– Ты ли это, Матвей? – Преображенский едва удержал себя от шага. Лицо исказило сомнение.
– Твоя совесть, брат. Что? Никак шибко лицом изжился? Да… Времечка много истекло. Я тебя тоже не сразу признал… Да добрый человек шепнул.
– Так ты оборотень? Твое настоящее имя? – глаза Андрея вспыхнули.
– А я его не сказал,– как короткий железный звук, донесся ответ.– Ты сам его вспомнишь…
– Не глупи, Матвей! – осек его капитан.– Лучше по добру отпусти мисс Стоун. Скоро здесь будут мои люди, и тебе, один бес, не уйти от кары. А ты, похоже, себе уже два века аршином намерил?
– Брось пугать меня,– Зубарев крепче придавил к своей груди бледную Джессику. Рельефные мускулы на его предплечьях вздулись ремнями и перекатились под кожей. Жертва застонала и забилась от боли, но Зубарев, не обращая внимания на слезы Джессики, лишь хохотнул в лицо капитана.– Моли, чтобы смерть ее и твоя не была лютой…
– Но за что? За что?! – срываясь на крик, едва не теряя равновесия, взорвался Преображенский.– Какое зло я тебе сотворил?.. Когда?..
– Ты? – скулы каторжника мелко задрожали, как клыки секача, в голосе зазвучала стужа.– Не мозоль язык, брат. Дело мое решенное – заклятое на крови. Что ж это ты, мизгирь, жилу родную забыл? Фамилии своей сторониться стал, коль другую, как кафтан, на себя набросил?.. Али мести моей боялся?.. Ну, что ты пялишься на меня, аки груднец на попа? Неуж Митрофана не признал?
– Да ты в уме ли?!
– А то…
– Не обманешь еще раз! Не брат я тебе! Христом заклинаю, сие – сумасшествие. Отпусти ее, зверь! Лучше меня убей, но прежде… помолись! Лишь в Боге сила!
– Врешь, барин, в правде!.. В ей одной, и ты, гнида, о сем вельми как знаешь. Эй, ты! – он, как тряпичную куклу, снова тряхнул Джессику, поставив впритык к ее щеке нож.– Мы ведь с твоим хахалем в одном доме росли. Токмо сия барчуковская щень опосля в люди блохой скакнула… в графья, твою мать… а я – в колодники на цепуру. И вся эта качеля по его изволу, да нашего кровного отца —вурдалака, чтоб ему на том свете на сохе поторчать! Так что спознай, сука, с каким кобелем тебя жизнь снюхала. Жаль, мизгирь, что я тебе животину допрежде не распорол и кровью твоей не умылся, но уж верь, больнёхонько жаждал попытать я тебя да помучить, чтоб понял ты… прочуял всю горь мою беспросветную и соль слез моей матери, что обозной шлюхой под солдатами сдохла.
Что? Тошно стало? Поджилки дрогнули?! – Митрофан с чавканьем оторвал ладонь, что зажимала пулевую рану на его бедре, и медленно вытер ее о груди Джессики. Агонизирующее безумие вспыхнуло в его глазах, которые сводили с ума своим мертвенным блеском, точно сырой мрамор, со лба сорвались частые капли пота.
Тяжелые руки заторели47 от напряжения, когда он, не спуская с капитана торжествующего взора, натуженно прохрипел:
– А теперь прикинь, брат, как я сбивал железом мясо до костей на Сахале… Знаешь, что это такое, когда в твоих гниющих язвах копошатся черви?.. Ты, ты убил мою жизнь, невесту и мать… И тогда я и поклялся, задыхаясь от вони и смерти барака… Мечтаньице у меня зародилось одно… добраться до вашего корня. Жаль, что отец наш отдышался до сроку… А то б я и до его горла, хоть на четырех костях, но дополз… Ты же нынче… господином стал… За один стол не сядешь со мной… А помнишь ли ты, как Дарью мою силой сломал, как плюнул ей в душу, в мольбу и слезы ее… Помнишь, мизгирь? Но тебе всё то блажью виднелось, харкотиной на земле, знамо… как говорится, дворянский сын гуляньем сыт. Молчи! Даже поперек смотреть не моги! Это я, я – брат твой – там… с голодухи пух, а ты жировал, сволота. И жалобить меня не смей! Ты и так свой век на чужой беде прожил, жрал на серебре и чужих невест портил. Мне до твоих слез, как тому цыгану до сдохшей кобылы. И ты, девка, не обмирай телом! – Митрофан звонко хлопнул ее по обнаженному бедру и, заглядывая глумливо в глаза, пробасил: – Ты еще почуешь моего зверя между ног. Изголодалась, поди, одну траву жрать? А ты, подпесок, гляди и терпи, терпи ее правду! Должок платежом красен! Ноздря сбивок не дает!
