На праздник приехали Плещеевы, приехали Алябьевы, была тетушка Маши и Саши Елена Ивановна Протасова, в честь коей и сочинена новая драма Жуковского.
Плещеевы исполнили оперу собственного сочинения, разумеется, пелось по-французски. Василий Андреевич тоже пел, прочитал «Светлану». Был фейерверк, неудачный, впрочем.
А перед ужином Жуковский представил хозяйке торжества и ее гостям газету «Муратовская вошь».
«Ввечеру сегодня, – сообщал корреспондент, – т. е. 20-е число августа, была иллюминация. Комета прохаживалась по зале и по хорам и светила безденежно! Денежные свечки сияли как рублевые! Огненные фонтаны собирались бить высоко, да раздумали; ракеты ползли окарячь, а учредитель фейерверка плюнул да и прочь пошел».
Мало того, был подробнейшим образом описан обед в тени плодовых деревьев. Печатались здравицы комете Александре, матушке Екатерине Афанасьевне и просто Маше.
За ужином Маша оказалась рядом с Василием Андреевичем. Они несколько раз соединяли руки. Нечаянно, подавая друг другу кушанья или ради того, чтобы обратить внимание на кого-то, на нечто смешное, смеялись.
Во время танцев Екатерина Афанасьевна увела Жуковского на крыльцо.
– Где твои обещания? Ты забываешься.
– Но в чем?
– Не притворяйся!
В нем полыхнула вдруг вся его туретчина:
– Ах ты, боже мой! Как смел ты, раб, ручки коснуться под взорами блюстителей нравственности и целомудреннейшей чистоты! Природной, семейной чистоты и нравственности. Бунинской, Вельяминовской, Юшковской, Протасовской, наконец!
Екатерина Афанасьевна воззрилась на братца с недоумением.
– Ты о чем?
– О чистоте и нравственности твоего семейства и твоей ближайшей родни.
– Ты о чем?! – прикрикнула Екатерина Афанасьевна.
– О сукиных детях. У твоего батюшки, слава богу, я один. Три моих сестрицы померли в младенчестве. Николай Иванович Вельяминов сучьими детишками не обзавелся, а вот сестрица наша Наталья Афанасьевна при живом супруге расстаралась. У нее и Мария Николаевна, и Авдотья Николаевна – сучьи дочки губернатора Кречетникова. И твой Андрей Иванович Протасов своего не упустил. Василия Андреевича да Наталью Андреевну Азбукиных – сукиных детей, сестрицу и брата, не забыла? А Петр Николаевич Юшков? Машенька законная, Аннушка законная, а Сашка – прижитой, сукин сын.
– Ишь как разошелся! – Красивый рот Екатерины Афанасьевны превратился в щель. – Дочери моей тебе не видать, покуда я жива. Дьявол распекает? Кровосмешения жаждешь?
– Господи! Зачем же так? Мы с Машей друг для друга созданы! – Слёзы дрожали в голосе Василия Андреевича, и тут он увидел перед лицом своим, у носа – ослепительно-белый дамский шиш.
Однако ж ему даже оскорбиться не позволили. Екатерина Афанасьевна подхватила несчастного под руку, и уже через мгновение он был в гостиной. Плещеев в костюме факира собирался заглатывать огонь, а супруга его Анна Ивановна заламывала руки и взрыдывала:
– Не губи себя! У тебя же шестеро детей!
Факир был неумолим. Пожрал два огромных факела и, не переставая трещать по-французски и по-латыни, вытряс из своих сапог по золотой монете, а из Сашиных башмачков золото высыпалось по целой горсти. Плещеев и с Жуковского снял башмак, но на пол брякнулся медный грош, в другом башмаке факир даже смотреть не стал. Хохотали до слез, и Василий Андреевич, пользуясь весельем, оказался возле Маши и прошептал:
– Завтра. В пять утра. У пруда.
Праздник кончился за полночь.
