладно, ладно, тридцать три. Но внимание! Мне нужна… отличная рубрика, ясно вам?
Он резко развернулся, что выражало его крайнее недовольство и являлось несомненным признаком того, что он доволен тем, как прокрутил это дельце.
– Да! – добавил он. – И имя себе подберите, ясно?
– То есть как… у меня есть мое!
– А на это нам наплевать. Вам все равно надо сделать себе имя, а будет оно вашим или выдуманным…
Гийото подошел к нему и заговорил конфиденциальным тоном:
– Псевдоним. Все подумают, что какая-нибудь знаменитость не желает быть узнанной! И не забудьте, читатели любят гороскопы, так что выберите себе имя, в котором отражалась бы вселенская мудрость.
Так в начале августа на первой полосе «Суар де Пари» появилась первая хроника, подписанная «Кайрос»[15]: