Гениальное предисловие
Итак, будем знакомы. Меня зовут Бенджамин Лавелло, но вы ведь и так это знаете, верно? Гений, гордость нации, французский Моцарт, невероятное дарование, уникальный талант, легенда… Все это про меня. И все это – ничуть не преувеличение.
Хех.
Прежде чем вы начнете читать сие произведение, пропитанное моими потом, кровью, вдохновением и гениальностью, я все же должен вас предупредить: оно не такое, как другие. Жалкие издателишки пытались заставить меня все в нем поменять и переписать начисто, ибо, по их узколобому мнению, роман, в котором нет кровавых убийств, сногсшибательных красавиц и стройного сюжета не купит никто. Ха! И еще раз ХА. Ведь раз вы держите эту книгу в руках, значит, я не зря показал им всем голую задницу. «Какого черта?!» – сказал я. – «Это книга моя и только мне решать, какой она будет!»
В общем, я издал эту книжку за свой счет и ничуть не жалею. Здесь в каждой букве, в каждой строчке – я. Это мои воспоминания, а воспоминания не могут идти строем, как солдаты. Они – нечто больше, черт возьми. Нечто большее.
Что ж, наслаждайтесь. И, если вдруг у вас возникнет неконтролируемое желание выразить мне свою благодарность, не пишите писем. Я не буду их читать, потому что, откровенно говоря, ваше мнение меня тоже не слишком-то волнует.
P.S. Моя жена Шанталь и наши малыши Бах, Моцарт, Бизе, Глюк и Шопен просили передать вам привет. Передаю.
Часть 1
Пожалуй, если бы эта история была посвящена моим родителям, я начал бы ее с того момента, когда они родились. Потом бы я написал о том, как они учились в школе, как встретились, поженились и бла-бла-бла… Но, к счастью, эта история совсем не о моих родителях – она обо мне! Так что, с вашего позволения, я начну ее с того момента, когда, собственно, начался я сам.
Это произошло в маленькой кладовке, где мой отец, маэстро булочек и импресарио батонов (а проще говоря, пекарь) хранил муку, сахар, бочки с медом, патоку, кленовый сироп, а также склянки со специями, орехи, соду, соль, уксус, сушеные фрукты и пару бутылочек апельсинового ликера. Собственно, именно их и пыталась найти моя мама. Она заглянула в ящик с сухофруктами, прощупала мешок соли, исследовала практически каждый уголок, однако обнаружить надежно спрятанные емкости с янтарной жидкостью ей так и не удалось. А все потому, что мой сообразительный отец коварно отвлек ее единственным способом, который тогда пришел ему на ум…
Догадываетесь, о чем я?
Что ж, тогда не будем вдаваться в подробности, кхем, процесса, пропустим последовавшие за ним неинтересные девять месяцев и, наконец, заглянем во 2 июля – день, когда на свет появился я.
P.S. К слову, ликер и теперь припрятан в большой плетеной корзине, да-да, там где мы храним грецкие орехи и мешочек с корицей. Но только тс-с-с, женщинам не слова…
* * *
Я был далеко не первым ребенком в семье: два брата и сестра меня опередили, однако ни одного из них отец не сделал своим любимчиком. Он, как человек истово верующий и при этом чудовищно суеверный, ждал особого знака!
И знак появился…
Боже, как бы мне хотелось, чтобы этим знаком, были небесные гром и молнии! Или пусть бы с неба спустилась парочка архангелов, которые бы громко меня благословили и улетели на небо, напевая псалмы. Увы, все оказалось гораздо проще. Знаком стала родинка. Крошечная клякса, форма которой напомнила отцу форму кунжутного семечка. Все бы ничего, вот только… О, Боже, дай мне сил… Об этом не так просто рассказать, так что, с вашего позволения, я начну издалека.
Каждый, кто был ребенком, наделенным хоть каким-то, пусть даже самым смешным и нелепым талантом, знает, что бывает, когда в дом приходят гости. Еще до того, как закипит пузатый чайник, а вслух будет высказана первая сплетня, счастливые родители тащат на «смотрины» кучу хлама, которую сотворило их небывало одаренное чадо. Годится все: заплесневелые фигурки из соленого теста, акварельные каракули, пластилиновые зайцы, тюльпаны из цветной бумаги, сдобренные щедрой порцией клея, и даже коллекция желудей. Есть и второй вариант: тебя отрывают от важных дел (например, от ковыряния в носу), запихивают в новый свитер и ставят на стул. Потом две минуты позора, четыре рифмованные строчки, жидкие аплодисменты, конфета, и ты свободен.
Со мной все было… чуть-чуть по-другому. А все потому, что злополучная родинка выскочила прямо на левой половинке моей, пардон, fesse1!