По телу Андрея, под насквозь пропотевшим мундиром, прошел знобливый сквозняк, во рту пересохло. Он неотрывно смотрел на сияющее синью лезвие ножа длиной в семь дюймов, острое и заточенное, коим Матвей брился на корабле не хуже, чем цирюльной бритвой. Рукоять его была покрыта мелкой насечкой и витками жильной нити, впитывающей влагу. Даже если случится, что рука вспотеет, можно быть уверенным, что нож не выскользнет, не провернется. В решительную минуту опасности такой нож —незаменимая вещь.
Точно считывая мысли капитана, Митрофан сухо ухмыльнулся:
– Ты, поди ж, не знаешь, как я управляюсь с ним?.. —И, не дожидаясь ответа, обрубил: – Я родился с ножом в руке, так что…
– Да ты с кем лаешь, пес?! – жгучая, как соль в ране, ярость взмятежила и захлестнула душу Андрея.– На кого ты дерзнул руку поднять, висельник?! Не сметь!
Преображенский, теряя последние крупицы благоразумия и острастки, без оружия двинулся на Ноздрю. Слепота отчаянья и стучащая в висках молотом кровь исказили его лицо. «Раз уж смерть вскрыла свой лик, то что же ребенком прятать в ладонях свой!..»
Он не слышал боле угроз убийцы, хотя у него на глазах Митрофан выхватил из-за пояса пистолет. Страх вконец канул из его сердца вместе с последним мучительным вопросом: «Как быть?» Он шел на свою погибель, глядя глаза в глаза, но не думал о том, как ранит, что вот-вот его срежет свинец и от боли сорвется дыхание, а налившееся тяжестью тело рухнет к его же ногам… Он шел шаг за шагом, бряцая пустыми ножнами, крепкий духом и мыслью, что ежели Господь будет щедр на милость, то он, вскормленный примерами чести и долга русского офицерства, истекая кровью, сумеет узреть и ту свою жизнь, где нет места лжи и торгашеству с собственной совестью, где не продано страху достоинство, где честь дворянина омыта его кровью, но дамы честь не поругана… И ежели быть посему, и так угодно холодному Фатуму, то он падет с надеждой и верою, что наконец-то замкнулся и очертился последний круг его земных страданий.
Глава 10
– Ну, иди! Иди же сюда!.. Я жду! – сизые вены вздулись на красной шее Митрофана.– Я знал, что судьба сведет нас и ты сам придешь ко мне. Только не суетись, капитан, а не то во лбу у тебя появится третий глаз.
– Тварь! – Андрей, затянув ремнем воли всю свою силу, бросился на убийцу. Выстрел оглушил его, точно удар молота по ушам. Небо, Джессика, Митрофан, скалы – всё заколебалось, как разбитое отражение в воде, в которую швырнули камень. Волны стали бурливей, задвигались скорее, и внезапно вся картина исчезла, будто ее всосало в темные глубины водоворота. Последнее, что вырвал его слух,– это пронзительный женский крик и такой знакомый, но запоздалый бой ружья Палыча.
* * *
Выстрел казака опрокинул Митрофана, разворотив плечо, выбив из руки нож. Он рычал от боли и ярости, его пальцы спазматически горстили песок, ноги продолжали скрести каблуками о землю, будто он старался оттолкнуться или отползти от смерти.
Аманда, теряя остатки самообладания, кинулась было к Андрею, но упала без сил, ощущая во рту омерзительный трупный привкус.
– Батюшка вы наш родной! Не оставьте! – Палыч, размазывая слезы и грязь по лицу, бухнулся на колени у разбросанного тела барина. Морщинистое лицо его смялось в жалкую тряпку, руки затряслись и с суетливой бережью, точно слепые, побежали по груди Андрюшеньки.
– Пресвятая Троица, помилуй нас… Господи, очисти грехи наши, Владыко Всевидящий, прости беззакония наши… Святый Боже, посети и исцели немощи наши имени Твоего ради… – жалобно взохался старик, шепча молитву по Пресвятой Троице.– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!.. – седая голова вестового упала на грудь любимого барина, и сутулая спина затряслась и задергалась от стариковского взрыда: – Пошто же?.. Пошто? Пуля-то чинов не почитат… Сокол вы мой, Андрей Сергеич!.. – безутешно качая головой, Палыч обнял плечи капитана.– Вот ить как, ангелонравный мой, вышло: пошли за шерстью, а вернулись сами стриженые… На кого же ты нас оставил, родимец, в сем чертоплясье… Наготьё да босотьё мы без тебя. Я же, батюшка, голубь вы мой, никогдась из вашей воли не выходил… Господи, Господи! Прости ты меня, Андрюшенька, грешного, что не прикрыл я тебя… Жить-то мне нонче к чему-у?..
