– Это кто же из нас «хребет в западне перешиб»? Молчать, боцман! Вы только послушайте, что он говорит,—в сердцах разведя руками, гневно сжал губы капитан.—Вы мне все эти мысли насчет западни бросьте! А ты, Соболев, гляди… Еще лучшим фор-марсовым был, боцманом мной назначен… Стыдно! Так, нет?
– Так точно, вашескобродие. Да только жалко матроса… больно зелен был… одни глаза да уши…
– А ты думаешь, мне не жаль… А юнга, а все наши молодцы, что сложили головы?.. Смотри, Соболев, не выводи меня из терпения… Постиг?
– Постиг, вашескобродие,– решительно заявил Ляксандрыч обиженным тоном.
– Ну, то-то… – Андрей нервно раскурил трубку, набитую Палычем, и, глядя на рыжие искры костра, уже ровнее молвил.– Не хребет у нас перебит… Кожу мы меняем. Переболеть след. Главное – честь мы свою морскую не потеряли. Флаг сберегли, судовой журнал, и долг пред Отечеством помним.
Все эти слова Андрей Сергеевич сказал глухо, без жалости, даже железисто жестко. По себе зная как ни кто иной – жалость вельми обидна.
Для ночевки Тараканов с Палычем сдвинули костер ближе к ручью, подмели большое кострище сосновым лапником и накидали на горячую землю еловых ветвей. Спать так было сподручнее – тепло, как на печи, хотя ночная изморозь и делала волглой просушенную одежду.
Однако как ни хотелось спать, измученные люди укладываться не торопились. То ли из-за страху, то ли по по-требности души. Остатки вяленого мяса быстро исчезли в голодных желудках, и теперь, крепко за день изнявшись потом, затерянные в глуши беглецы зело хлебали чай и жадно прощались с последними сбережениями табака. Обычной болтовни слышно не было, даже Палыч нынче открывал свой рот только затем, чтоб отхлебнуть из мятой кружки. Внешне завсегда угрюмый приказчик Тараканов сосредоточенно жевал травинку, но ни одно движение, шорох или тень густого вечера не ускользали от его внимания.
Капитан, сидевший неподалеку рядом с Джессикой, тоже молчал: открывшаяся правда с Зубаревым раздавила Андрея, равно как и других. Бег времени и испытаний, потеря близких и не проходящий страх опасности не были столь сокрушительны, как след, оставленный Митрофаном…
Согреваясь теплом друг друга, задумчиво перебирая пальцами волосы Джессики, Андрей пытался забыться, глядя на тусклую кровь заката. Но сон не шел, хотя и лишних движений делать более тоже не хотелось – бескровная, точно похмельная ломота и вялость заволокли всё тело.
На широкой груди реки незаметно прочертилась и за-играла серебристыми бликами лунная тропа… В ее изменчивом отражении он увидел себя: уставшее, настороженное лицо, точно тень во ржи… человека, заглянувшего в студеную глубину грядущего,– и вздошье сей глубины затеняло лик, очертив на нем иные, пугающие своей чужеродностью черты.
Еще в то время, когда приказчик раздувал задымившийся от искры мох и осторожно подкладывал кусочки сухой измельченной коры, Палыч, не обращая внимания на мокрую насквозь одежду, принялся спешно для господ строить из веток навес.
Воткнув поглубже во влажную землю ветку-рогульку, он у реки отыскал брошенный шест; один комелистый конец денщик уложил на рогатку, второй втиснул в развилку черной березы. А после принялся споро наискосок втыкать в землю нарубленные ветки, опирая их на сию поперечину. Так четверть часа спустя была сработана основа для навеса. Позже хлопотливый старик нарезал веток потоньше, проворно заплел их листвою вниз, на случай дождя, и закрыл ими, как зеленым одеялом, каркас.
Когда с навесом было покончено, казак для пущего уюта соорудил по другую сторону «господского» костра стенку всё из тех же веток, которая отбрасывала тепло в сторону навеса.
– Тебе стоит поспать, душа моя.– Андрей тронул укрытое накидкой плечо Джессики.– Пойдем под навес.
– Там темно,– Аманда, плотно кутаясь в бархатный сак55, продолжала задумчиво смотреть на перламутровую дорожку луны.
– Пойдем, пойдем,– Андрей настойчиво вновь потормошил ее плечо и, поднимаясь с земли, шутливо добавил.—Мы же не Псалтырь собираемся читать. Тем паче Палыч похлопотал: нарезал лапника и развел костер.
