– Победил господин Крылов! – прокричал Антон Спиридонович.
Публика горячо рукоплескала.
– Приз Ивану Андреевичу! Золотого слона! – торжественно приказал ведущий, и молодая дама в нескромно ярком платье принесла на фарфоровом подносе небольшого золотого слоника.
Михаил Евгеньевич победоносно махал руками в воздухе, тогда как недавно подошедший Николай Прокопьевич со вздохом теребил в кармане сюртука скомканную бумажку… Увы, его ухищрения не помогли: ни камень, ни записка, ни оставленные лазутчицей пирожки. Вот как теперь предстать перед губернатором? Как оправдаться? Отчитает ведь…
Ввиду того, что Иван Андреевич временно не мог встать с места, приз поднесли непосредственно ему под нос. Победитель с трудом поднял руку, чтобы принять подарок, и со злорадством поглядел на поверженного соперника.
Вдруг из толпы вынырнул седобородый старичок с тарелкой ухи в руках.
– Подождите! Еще не все! Не все! – закричал он, ковыляя к лежащей в сытом обмороке собаке. – Сейчас мой Фока еще скушает… Сейчас он встанет. Мы еще не проиграли!
Пес, услышав голос хозяина, открыл глаза и с ужасом уставился на приближающуюся к нему уху. В его голове пронеслась мысль, в переводе на человеческий язык означающая: «Караул!» Кое-как сгруппировавшись, Фока медленно попятился.
– Ну, куда же ты, Фокушка? На, ухи поешь… Всего одну тарелочку… Ну, пожалуйста, – отчаянно молил старик, пытаясь догнать питомца.
Но тот, пользуясь еще меньшей скоростью хозяина, «взял себя в лапы» и что было сил, бороздя пузом мостовую, пополз вглубь развеселившейся толпы.
Люди расступались перед забавной парочкой и даже не пытались помочь несчастному Демьяну, все еще не выпускавшему из рук тарелку.
– Господа, – произнес Иван Андреевич и взмахнул рукой. Толпа постаралась затихнуть. – Господа! Послушайте экспромт: «Скорей без памяти домой и с той поры к Демьяну ни ногой».
– Точно! Добила пса Демьянова уха, – поддакнул кто-то из зрителей.
Иван Андреевич погладил набитый живот и загадочно улыбнулся…
Об авторе:
Кулакова Марина Викторовна, родилась в Москве, в 1985 году. Окончила школу в 2002 году. После школы поступила в Российский государственный социальный университет. Работала методистом Учебно-методического центра, оператором ПК, менеджером, документоведом. Параллельно работала внештатным корреспондентом районных газет. В 2009 году окончила РГСУ и в этом же году поступила в Литературный институт на заочный факультет. Учась в Литературном институте, начала понемногу печататься в «толстых журналах», работала внештатным корреспондентом «Литературной газеты» (2010-2011 гг), курировала литературную студию при редакции журнала «Юность» (2013-2015 гг). С 2008 года работаю в Литературном институте. Член Союза писателей Москвы.
Анна Лапикова
Одно желание для золотой рыбки
Задание:
Непростые отношения складывались у Михайлы Васильевича Ломоносова с карасём, которого он никак не мог поймать в пруду где-то под Петербургом.
– Вот вы, Иван Иванович, русский?
– А какой же? А ты, Михайло, скажешь, немец? – хихикнул камергер ее величества императрицы Елизаветы Петровны и неподобающе, но с удовольствием так икнул.
– Натюрлих! – заявил профессор химии Петербургской академии наук, подражая излюбленному обороту речи своей жены – немки, и гулкие раскаты смеха вырвались из могучей его груди.
Отсмеявшись и утерев рукавом холщовой рубахи пьяную слезу, академик пошел на попятную.
– Я не немец, а помор! – сказал важно и испытующе глянул на друга.
– Ха! Помор! Не слышал… Ик!
– Как же, милостивый государь? – удивился Михаил Васильевич и, по обыкновению натуры своей, вступился за правду. – Поморы – те, что по морю Белому живут и на Мурмане промышляют! «По-мо-рю», отчего и поморы. Морского ходу знают и по Ледовитому океану ходят.
– И что с того? Ну, ходят… – как-то сник Иван Иванович, зевнул, икнул и подпер тяжелую голову кулаком.