Жуковский домой не пошел, сидел, прислонясь спиною к ветле. Августовское небо, как пропасть. Полная луна не в силах высветить его даже около себя. Весь лунный свет стекал на землю. Но земля горчила. Горчила ветла, листвою, корой, горчили высокие бурьяны – лебеда поспела. Горчило поле конопли из низины за запрудою…
– И никакой тайны! – Василий Андреевич смотрел на тень от листьев ветлы. Похоже на большой косяк рыбы.
Луна на воде белым колобом. Ни лунной дорожки, ни серебряной ряби на волнах. Земля устала от чудес за весну, за лето…
– И я устал, – сказал себе Василий Андреевич.
Спохватился. Август: в пять утра темно. Маша, должно быть, не спит, боится проспать. А что он ей скажет – в пять утра? Что?!
На часах три. Поспешил домой. Разделся. Лег. Заснул.
Открыл глаза. Три часа пятнадцать минут. Провалялся в сон. Вскочил. Без двадцати четыре. Оделся. Сел в кресло. Перешел на диван. Заснул. Пробудился в страхе, но боже мой! – стрелка никак не могла одолеть одного круга.
Они встретились в половине пятого.
Он расцеловал Машины ручки.
– Добрая! Милая! Милая! Нельзя нас мучить. Чем мы это заслужили?
– Такая у нас судьба. – Голос у Маши не дрожал, не звенел, и он слышал в сим голосе Екатерину Афанасьевну.
– Маша, нам остается одно – бежать. Или… или терпеть по-прежнему. Жить бок о бок и навсегда остаться несчастными.
– Такая у нас судьба, – сказала Маша, ее лицо покривила безнадежно усталая зевота.
– Маша! Неужели Екатерина Афанасьевна не пощадит?..
– Не пощадит, – сказала Маша. – Я не могу сделать маме больно.
– А мне, а себе?
– Такая у нас судьба. – Она положила руки на плечи ему и подняла лицо. Он коснулся губами ее губ. Губы были теплые, но не живые.
– Наш первый поцелуй! – вырвалось у Василия Андреевича.
Она чуть отступила от него, еще отступила и, повернувшись, пошла к дому.
– Всё, – сказал себе Василии Андреевич.
Уже через день он был в Муратове, рассказывал сестрицам, Маше и Саше, о гностиках. Пришла пора прочитать ученицам курс философии.
В те горькие дни, отвечая Мите Блудову, который манил друга в Петербург, Жуковский писал: «Ты спрашиваешь, чем я занимаюсь? Мое время разделено на две половины: одна посвящена ученью, другая авторству… Ученье: философия и история, и языки. Сочинения и переводы: начал перевод из «Оберона» (он будет посвящен тебе)… Имею в голове русскую поэму…»
Несчастная любовь – поэзии подруга.
Золотой дворец в золотом лесу
Война – любовь почитает за награду. Порождение умыслов, жажды власти и высокого стремленья обновить мир и навести порядок в жизни людей – неопытна, как подросток.
Михаил Илларионович хоть и являлся на час-другой в свою штабную избу, к военным тайнам, ко множеству бумаг армейского хозяйства, но важнейшими делами занимался в горнице своего цветочка Гуниани. Девице месяц тому назад исполнилось четырнадцать лет, но, может быть, именно юность раскрыла в ней столь сокровенную притаенную красоту. Даже прислуга, а у прислуги вместо языков точеные ножи, признавала в крестьянке-молдаванке несомненную фею.
Генерал и девочка и днями не расставались. Гуниани садилась под окошко с пяльцами, а Михаил Илларионович устраивался возле другого, с бумагами.
Вышивала Гуниани Фэт-Фрумоса и пляшущую фею. Фея дивным танцем выпрашивает у жениха свои крылья. Она их получит, улетит, и Фэт-Фрумос отправится по белу свету искать сказочный золотой дворец в золотом лесу.
Михаилу Илларионовичу приходилось как раз писать во дворец не выдуманный.
«Милостивый государь граф Николай Петрович! Я имел честь получить почтеннейшее отношение Вашего сиятельства от 2 сентября…»
Девочка потихоньку пела. Голосок вибрировал. Так вода перекатывается по камешкам.