* * *
– Эх, долга нам будет эта ноченька,– растирая свои мозжащие суставы, ровно про себя, но так, чтоб слышали остальные, протянул вестовой.
– Чо так? – нехотя откликнулся Тимофей, оглаживая нагретое костром ложе своего ружья.
А Палычу только того и надо – зашуршал поближе к уху приказчика:
– Да вот, друже, вчерашний сон мне вспомнился. Быдто бредем мы по чаще вековечной, как обычно… горюшко, значить, в ранцы свои собирам, а вокруг лесовики, лешие да анчутки: скачут перед глазами, стонут в топях, ровно дети малые, рожи корчут непотребные… – слезящиеся от едкого дыма глаза обвели притихших слушателей.—Выходит, сбылося? Сон-то в руку был… Подлинно не берусь заверять, братцы, но может статься, сей нечисти тутось по кустам да балкам сидит изрядно, ась? Пока луна брезжит, да ночь светлая, еще возможно держать диких на пуле, но пропади луна, Иисусе Христе – помоги нам Бог!
Старик истово перекрестился, сплюнул трижды через левое плечо и засопел остатками трубки.
– Сами знаете: ружей у нас маловато, а главное —людей всех поистратили… охо-хо… Опять же, ежли и те самы ружья взять… Кабы какие спускали курки исправно, без осеку, а то… – казак в сердцах плюнул в костер и почесал длинные усы.– Чо греха таить: пороху осталось меньше, чем табаку, на пару раз чихнуть, и ау… Чаво сидим – ждем, покамест Бог душу развяжет?
Таежная опушка погрузилась в тишину, стелющийся над самою травою сизый дым окутывал сосредоточенные лица: они то появлялись, то исчезали – темные, что кожа подсумков, с ввалившимися щеками, заросшие длинной щетиной.
– Однако плохо помирать вот так, мужики… не знамо где,– проронил Соболев.– Ни свечи за тебя в церкви, ни молитвы не прочтут… Я б не желал такой смерти, как у Матвея… Душа-то его многогрешная – тьфу, тьфу! – поди бродит сейчас вокруг нас? – боцман перекрестился, бледнея лицом, а денщик сиплым голосом вставил:
– Она-то, душа евонная черная, может, и рада на Божий суд, братцы, ан нет, дорога-то где?
– Ну будет, не мороси,– Тараканов зло хрустнул пальцами.– И так на душе погано. Бегать зайцем от индеанов дольше я тоже смысла не вижу… Да и его скобродие это понимает не хуже нас…
– Эт точно,– согласно закивал головой Палыч.– Все эти передыхи из-за этой чертовой бабы. Свалилась она на наши головы, ведьма… А теперь упырицей присосалась к Андрею Сергеичу… Ох, сразу не пошло у нас, ребятушки, баба на корабле – эт…
– Да ладно по одному месту сто раз ходить! Метешь языком, как метлой. Теперь-то уж чо? Там, вниз по реке,—Тимофей махнул для убедительности рукой,– думаю, в дне пути, а то и ближе, мериканец стоит. Чо тут еще скажешь? Зверем иль птицей, но проскочить мы туда обязаны, иначе…
Свербящий, тоскливый волчий вой поставил точку в их тихой речи. На краю скалы показался поджарый, с задранной мордой силуэт хищника – он отчетливо был виден, точно выведенный резцом, на фоне звездного неба. Беглецы без тени любопытства иль беспокойства вслушивались в унылый вой – эта лесная песня слишком долго сопровождала их. Она не отличалась разнообразием и была такой же древней, как шелест моря или клекот орла.
– А вдруг это душа Матвея приняла ново обличье? —вспугивая тишину костра, прохрипел Палыч и вновь наложил на себя крест.
– Да заткнись ты, покамесь хребтину тебе о колено не переломил! – сквозь зубы глухо прошипел зверобой.– Два-жды не умирают. А на оборотня вашего я и так серебряну пулю извел… Спите, служивое племя, я покуда дозорить буду.– Его перепачканный смолой и сажей котелка большой палец взвел тугой курок длинноствольного ружья.
Глава 5
Где-то далеко на востоке, в горах, слышались раскаты грома. С реки крепко тянуло сыростью. Небольшое пламя костра, скрытое от чужого глаза густой плетенкой, временами приплясывало на ветру. С неба иногда срывались тяжелые капли и, падая в костер, злобно шипели ужом, точно пытались о чем-то дошептаться с примолкшими странниками.
Андрей снова подбросил в костер валежника и, прижавшись к Джессике, тщательно подбил под ногами плащ, чтобы лучше сберечь тепло.