– А то, что на самодельных судах, на кочах то есть, они за треской, за полтосиной да за зверем морским до самого Груманта доходят.
– Началось! – закатил глаза Иван Иванович.
– И хоть тяжко дышится им, да вольно. Оттого во мне сила природная, и по духу я не крестьянин, не крепостной…
– Помор, стало быть?! – воскликнул Шувалов в попытке прервать поток умозаключений молодого академика.
Тот быстро-быстро закивал головой:
– Потомвс… потомсв… тьфу, слово-то какое… нечистое.
А потомственный дворянин снова хихикнул, взгляд его полегчал, и темень хмельных глаз заискрилась лукавством. Будучи по натуре мягким и добродушным, Шувалов все же не мог удержаться от удовольствия в очередной раз сыграть на горячности академика.
– А докажи, Михайло, докажи! – хлопнул пустой рюмкой по столу. – Покажи, чему у поморов обучился, и наливай!
Михаил Васильевич схватился ручищей своей за штоф, зазвенел об рюмки, заморгал, призадумался.
– Может быть, коч смастерить?
– Зачем?! За здоровье матушки-государыни-императрицы Елисаветы Петровны – будем!
Михайло не закусывал, а Иван Иванович подвинул тарелку с сёмужкой, подхватил кусочек двузубой вилкой и аккуратно в рот положил.
– Ты мне лучше вот, рыбы напромышляй! – и указал на ближайшее к себе блюдо.
– Да завтра же всех карасей из пруда Петра Ивановича выловлю! – вскинулся профессор. – А если выполню и повеселю ваше превосходительство, порадуйте и меня, исходатайствуйте разрешение на недавнюю нашу задумку, потому как она только благо России принести может!
– По́лно, по́лно, Михайло Васильевич, спор шутлив, а ставка высока…
– Так ведь и цель высока! – провозгласил Ломоносов и уронил голову на грудь.
– Хорош! – восхитился камергер, с трудом поднялся из-за стола и, шатаясь, последовал в опочивальню.
Двоюродному брату Ивана Ивановича – графу Петру Шувалову в сорок шестом году императрица Елизавета подарила Парголовскую мызу под Петербургом. С тех пор прошло семь лет, и вязкая, заболоченная земля превратилась в ухоженный парк с аккуратными песчаными дорожками, фигурной формы озерами и прудами, а в центре ее бойко вымахал каменный дворец.
В малой кухне этого дворца приподнял с дубового стола чугунную голову свою Михаил Васильевич Ломоносов. Осмотрелся, увидал кухарку, кочергой из печи золу выгребавшую, и просипел:
– Глашка, плесни с ковша.
Напился, губы отер и обрел обычную свою громогласность:
– Баня топлена? Мыться желаю!
– Вы, Михайло Василич, как мужиком народились, так мужиком и преставитесь, – обиженно вымолвила кухарка.
– Не серчай, не гневайся, изящная, утонченная моя Глафира, – хрипло засмеялся Ломоносов и попытался ущипнуть необхватных размеров талию молодой прислужницы.
– Коли б ваша была, так и хватались бы, – ловко изворотилась кухарка, невольно зардевшись, как спелое яблочко. – Неужто баре так говорят? Оне всё «прошу» да «благодарю» выражаться изволят, а вы… душа темная!
– Душа темная, да ум светлый! Баре твои так изволят выражаться, – не без гордости сообщил ученый и вдруг, словно вспомнив о чем, встрепенулся. – Глашка, наготовь-ка мне хлеба, каши, червей.
– Червей-то почто?
А Ломоносов уже выходил из кухни, бормоча:
– Червей я сам накопаю, и опарыша нужно…
Раным-ранешенько, пока свежий утренний воздух не успел еще смешаться с теплом скупого августовского солнца, Михаил Васильевич сошел с крыльца Шуваловского дворца с удочками наперевес. Он направился прямиком в парк, к одному из прудов, который, как указали крепостные, был чисто карасевым. Ломоносов шагал размашисто, торопливо, чувствуя острое желание выиграть спор. И все же, подойдя к водоему и сбросив с плеча котомку с приманками, он чуть постоял, помешкал, потом вымолвил невольно: «Господи, благослови!» – и только тогда приступил к делу.