И взглядывала на генерала. Генералу песенка нравится, но о чем она – не понимает. Ошибалась. Генерал, с детства говоривший по-французски, одолевший латынь, понимал язык феи. Впрочем, не обнаруживая своего знания.
Письмо же предстояло написать так, чтоб овцы были целы, а волки сыты. Император Александр и канцлер граф Румянцев уверены: турок можно принудить к заключению мира дипломатически. Возражать Петербургу бессмысленно.
Михаил Илларионович перечитал отмеченное в письме канцлера: «Холодность наша теперь и молчание вызовут скорее Порту соделать нам новые предложения и, вероятно, с большею податливостью к уступке, а потому, кажется лутче выждать с твердостию такового с её стороны шага, который, чаятельно, не замедлит последовать».
– Мудрецы! – Михаил Илларионович даже заскучал, думая сразу об Ахмед-паше и петербургских вельможах. Твердостью решили устрашить султана. Это когда султан почитает победой отступление русских за Дунай. Это когда французы обещают Порте возвратить Крым и всю Тавриду.
– Господи, благодарю Тебя за милость Твою! – Михаил Илларионович был доволен, ибо в Петербурге довольны его переговорами: вынудил покинуть Бухарест посла Абдул-Хамид-эфенди. Посол в который раз отправился в Стамбул за инструкциями…
пела Гуниани.
Глаза у девочки черные, но ведь и впрямь алмазы. Личико совершенное, розовоперстая, до пяточек – совершенство. Нечаянное подобие Евы – Божьего Творенья. И это детство! В улыбках, в искренней радости. И эта невообразимая для столь юной особы женская мудрость.
Для нее, для отроковицы, русский генерал: не мерзкий искалеченный старец, но великий чужеземец, пришедший сразиться с драконом, дабы освободить ее народ из плена. Невероятно! Она любит шрамы своего героя!
Михаил Илларионович быстро написал: «Принося Вам, милостивый государь, искреннейшую мою благодарность за все доверенные сообщения Ваши и рассуждения относительно до положения дел наших с Портою, в депеше той заключающиеся, с истинным удовольствием представляю Вам в другом отношении моем по предмету свидания моего с турецким чиновником, от визиря ко мне присланным, извещение о событии предположения Вашего сиятельства на счет: предложений Порты, скорое воспоследование коих не могло скрыться от проницательного ума Вашего. С отличным высокопочитанием и таковою же преданностию имею честь пребыть Вашего сиятельства, милостивого государя всепокорнейший слуга Михайло Го-Кутузов».
Прочитал, подавляя смешок. Ишь как! Льстительно, да без фальши, о деле туманно, ибо это большой секрет: Россия мира желает. А средство к его достижению одно-единственное. Приготовления, невидимые не токмо туркам, но и своим, идут постоянно. Уже приспела пора изготовить для переправы суда и лодки. Тут скрытность особливо драгоценна.
Победа, когда она будто снег на голову, даже для своих – искусство величайшее. Строительство подобной победы, а сие именно строительство – дело воистину полководческое. Ее надобно представить миру в таком обличьи, словно обязана она одной отваге.
Подобное заблуждение солдату не в укор. Солдат идет под картечь, под пули, сабли, победы на его плечах выношены. Он и должен быть горд самим собою, а народ, родивший солдата, пусть почитает себя счастливцем и богатырем. Все сие – истина. Видимая часть истины.
пела Гуниани, и огонь в ее глазах был, как со звезды. Зовущий.
Столичная жизнь
Гражданин острова Чока юнкер Василий Перовский летел по Фонтанке к дому возле Измайловского моста. К Державину. Упаси боже – не по стихи. Орган послушать. Арфу госпожи Державиной. Лучших певцов Петербурга. Главное, в сей дом вход юнкерам не заказан.
Каблуки сапог постукивали легко, весело.
Всё замечательно! Петербург, училище, принадлежащее Главной квартире Свиты Его Императорского Величества… Их макет Уральского хребта получил высший балл. Причем Льву досталась все-таки более простая работа – строил северную часть хребта, иное дело – юг, где горы переходят в плоскогорье. Высоты малоприметные. Тут нужны терпение и кропотливейшая точность в расчетах.
