Генрих Эрлих
Хроники грозных царей и смутных времен. Блаженный Всея Руси. Часть 1
© Генрих Эрлих, 2005
Предисловие автора
В школьные годы у автора кроме обычных футбола, хоккея и купания в Волге было два пристрастия – история и литература. Искусно, ненавязчиво и незаметно, направляемые дедом, они были настолько сильны, что их не могли перебить скучные учебники истории и нудные уроки литературы. За стенами же школы они счастливо соединялись в чтении исторических романов.
Из персонажей нашей древней истории наибольший интерес вызывал царь Иван Васильевич, Грозный. Мнение автора, в то время лишь прилежного читателя, нисколько не расходилось в этом вопросе с мнением писателей, посвятивших той эпохе множество романов. Интерес к Ивану Грозному постоянно подогревался просмотрами одноименного фильма Сергея Эйзенштейна, который в годы «позднего Никиты» показывали по телевизору чуть ли не ежемесячно, так отложилось в памяти.
Удивительно, но шедший в перемену с ним другой классический фильм – «Петр Первый» подобной ответной реакции не вызывал, равно как и доступные в то время романы о царе-реформаторе. Петр I казался прямолинейным, однозначным и, несмотря на свои многочисленные выверты, скучным, не герой, а эдакая смесь крепкого хозяйственника с пьяным хамом, ни одна из этих ипостасей не могла возбудить пылкое детское воображение.
То ли дело Иван Грозный! Крутые повороты судьбы и неожиданность поступков оставляли широкое поле для трактовок, от святого до великого грешника, от просвещенного европейского монарха до кровожадного азиатского деспота, от героя до сумасшедшего маньяка. Понять Грозного, в отличие от того же Петра I, было невозможно, он не поворачивался к нам разными гранями своей натуры, наоборот, в разные периоды своего правления, довольно продолжительные, он являл натуру цельную и последовательную, потом вдруг следовал неожиданный поворот и перед нами представал совсем другой человек, имевший с предыдущим общими только титул и имя.
С годами понимания не прибавилось, скорее, наоборот. Пусть уважаемый автором И.Е. Забелин и убеждал его с векового расстояния, что «царь Иван был богатырь эпический, который нам непонятен именно по отсутствию в нас эпического созерцания», все равно исторические научные труды об Иване Грозном, даже и самого И.Е. Забелина, местами походили на историю болезни, для объяснения мотивов его поступков недоставало политических и экономических причин, а требовалось глубокое погружение в область психологии, настолько глубокое, что невозможно было обойтись без помощи профессиональных психиатров, если угодно, психоаналитиков. На страницах исторических трудов с разной степенью ясности, вольно или невольно проступал диагноз – шизофрения и паранойя.
Но автор, за долгие годы сроднившийся с этим историческим персонажем, никак не желал признать такой диагноз окончательным и не оставлял попыток разобраться в личности Ивана Грозного, пока путем получения и анализа информации. В один прекрасный день ему в руки попала книга академика А.Т. Фоменко, одна из первых, где собственно Ивану Грозному было посвящено совсем немного места, скорее, была высказана гипотеза, что великий и грозный царь – не конкретный человек, а некий собирательный образ, образ, собранный из нескольких последовательно правивших на Руси царей.
Автор не намеревается ни агитировать за «новую хронологию», ни опровергать построения А.Т. Фоменко. Для него и в тот, и в настоящий момент важным было только одно – изящная, кажущаяся сейчас такой простой, даже очевидной, гипотеза расставила все по своим местам. Сердце автора успокоилось, он понял если не царя Ивана Грозного, то историю того времени. Все предстало стройным и логичным, исторические персонажи обрели плоть и кровь, политические и экономические мотивы заняли подобающее им главенствующее место, психология осталась, ее даже прибавилось, потому что на смену марионеткам пришли люди, но для объяснения поступков этих людей уже не требовалось погружаться в глубины психоанализа. Даже опричнина, вокруг которой сломано столько копий, нашла простое и очевидное объяснение, настолько очевидное, что автор не рискует приписать его себе, наверняка кто-то видел его раньше и изложил его вкупе со строго научными доказательствами, но та книга ускользнула от внимания автора.
Кстати о доказательствах. Заинтригованный автор принялся перечитывать под новым углом зрения исторические труды Карамзина, Соловьева, Ключевского, Костомарова, Забелина, Валишевского, Зимина и других вплоть до Р.Г. Скрынникова, крупнейшего современного исследователя того времени, покопался в первоисточниках, типа Разрядной книги, не миновал «Историю русской православной церкви» митрополита Макария, отдыхал же на забавных мемуарах иностранцев, Горсея и Маржере. Доказательства новой концепции если и находились, то только косвенные, но при этом и каноническая версия рассыпалась на глазах, с документальными доказательствами там тоже было негусто, зато дыр обнаружилось предостаточно.
Из рассмотрения всех несоответствий и нестыковок канонической версии и анализа обнаруженных косвенных доказательств версии новой можно было бы составить толстый том, даже не один, но автор сомневается, что этот труд был бы интересен широкому кругу читателей и убедителен для специалистов. Решение пришло внезапно, два давних пристрастия, вновь слившись в душе автора, породили его – роман и только роман! Роман, в котором каждое слово можно было бы подкрепить ссылкой на то или иное историческое издание, и в то же время достаточно легкий, занимательный, местами ироничный и авантюрный.
О стиле автор долго не думал, по прочтении множества самых разных исторических романов у него уже сформировались некоторые основополагающие принципы, возможно, неверные. В частности, он не приемлет стилизаций под древний язык, употребления мало кому понятных старых слов и терминов, даже попыток передачи строя древнеславянского языка. Читателю от этого одно неудобство, а смысла никакого – все одно подделка. Язык изменился настолько, что, встретив нашего предка, мы, пожалуй, его бы и не поняли, скорее всего, даже бы не догадались, что он говорит на русском языке. Насыщение речей персонажей всякими «паки», «поелику», «вельми» не увеличивает, по мнению автора, историчности романа. Равно как и упоминание без подробного объяснения всяких деталей быта, одежды, ремесел того времени. Уже в девятнадцатом веке образованный читатель требовал комментариев, что уж говорить о читателе века двадцать первого. Детали, конечно, необходимы, но они не могут быть самоцелью.
Настоящий роман написан от первого лица, поэтому автор согласен считать себя лишь переводчиком повествования древнего автора на современный язык, он также готов взять на себя ответственность за исключение ряда малопонятных и малоинтересных для современного читателя эпизодов повествования, а также за собственное разбиение текста на главы, столь отличное от записок древнего автора, и за указание дат от рождества Христова, которые древний автор не указывал, не мог указывать, а если бы и указывал, то не те. Кто хочет, может прибавлять к каждой дате 5508 и попадать в хронологию, столь любимую древними авторами и некоторыми писателями-«историками».
В заключение автор хочет выразить свою признательность Анатолию Тимофеевичу Фоменко и Глебу Владимировичу Носовскому за плодотворное обсуждение плана будущего романа и полезные консультации.
Блаженный Всея Руси
Пролог
Вот говорят: блаженный! Нет, я не блаженный, я добрый. Ничего за жизнь свою долгую не скопил, а что от родителей досталось, то раздал или потерял. Только одно приобрел – знания, опыт и воспоминания, только одно сохранил – жизнь. Много это или мало – вам решать, тут у каждого свое мнение имеется.
Или вот еще говорят: дурачок! Это те, кто ко мне хорошо относятся, а иные так и дураком кликали. Врут! Я не дурак, я умный. Только у меня ум по-другому устроен, иным умным и не понять. Да и где они, те, которые меня дураком прозывали? То-то же!
А хоть бы и дурачок! На Руси это не грех и не укор, а прямое счастье. И от людей, и от Господа – любовь и забота. А некоторым – и награда. Как мне. Послал мне Господь за все мои невзгоды и испытания величайшее утешение – княгинюшку мою любезную, супругу мою возлюбленную. Шестьдесят лет мы бок о бок в любви и согласии прожили, и пролетели те годы как одно мгновение. Верно люди говорят: счастье быстротечно. Верю, смотрит она сейчас на меня с горних высей и труд мой благословляет, а иной раз и всплакнет среди безмятежности райской в ожидании нашего нового соединения, теперь уж навечно.
Но нет, не дурачок я все же. Иначе бы не пришел ко мне Иван Никитич Романов и не попросил бы меня написать историю царствований предшествующих. Это он правильно рассудил, кому, как не мне, все это описывать, ведь я не только свидетель многолетний, но и участник непосредственный всех событий за последние восемьдесят три года. Тут вы не удивляйтесь, я еще в колыбели младенческой лежал, но уже – участвовал!
Да и памятью меня Господь не обидел. Все-все помню, а если в чем засомневаюсь, то в записи свои всегда посмотреть могу, я ведь много чего за жизнь свою записывал. А иногда и записи не нужны. Вот возьму какую-нибудь вещь памятную, в руках ее поверчу, понюхаю, и все, что с этой вещью связано, перед глазами встает. И люди, что меня в тот момент окружали, и все разговоры их, и мысли мои потаенные всплывают, да что там мысли – даже настроение. Могу превратиться в отрока, с изумлением на мир окружающий смотрящего и судьбы своей не ведающего, а могу – в умудренного годами старца, со снисходительной улыбкой взирающего на забавы молодых. А возьму что из вещей княгинюшки моей любезной, так в такое трепет любовный впадаю, что моему возрасту даже и неприлично. Или вот книги. Смотрю на название – ничего моей памяти не говорит. Но проведешь кончиками пальцев по окладу, пошелестишь листами, вдохнешь запах краски и пыли, чихнешь и тут в голове все предстает, от первого до последнего слова.
Так, о чем я говорил? Да, о Ваньке Романове! Он ведь не просто так меня столько дней и недель обхаживал и, поверьте мне, не о вашем развлечении и просвещении заботился. Я-то быстро его цель уразумел, хоть и разжевывал он мне все потом тщательно, как последнему …, ну, вы меня поняли. Надо им, Романовым, как-то объяснить людям, по какому такому праву отпрыск их на трон Русский взгромоздился, и замазать все злодейства, коими их кровопийственный род извел славный род великих князей и царей Московских. Это сейчас, после смуты многолетней, непреходящей, безмолвствуют народ и бояре, а как восстановят силы телесные и душевные, так придут к престолу царскому и – спросят. Попомнят и младенца царственного, на воротах Московских повешенного, и прочих, ядом, кинжалом и топором погубленных, и державу разоренную, и мор, и глад. Придется Романовым ответ держать. Тут им без истории моей никак не обойтись. Если обойдутся. Не дай Бог!
Ну, а я-то зачем во все это ввязался, спросите вы? Какой мой-то интерес? Почему согласился я унизить род славный и напраслину возвести на близких мне людей? Ведь это грех великий пред Господом! Вы такими словами всуе не разбрасывайтесь! Господь – он все видит, все! Это людской суд скорый и зачастую неправый, а жернова Бога мелют медленно, но неотвратимо. Не минет Романовых суд Божий и кара будет по грехам их.
Что же до меня, то честно признаюсь: это не Ванька Романов ко мне пришел, а я к нему. Умолял я его слезно отпустить меня. Чувствуя приближение смертного часа, хотел я отправиться к Святым местам и там предать свою душу в руки Господу. Это я ему так говорил, и не было в словах моих ни золотника неправды. Я лишь умолчал о том, зачем мне свобода нужна была, для какого дела последнего, быть может, наиважнейшего в моей долгой жизни. И за эту свободу я был готов заплатить любую цену – любую! Ванька-змей это почуял и заломил, я согласился, вот и весь сказ.
Какое дело? Сие есть великая тайна. Хотя, быть может, вы уже все знаете. Коли вздыбилась Русь, так, значит, исполнил я дело свое последнее и причина всего вам ведома. А коли не вздыбилась пока, то этого ничего не значит, быть может, и устроит еще все Господь наилучшим образом. Вы ждите. Что же до причин, то читайте мое повествование, между строк читайте и – смекайте.
Прямо сейчас и начну. Вот только перышко найду. И куда запропастилось? Только что здесь лежало. Ах да, вот оно! Разложу сейчас вокруг вещи памятные, свитки разные, что я сохранил, тетрадки мои, Господу помолюсь и – начну.