Часам к одиннадцати Михаила Васильевича разморило, и в полудреме ему начала мерещиться какая-то таблица, где все известные науке химические элементы располагались стройными рядами и столбцами, но тут к нему тихонько подкрался Иван Иванович и, хлопнув по плечу, поинтересовался:
– Клюет?
Михаил Васильевич вздрогнул, очнувшись, привстал, присел, снова привстал. Шувалов рассмеялся:
– Спит, собака! Признаться, я удивлен твоим нерадением.
– Разомлел на солнышке, ваше превосходительство. С рассвета сижу. Сейчас чудно́е мне привиделось.
– Что же?
Ломоносов наморщил лоб, потер пальцами переносицу.
– Пустое! Вылетело из головы.
Он медленно выпрямился, разминая затекшие члены, и рукой указал на довольно внушительную горку карасей, уложенных под сосновую сень на листы лопуха. А рядом с нею чего только не было насыпано: навозные черви, хлебные катыши, маслянистые комья каши, белесые опарыши, мотыль, овсяное зерно. И сам улов, и уйма приманок так поразили Ивана Ивановича, что рыболов счел нужным объясниться:
– Я, как удочки поставил, сразу жмыха растолченного к поплавкам для прикормки бросил. Не клевало с полчаса, потом на перловку и тесто брать начал. Даром что вода здесь как роса, ила на дне мало, и мотыля или червя он только по праздникам отведывает, а не взял! Страсть, какая рыба капризная.
Тут говорящий резко развернулся и бросился к снастям. Иван Иванович с легким волнением заглянул в водяное око пруда: срединный поплавок, покачнувшись, накренился набок. Шувалов замер, Ломоносов тоже. Он подсек в тот момент, когда поплавок полностью завалился, затем бережно подвел его ближе и ловким, уверенным движением выдернул весьма крупный, фунта на три, экземпляр.
Михаил Васильевич присоединил его к остальным и, сверкнув искорками, вспыхнувшими в ясных глазах, сообщил:
– Шесть штук осталось.
Иван Иванович недоверчиво взглянул на друга-ученого.
– Число верное, ваше превосходительство. За прудами графские егеря наблюдают особо, поскольку карасей этих Петр Иванович так любит, что за ушами трещит. Но только чтоб жаренных в сметане с луком и чешуи не снимать!
– Это кто тебе рассказал?
– Изящная кухарка его сиятельства… Глашка… Болтливая девка, слава богу!
– Михайло, да ты повеса! Изящную кухарочку приметил, а мне не показал, – развеселился Иван Иванович.
Ломоносов, однако, шутку покровителя своего оставил без внимания.
– Быть по сему, – решил камергер и кивком указал на горку трепещущих созданий. – За ними пришлю. До конца дня из этого пруда шесть карасей выловишь – ставка сыграла.
В четвертом часу пополудни, когда Глафира в накрахмаленном переднике вонзала нож в карасиную голову и тихонько напевала: «Илья-пророк по межам ходить», – в поварскую ворвался Ломоносов, бешено вращая глазами и крича:
– Что же жрет эта тварь… божия? – добавил он, заметив крепостную.
Дважды обежав кухню, Михаил Васильевич остановился в темном углу ее, у низкого столового буфета, словно бы вздувшегося изнутри. Глубины его скрывали множество глиняных и фарфоровых горшочков и баночек с заморскими пряностями и специями, куда только повар самого Петра Ивановича имел счастье совать свой красный нос. Ломоносов распахнул створки шкафа, задребезжал, загремел крышками.
– Руки прочь! – завопила Глашка, непроизвольно подражая главной кухарке, от которой слышала подобное по пятидесяти раз на день, и бросилась на защиту драгоценных специй. Она оттолкнула разбойника от буфета и вмиг приняла оборонительную стойку, будучи все еще с ножом в руке.
– Ты что? – испуганно спросил Михаил Васильевич.
Пару секунд спустя Глашка выронила нож и шагнула назад, тяжело дыша. Ломоносов в свой черед перевел дух и сдержанно произнес:
– Дура баба.
– Это приправы господина Кушав-вати, – заикаясь, оправдывалась кухарка. – Вы простите меня, окаянную, Михаил Васильевич. Бес попутал. За ради бога, простите!
Тут у нее задергалась нижняя губа, и, как две реки, хлынули слезы.
– По́лно, – примирительно вымолвил профессор, поднял нож с пола и усадил девушку на лавку. – По́лно, изящная моя Глафира. Не на то глаза, чтоб текла слеза.