Василий помахал чайке, пролетевшей вровень с гранитными берегами. Обомлел. Навстречу по Фонтанке, с офицером чуть позади, шел… император Александр. Василий сморгнул, но император не исчез. Убежать! Но как это возможно? Господи! Не оставь!
Василий замер, потом все-таки пошел… Дрожали ноги, в груди дрожало.
Государь в мундире с Георгием 4-й степени. Серебряные эполеты, треуголка с султаном.
Промелькнуло спасительное: Его Величество – офицер!
Пошел, отбивая шаг, сдал вправо, кинул руку к виску.
– Здравствуйте, юнкер! – Государь улыбнулся. Лицо, напоенное светом, глаза небесной голубизны, в глазах любовь и любопытство.
– Здравия желаю, Ваше Величество! – негромко, подчиняясь негромкому голосу государя, выдохнул из себя свой ужас и восторг будущий квартирмейстер.
– Какие молодцы у Волконского! – сказал государь сопровождавшему его офицеру. – Учиться трудно?
– Учиться водить войска – счастье, – опять-таки негромко, но звенящим голосом ответил Василий.
– Знаю, вам преподают науки умные, – согласился государь.
Улыбнулся. Пошел…
А юнкер стоял. Стоял, будто здесь-то он и вырос из земли.
Опамятовался. Побежал. Господи, это же неприлично. Пошел нарочито размеренно, а ноги не чуяли земли.
Трепета не убыло, когда уже в доме Державина осматривался.
Зала в два света. Золотистый мрамор колонн. Кресла. Стол, длинный, очень серьезный, крыт зеленым сукном. Народа немного, но юнкер почти не различал лиц.
Его вернули на землю небесные звуки органа. Орган был на хорах, звуки нисходили, заполняя собою зал, как заполнял его свет.
Пошло пение. Сначала пела Воробьева, потом Менвиль – заезжая сирена Петербурга, коей, однако, в повышении жалованья отказано. (Уже через полгода Менвиль будет в Европе, и на нее прольется золотой дождь.)
Музыкальная часть закончилась. За столом появились члены «Беседы». Перовский узнавал: адмирал Шишков, седой, чернобровый, остроглазый. Нижняя губа чуть находит на верхнюю, но лицо, при всей его строгости, добрейшее. У Державина тоже хорошее лицо, но озабочен, смотрят в листки, лежащие перед ним. Крошечный толстенький человечек, с благообразной круглой физиономией – князь Ширинский-Шихматов. Добродушно приветливый Крылов.
Среди занявших кресла за столом Василий углядел одно-единственное молодое лицо. Это был Жихарев.
Первым читал величавый граф Хвостов. Долго читал, гремел возвышенными словесами. Потом Гаврила Романович. Отнюдь не стихи. Трактат «Рассуждение о лирической поэзии или об оде».
Ширинский-Шихматов предложил на суд товарищам и публике новую свою драму, но что она такое, юнкер Перовский в тот раз не узнал.
Проснулся, когда соседи поднимались с мест: очередное заседание «Беседы любителей российского слова» закончилось.
Василий не поделился ни с братом, ни с товарищами своей великой удачей – с государем говорил!
Чудо встречи хранил в себе, как талисман, хотя узнал, что Александра можно видеть чуть ли не всякий день.
Маршрут царской прогулки: по Дворцовой набережной, от Прачешного моста по Фонтанке до Аничкова и по Невскому проспекту.
Забылся и конфуз на чтениях в державинском доме. Петербург жил двумя событиями. Одно произошло 15 сентября, другое ожидалось октября в 30-й день.
В Казанский собор граждане республики Чока попали назавтра после его освящения. Перовские 1-й и 2-й, Лев с Василием, и Муравьевы 1-й и 5-й, Александр с Михаилом. Лев и Александр были ровесниками, а Василий с Михаилом – почти погодки.
Собор строился десять лет, к его величавой колоннаде уже привыкли. Но теперь, когда это был храм, в котором можно помолиться, всё смотрелось иначе.