Слезы изыскрили выцветшие глаза денщика, и он упал лицом на рваный пулей кафтан Преображенского, жмуря от скорби и горя глаза.
– Легче, легче,– хрипло осек его слабый голос капитана.– Так можно и душу разорвать, брат. А ну-к, привстань, душно мне…
Палыч, не веря своим ушам, оторвал сырую щеку от груди капитана… Топыря в радости пальцы, он, утирая треперстием слезы, истово осенил себя крестом.
– Святый Боже, ужли сторговал да вымолил твою жалость?
– Подарок отца Аристарха благодари,– морщась от боли, усмехнулся Андрей.– Кольчуга его спасла…
Преображенский, тяжело опираясь на локоть, свободной рукой рванул ворот кафтана, оголяя сверкающую плотными кольцами стали грудь. Чуть ниже сердца, вгрызаясь в кольчужное звено, точно жадный упырь, присосалась мятая пуля. Андрей ковырнул ее ногтем, подхватив на ладонь:
– А ведь это смерть моя была, Палыч.
– Она самая, батюшка… – денщик вновь перекрестился и припал губами к руке капитана.
– Ладно, спасибо Всевышнему и тебе, ангелу-хранителю моему,– Андрей крепко прижал голову старика к своему плечу, но через секунду уже беспокойно вопросил:
– Что Джессика? Митрофан?
– Тише, тише, вашескобродие,– Палыч бережно, но требовательно уложил капитана на теплый песок.– Обожди маненько. Наши вот-вот объявятся, нагрохотали мы тут хлопушками, страсть. Успокою: мамзель ваша жива, без чувств токмо, но то даже полезно для их породы… Без ентого оно даже как-то неприлично… Непорядок, значит.
– Тьфу ты, болтун! – плечи Андрея облегченно обмякли, лоб разгладился от морщин.– Твоим языком только сваи забивать. Митрофан где?
– А эт еще хто таков?
– Зубарев! – капитан лишь раздраженно отмахнулся, теряя терпение.
– А, Мотька-то зверь?.. – Палыч бросил полный лютой ненависти взгляд на труп каторжника и, багровея лицом, выдавил:
– Сбоярили спесь с людоеда… Убил я его. Ну и стервец… Ну и антихрист… Не дай, Иисусе Христе, радости дьяволу… Эт, значит, он на корабле православные души губил, оборотень?
Андрей устало прикрыл глаза:
– Он, Палыч, он… и в Охотске… все беды… тоже его рук дело. Ты вот что, друг сердешный,– Преображенский тепло тронул серебряный ус денщика.– Хватит со мной, как с писаной торбой, возиться, чай, не в юбке родился я. Спроворь лучше воды, а я покуда справлюсь и помогу мисс Стоун…
– Да куды вам, зашибленному? Я сам, барин, и туда, и сюда… Вы ж знаете…
Старик внезапно осекся, будто напоролся грудью на штык. В зелени глаз капитана, где только что отражались белые длинные перья облаков и он сам, Палыч вдруг различил фигуру, что сажевой тучей нависла над ним.
– Палыч! – предупредительный крик капитана оглушил старика, но в следующий момент чугунное кольцо пальцев сдавило его горло, рвануло с колен, точно он был не тяжелее ржаного снопа, и швырнуло в сторону, сажени на три.
– Ну что, мразь, думал обойти меня? – забрызганное кровавой слякотью лицо Митрофана, точно трещина от надбою на миске, рассекла дикая улыбка. В руке сверкнул нож – сердце Андрея оборвалось. Он неожиданно ощутил вкус крови, мгновением позже понимая, что прикусил мякоть щек. И когда пальцы Митрофана оттянули стальной ворот кольчуги и острие ножа задрало подбородок, ему показалось, что тьма, подобно манящему потоку, затягивает его рассудок: каторжник царапал его напряженное горло сверкающим кончиком ножа и пристально, точно хотел навеки впитать в себя этот миг, вглядывался в сырое от пота, бледное лицо капитана.
– На людях и смерть красна… а, мизгирь? – сталь кольнула сильнее. Андрей почувствовал, как горячая струйка скатилась и заизвивалась по шее, ныряя за ворот. «Господи, это моя… моя родная кровь… вот сейчас… сейчас… не покажи ему страха… только не выдай!.. Такое уже было в корчме…»
– Ну, что молчишь? Может, тебе сначала отрезать палец или ухо, чтоб ты раззявил язык?.. – холодное лезвие медленно оттянуло левое веко вниз, затем так же улитой поползло через нос к губам…
– Чего тебе надо, собака? – прохрипел Андрей, пытаясь унять мелкую сыпь дрожи.– Убей.