Аманда, уткнувшись в его плечо, молчала. Перенапряжение сил не давало уснуть.
– Andre,– еле слышно сказала она,– ты не спишь?.. Как ты себя чувствуешь?
Он ответил не сразу:
– Да так… просто жутко устал. А ты?
– Думаешь, твой, тот молодой матрос, утонул? —вместо ответа задала вопрос Аманда.
– Не знаю… На все воля Божья… Он тоже, как и ты, боялся реки, хотя и отлично плавал.
– Ты… считаешь, что все эти беды из-за меня? Я слышала сегодня обрывки разговора матросов… Женщина на корабле… Ты полагаешь, что здесь есть связь?
– Да уж конечно не совпадение,– грустно усмехнулся он.– Но выбрось это из головы. Случившегося не воротишь. Если бы не приказ и смерть Алешки, видит Бог… я бы не мучил людей и себя… Знаешь, иногда мне кажется, что щепотка мышьяка или пуля в висок – это лучшая награда за все ошибки и промахи.
– Andre!
– Успокойся, душа моя. Ты же понимаешь, я не по-смею сделать этого.
– Пока не выполнишь приказ?.. А я? Я тоже твоя ошибка и промах? Не кажется ли тебе глупым терпеть все эти лишения? Умирать за громкие слова и понятия?
– Нет.– Он крепче прижал ее к себе.– Каждая вещь имеет свой порядок. Если нет святых идеалов, жизнь бессмысленна.
– А мне всегда казалось, что я всё-таки что-то значу для тебя… А выходит, чтобы избежать равнодушия или снисходительных «шпилек» в свой адрес, не надо ничего делать, думать… Не надо ничего говорить.
– То есть быть ничем?
– Вот-вот,– Аманда тяжело вздохнула.– Только то-гда у тебя и не будет врагов, либо… – она помолчала,—полюби себя… Тоже, кстати, верный способ. Всё верно, Andre: Бог, сотворив людей, не дал им бессмертия, оставив лишь смерть. Вот поэтому люди в меру своих сил, притязаний и строят свою жизнь, перешагивая через…
– Зря ты так…
– Женщины на войне, в походе – всегда тяжкое бремя.
– Только не ты.– Андрей внимательно посмотрел ей в глаза.– Не во гнев будет сказано тебе… Ныне нам всем не до пустяков. Почему же не жить как-нибудь без ссор, без обид, без мелочных выяснений? Или старая дружба уже не в чести?
Боле они не разговаривали, просто сидели у пляшущего огня, прижавшись друг к другу, промерзшие, сирые, полуголодные, и поднимались с нагретого лапника лишь чтобы подбросить новую порцию дров. Аманда старалась скрыть от капитана свой страх, свою усталость и раздражение. Ей было тяжело смотреть на Андрея. Лицо его крайне осунулось и посерело, острая боль в груди от пули Митрофана напоминала о себе при каждом движении.
С приходом темноты ветер усилился. На западе в сажевых кучевых облаках разгляделся разрыв. Начинавшийся было дождь выдохся, но с зеленых ветвей деревьев еще срывались крупные капли, а временами резкий порыв ветродуя с реки стряхивал с листьев настоящую купель.
Мало-помалу одежда их высохла, насколько сие было возможно.
Холодная пауза молчания и зародившейся отчужденности затягивалась, и Аманда уже крепко пожалела, что не смогла притупить остроту своего языка. Глядя на высвеченный огнем профиль капитана, она вдруг ощутила острое чувство вины перед ним. «Зачем обманывать себя?.. Зачем всякий раз рвать нить нашей теплоты, чтобы позже всякий раз пытаться связать ее? Ведь я готова… готова пойти за ним хоть куда… навсегда отказавшись от всех привычных удовольствий прежней жизни. Всё это так, мишура, пустое… в сравнении с тем настоящим чувством, кое соединяет и роднит женщину с любимым мужчиной».
– Ты устал, любимый, я вижу,– ласково и кротко проронила Аманда, касаясь нежным теплом пальцев, висков и подбородка Андрея.– Путь был труден… Прости,—она бесхитростно, примиряюще прижалась своей щекой к его плечу. До последнего времени она не сознавала, как много он для нее значит. Долгое время оставаясь заложницей политических интриг, она жила инстинктивно, думая лишь о спасении отца и себя. И, как сейчас понимала, сердце ее было занято лишь временным интересом, сиюминутной привязанностью, которые способна была объяснить боязнь одиночества и пустоты.