Присев напротив, Ломоносов подал кухарке платок, деликатно смахнул мизинцем с ее щеки золотистую чешуйку и, чуть погодя, пожаловался:
– Не возьму я в толк, чего он хочет! Хлебом, кашей, пряником, и червем и на мотыля его заманивал. Не берет, старый прощелыга!
– Кого же вы этак потчуете, Михайло Василич? – удивилась Глашка.
– Карася! Одного, последнего. О, если бы ты знала, какая великая польза отечеству от него быть может.
– Ой ли? – вздрогнула кухарка.
Рыболов-неудачник уныло кивнул.
– А вы его бреднем! – вдруг предложила девушка, и лицо ее просияло.
– Не могу я так, Глашенька. Надо, чтобы по чести, по справедливости, – возразил академик, а потом доверительно попросил:
– Выдай мне немного тех пряностей!
Шувалов сидел на корточках над пятью тушками рыб, возложенных на листы лопуха, когда Ломоносов воротился к пруду. Заслышав знакомую поступь, Иван Иванович обернулся и озадаченно покачал головой.
– Время не медлит, Михайло.
– Еще не вечер, ваше превосходительство, – упрямо возразил рыболов.
– Вот смотрю я на тебя: лицо красное, глаза злые, огни в них колышутся, словно всполохи, и сам горю желанием поучаствовать! – издалека начал Шувалов.
Михаил Васильевич раскусил его тотчас и, не сдержавшись, вспылил:
– Освободите место!
– Уймись ты, бешеный мужик!
Иван Иванович, в отличие от Ломоносова, владел собой превосходно. Он повысил голос лишь для того, чтобы осадить неучтивца, и продолжил с привычной своей мягкостью:
– Я рядом посижу, понаблюдаю.
– Если вы так собирались поступить, – смиренно отвечал тогда академик. – Прошу покорно, чтобы случившееся вовсе не вспоминалось, потому что нахожусь я в крайнем напряжении.
– Забыл, Михайло.
– За все благодеяния господь бог вас наградит, – твердо произнес Ломоносов.
– А ты мне оду напиши. «Но мы не можем удержаться От пения Твоих похвал».
– Дразните? – улыбнулся Михаил Васильевич и горделиво расправил плечи. – Я за «благословенное начало Тебе, Богиня, воссияло» две тысячи рублёв получил в награждение. Лишь за слова в порядке стройном, за красноречие одно!
– Потому и ценю тебя превыше остальных, – отметил Иван Иванович и напомнил: – Однако карась, не в пример человеку, елейными речами не польстится, на острое словцо не клюнет.
– Тем более извольте место освободить! – сказал рыболов, отодвинул Шувалова в сторону и принялся орудовать удочками.
Не прошло и минуты, как поплавок из птичьего пера дрогнул и ушел под воду. Рука Ломоносова молниеносно откликнулась на поклевку. После подсечки он стал действовать осторожно, плавно и, давая рыбе возможность «погулять», старался не ослаблять шелковой лесы. Остро чувствуя ее тяжесть и сопротивление, подводил он ближе упорного своего карася. Ломоносов скользнул к самому краю земли, наклонился далеко вперед и со сладостным томлением ждал, что вот-вот увидит золотую рыбку.
Карась сорвался легко.
Михаил Васильевич, коротко вскрикнув, безотчетно погнался за ним по воде, как по суше, упал и пропал среди брызг, вспыхнувших в лучах заходящего солнца.
Трепетные волны успокоились, улеглись. Лишь там, где стоял недвижим высокий, крупный человек, гладкое бронзовое зеркало пруда являло взору мимолетность своего совершенства. Ссутулившись, потупившись, человек понуро наблюдал, как капли, стекающие с дрожащих пальцев, звонко и беззаботно разбиваются о воду. Досаду, разочарование, стыд выражали опущенные вниз уголки его губ. Другой человек, находящийся на берегу, лихорадочно подбирал слова утешения.
– Вот как бесславно… – вдруг заговорил Ломоносов.
– Оставь! – прервал его Шувалов. – Не за чем было отстаивать передо мной свою правду, она мне не нужна, ибо, если поморы – упорные, пытливые, сильные люди, с умом ясным и твердым, то ты – их сын, и сын достойный. Что касается награды за победу в споре, ту за необходимое дело почитать должно.