– Петух ты, а не орел, брат,– не слушая иного голоса, выдавил Митрофан.– А помнишь, как отец за руки в церковь водил нас? А опосля глаголил, дескать, ежели будете чисты в жизни, то сможете встать пред Богом… Да, говорил так… а сам бросил меня в каторжную фуру… А ведь я любил его, брат, отцом называл, а больше тятей кликал…
Андрей потрясенно смотрел, как по этому дубленому, в морщинах и шрамах лицу текли слезы, и секундами сам, теряя реальность происходящего, слышал лишь свой внутренний голос: «Однако, бывают… дела на свете, избави Бог… Кто б мог подумать… Господи, ужли всё это со мной…»
– Молись, молись, брат, нам, один черт, на роду было вырезано вместе в могилу шагнуть. Тебе всё равно не выжить здесь одному. А я, как вишь, жажду сдохнуть вместе с тобой. Зачем, скажи мне на милость, жить дальше? Что связывает меня с жизнью? Разве веревка иль плаха… Срок нам, брат, перед Богом ответить. И знай: я не прощу ему, ежли его нет.
– Есть, и ответ тебе… перед ним держать.
– А грех-то ваш с покойным родителем.– Сталь вновь, корябая кожу, поползла вверх.– Вот вам и отвечать за него.
– Нет, Митрофан, нет… – Андрей судорожно облизнул пересохшие, превратившиеся в наждак, с налипшим песком губы.– Тебе за всё твое зло содеянное отвечать пред Богом, только тебе. Им же – за свое ответ держать…
– Что значит «им»? – Весь клокоча бешенством, Митрофан с размаху воткнул свой кулак в лицо капитана, затем еще и еще, пока оно не распухло до неузнаваемости. Но он продолжал со звериной ожесточенностью колотить по нему, словно рубил дрова, превращая рот Андрея в сырой кусок мяса…
В какой-то миг он опустил свои руки, тяжело дыша, тщетно зажимая раны, из которых опять обильно засочилась кровь.
Бледнея лицом, он стиснул зубы и вновь ухватился за рябые от грязи и крови эполеты Андрея, точно боялся упустить своего заклятого врага, боясь упустить даже вздох из его груди.
– Ну! Ну же, отвечай, подпёсок! Что значит «им»?
– Окстись,– едва шевеля языком, пробормотал Андрей, уже не чувствуя боли.– Грех берешь, совесть поимей…
– Вот у тебя и займу ее ложку! – перехватываясь за грудки и подтягивая к себе жертву, прорычал Матвей.—Ненавижу я таких выползней, как ты, брат, а после Сахалы осиновый кол готов тебе в грудину вбить. Тебе не убить меня, паскуда, прежде чем ты не выплачешь кровью мать мою, невесту и каторгу. Я заговоренный. Понял?!
– Да, понял… Одно понял… Ты… – Андрей насилу разлепил глаза и долго глядел на мертвенно бледного Митрофана.– Ты чудовищно ошибся… Только выслушай меня… иначе…
– Ну же! – Лицо Митрофана склонилось ниже.
– Бог свидетель… Я долго терпел, но, видно, настал… и мой черед ответ держать,– капитан почувствовал, как Митрофан внутренне напрягся зверем при этих словах. Губы его стали прямее и жестче, в глазах мелькнула волчья тревога возможной западни.
– Ну же! – низкий голос дрогнул, на потных скулах вспыхнули алые пятна.
– Так знай,– глотая воздух, прохрипел Андрей,—жутко оступился ты в истине… Не брат я тебе… Уймись и слушай… Брат твой, Черкасов, давно в Петербурге… Я лишь фрегат принял под начало свое… идти в Калифорнию… А о боли твоей… он сказывал мне… В доме моем, на Купеческой, где бесчинствовал ты, стервец, и стрелял в меня. Было такое?
– Врешь! Врешь, мизгирь! – простреленный правдой услышанного, Митрофан затряс головой, пугая безумным взглядом. Руки его заходили ходуном, из горла вырвалась волчья выть.– Врешь! Вещба твоя треклятая, чтобы шкуру свою спасти!
Нож вновь приткнул острым холодом горло Андрея. Плита мускулов нависла над ним, изрытое морщинами ненавистное лицо дышало недоверием и злобой.
Андрей, задыхаясь от боли, чувствовал, как колотится его сердце, грозя пробить грудь. Инстинкт «беги или дерись» накачивал решимостью его кровь – разум кричал «бейся», плоть возражала – «не двигайся».
Митрофан сузил глаза в зловещие прорези. Громадная ладонь схватила Преображенского за стойку воротника, едва не задушив. Голос мести данных им клятв разрывал его на части.