Андрей же спокойно, без надрыва и ажура признаний вошел в ее жизнь со своим собственным одиночеством и, кто знает, быть может, страшась сего одиночества больше, чем ущерба для собственной мужской, офицерской гордо-сти, сблизился с нею, сдержанно и честно, достойно и неж-но пытаясь завоевать ее сердце.
И, право, в этом русском капитане не было светской искушенности, не было и тайного замысла, расчета или плотской похоти. Просто открытый, без лишних затей, искренний человек… Аманда поцеловала его теплые пальцы, коснувшиеся ее холодного лба,– он был нужен ей, как никто другой… а она, как надеялось и замирало ее сердце, была нужна ему.
– Знаешь,– он тихо нарушил ее молчание,– я хотел бы… чтобы ты всегда была рядом.
Ее мягкие волосы коснулись его губ:
– А ты не боишься, что я тебе быстро надоем?
– Глупая шутка,– Андрей подбросил новую ветку в костер и добавил: – Я этого не люблю.
– Еще раз прости,– руки Аманды обвили его шею, голова покоилась на груди, а золотистые волосы рассыпались по его пропахшему морской солью и табаком кам-золу.
– Я чувствую, как всё более становлюсь жадной соб-ственницей,– прошептала она.– Мне хочется отдаться тебе всецело. Наверное, я потеряла рассудок, но всё мое суще-ство, веришь, требует твоего господства над ним.
– Ты идеал. Мой идеал,– его сильные руки легли на ее дрожащие плечи.– Мне нужна в этой жизни только ты… Нет, нет, прошу тебя… ничего не бойся. Я с тобой, верь мне…
– Глупый, конечно верю. Просто…
– Что просто? – он порывисто приблизил свое лицо.
– Просто еще никто не называл меня так… Прекрасной, соблазнительной – да, но…
– Они слепы,– по телу Андрея пробежала горячая волна.
– Не надо… Не губи меня… Нет, нет, не молчи! Скажи… скажи же мне что-нибудь еще… Боже, Andre! Как приятно внимать таким словам. Изыщи же средства успокоить меня, любимый…
– Успокойся, душа моя. За деньги можно купить лесть, ложь, но только не любовь.
– Правда? Ты так думаешь? – в этих вопросах было всё: и радость, и настороженность.– Не обижайся,– торопливо и горячо зашептала она.– Я знаю, грех так думать, но жизнь столь пестра предательством… Ты же сам не раз говорил, любимый, что любовь, клятвы в верности,– да мало ли чего люди часто используют как средство для выполнения своих честолюбивых планов… Но только ты не думай…
Вместо слов он приподнял ее раскрасневшееся лицо так, что ее губы оказались на одном уровне с его, и крепко поцеловал. Они сидели, касаясь коленями, и понимающе смотрели друг другу в глаза.
«Чего ты ждешь? Возьми же меня… немедля, сейчас!» —говорил ее взгляд. Во всем облике любимой было столько теплоты, искренности и очарования, что, право, о сем можно было только мечтать. Но главное, знобила и окрыляла душу та мысль, что всё это принадлежало ему, и только ему! Андрей сидел неподвижно, пытаясь как-то успокоить глубокое волнение, не желая показывать свою слабость, а Джессика, тонко чувствующая его колебания, покорно и чутко ждала его воли.
Все эти дни ужасных испытаний и потерь, отчаянья и усталости им приходилось подавлять свои скрытые желания. И сейчас, подстрекаемая выпавшим временем, их страсть заклокотала и вскипела с такой силой, что они едва сдерживали себя.
– А помнишь, еще на фрегате,– он нежно улыбнулся ей, накрывая своей ладонью ее,– ты говорила, что если мужчину не любят, это еще не значит, что о нем не ду-мают?
– Да. Но если о нем и думают,– в глазах Аманды игриво блеснули ночные звезды,– это еще не значит, что его любят.
– Но вы-то, мисс Стоун, надеюсь, и думаете, и любите своего капитана?
– Надеюсь! – весело рассмеялась она, ласково гладя его волосы с каплями дождя и запутавшимися в них хвоинками.– Господи, куда нас занесло… и какие мы говорим друг другу слова! Будоражим несбыточные мечты и грезы, как глупые, счастливые дети. Но как это сделать явью? – Она засмеялась громче в его объятиях.– Вот уж представляю, что бы сказали наши друзья и враги. Одни бы смеялись вместе с нами, другие метали бы гром и молнии… или ходили, жадно облизываясь, друг к другу, собирая о нас сплетни, как собаки блох. Знаю я этих деревенских аристократов… с рожденья при шпаге, но в сабо. Уж лучше бы они родились все в юбках.