Что-то не пишется. Не мастак я небылицы писать. Не могу придумывать, даже соврать красиво не могу. Пробовал несколько раз в жизни, по необходимости, так только всеобщий смех вызывал. Я поэтому положил себе всегда только правду говорить и лишь иногда, опять же по необходимости, о чем-нибудь умалчивать. Вот как с Ванькой Романовым недавно.
Делать-то что? Давайте так: я все, как было, опишу, а потом листы порежу, ненужное выброшу, словеса требуемые добавлю, а иные на обратные переменю и – склею. Непременно какая-нибудь история да склеится!
Эй, что происходит? Рука сама писать пошла! Теперь только читать успевай.
Глава 1
Сироты московские
[до 1546]
Были мы с братом Иваном единственными детьми честных родителей, Василия Ивановича, Великого князя Всея Руси, и супруги его Елены, урожденной княжны Глинской. Кто иное говорил, тех уж нет, а кто говорить будет, тех Бог накажет.
Отец умер, когда мне и двух годков не было, а мать – когда минуло шесть. Я ее и не помню. Долго мне являлась во сне красивая и ласковая женщина, но была ли то мать или тоска по матери, я не знаю. А вот Иван, он старше меня на два года, мать помнил, и ему она являлась в видениях – изгибающейся в судорогах на кровати, сжимающей ему до синяков руку и повторяющей сквозь хрипы: «Извели! Отравили! Отомсти!» Он уверял меня, что так все и было наяву, но я ему не верил. Не хотел верить. Если бы открылось злодейство, да злодеев бы поймали, тогда, конечно, другое дело. Убийце и всем его сотоварищам – плаха и вечное проклятие, матери – успокоение, а нам – тихая грусть. А когда лишь тихий шепот по углам?.. Как же можно жить с эдаким? Сидеть с людьми за столом и вглядываться в каждого, думать: не ты ли? Это же мука непреходящая до самого смертного часа. Кто же такое выдержит? Вот и Иван – не с этого ли все началось?
Разные мы с ним были. Лишь два года между нами и росли вместе, считай, никогда не расставались, а видели все и чувствовали по-разному. Я это доподлинно знаю, мы с братом в первом казанском походе, во время переходов и ранних, по зимней поре, ночевок много о чем толковали, особливо же о детских годах. И все-то у него в черных тонах выходило, а у меня, наоборот, в белых. О чем ни начнет рассказывать, все на обиды свои сворачивал, а я о том же вспоминал с радостью, а то и со смехом. Вот один случай, его Иван всю жизнь поминал, а для меня он был первой четкой картинкой из детства. Мы играем в большой комнате, бывшей родительской спальной, там еще кровать была, широкая и мягкая, мы с Иваном любили на нее забираться. Входит дородный боярин, князь Иван Васильевич Шуйский, он тогда был первым среди бояр, садится на лавку, тяжело отдувается, устал, видно, потом устраивается удобнее, ногу в сафьяновом сапоге на кровать закидывает и нас к себе подзывает. Иван как до этого сапога доходил, так сразу трястись начинал, а я вспоминаю, как князь усаживает меня верхом на этот самый сапог и начинает качать как на качелях. Я Шуйских не люблю, богомерзкий род, но даже самый злой человек, отвлекаясь от интриг и злодейств, остановится поиграть со щенком, даст потрепать рукавицу, тряся его голову из стороны в сторону, а потом перевернет щенка на спину и почешет ему живот. Я так думаю, что и Шуйский не хотел нам зла, он если и замечал нас, то именно как щенков, с которыми можно мимоходом поиграть.
Или вот другой случай. Разыгрались как-то, да простыню и порвали. Иван все говорил потом, что вот-де содержали нас как нищих или, прости Господи, иностранцев, и одежи хорошей не было, и простыни гнилые подкладывали. А того не помнит, что я голову-то в прореху засунул и в галерею пробрался, а там, мамку подкараулив, бросился на нее с криком. То-то смеху было, а мамка, когда в чувство пришла и заикаться меньше стала, нас, пострелов, простила и больше уж гнилые простыни не стелила.