Ну как? Уже догадываетесь, к чему я клоню? Нет? Что ж, хорошо… Каждый раз, когда к нам в гости приходили тети Мюриет и Жаклин, дядя Густав, мадам Бриньяр и еще черт знает кто, отец заставлял меня снимать штаны и демонстрировать родинку собравшемуся обществу. Вежливые гости, уже чуявшие запах свежих булочек с корицей, покорно наклонялись к моему заду и в течение двух-трех минут весьма неубедительно восхищались: «Oui2, Серж, oui, у твоего сына определенно большое будущее».
Ну что, отсмеялись? Садисты… Зато теперь, я думаю, вы уже не осудите меня за то, что к пяти годам я завел себе привычку сбегать из дома каждый раз, когда поблизости раздавался топот незнакомых ног или гудок автомобиля. В общем, по той же, наверное, причине, гостеприимного хозяина из меня не получилось…
Что? Вы не отказались бы от чашечки кофе? Хм, я тоже. Хотите приготовить нам обоим? Правда вам придется сбегать за ним в магазин, возьмите деньги на туалетном столике.
P.S. Видите? Я предупреждал.
* * *
Всю свою жизнь мой старик был уверен, что имя непременно должно что-то значить, иначе вырастет не человек, а пустое место – «дырка от бублика, хе-хе-хе». Так что в тот самый миг, когда врач, поднимая меня над головой, воскликнул «Это мальчик!», он начал придумывать мне достойное имя. А уж когда оказалось, что мой зад «осенен божьим знаком»… Идея дать мне «то самое» имя стала для него навязчивой идеей. В течение шести дней, последовавших за моим рождением, он мало ел, почти не спал, не брился, не прикладывался к апельсиновому ликеру и даже не разговаривал, как обычно, со свежеиспеченными булочками. Однако на седьмой день его, к несчастью, осенило – он решил назвать меня самым французским словом из всех, которые знал (не взирая даже на то, что оно вообще-то женского рода), – Baguette3.
Пожалуй, вам может показаться странным, что четвертого ребенка в семье вдруг решили назвать в честь батона. Однако это только до тех пор, пока я не представлю вам своих братьев и сестру. Знакомьтесь, друзья: Brioche4, Рâté5 и Muscade6.
Несложно, я думаю, догадаться, что все они были названы так вкусно только для того, чтобы оправдать надежды нашего отца и продолжить династию пекарей. Боже, я до сих пор помню, как каждую пятницу, после ужина, отец заставлял нас собираться в гостиной и вдохновенно рассказывал историю, которую я и сейчас могу повторить слово в слово. Наш пра-прадедушка приехал в Париж из Прованса и занялся было торговлей петрушкой, но быстро понял, что много на ней не заработаешь. Тогда-то ему в голову и пришла идея печь хлеб. Он вставал в три часа утра и пек, пек, пек – до тех пор, пока руки у него не начинали болеть. Потом он распахивал окна своей крохотной пекарни и приманивал покупателей ароматами свежеиспеченных булочек и хлебов… Дело росло, у моего пра-пра появились помощники, за адский труд которых он платил скудное жалование, а чуть позже еще и помощница, которой, к счастью, не приходилось даже платить, ибо она поклялась перед алтарем помогать мужу бесплатно. Нет, конечно, клятва звучала иначе (В болезни и здравии, в горе и радости…), но поверьте мне, суть ее была именно в этом.
В 20-х годах хлебный бизнес пережил тяжелое потрясение из-за закона, который запрещал булочникам начинать работу до четырех часов утра. Французы в то время предпочитали покупать к завтраку круглый хлеб, однако на его выпечку уходило слишком много времени. Вот тогда-то мой гениальный пра-пра и придумал будущий символ Франции весом в 234 грамма и длиной в 65 сантиметров – багет!
Признаться, я всегда сомневался и сомневаюсь до сих, что в нашем роду могли быть такие гениальные личности, но отец верил в это свято. Для него эта история была чем-то вроде библейской легенды, сомневаться в которой – худший из грехов! В пору переходного возраста Бриош пытался воспротивиться пятничной пытке семейной историей, но каждый раз, когда в его глазах появлялся опасный бунтарский огонек, мама слегка сжимала его плечо ладонью, и он молчал. Господь свидетель, мама всегда была миротворцем и добрым ангелом.
Что бы мы делали без тебя, мам?
* * *
Так или иначе, судьбой мне уготовано было стать Багетом. Однако наш приходской священник (благослови его, Господь) настоял на том, чтобы меня назвали именно Бенджамином. Ибо таковой, по его словам, была «воля Божья».
Не знаю, участвовал ли в этой комедии Бог, но мне почему-то кажется, что священник (которого, кстати, тоже знали Бенджамином) лукавил. Думаю, он просто чувствовал, что ему недолго осталось топтаться на этой земле и хотел оставить после себя нечто большее, чем два мешка свечных огарков и три тетрадки сомнительных мемуаров, которые, само собой, никто не напечатает.
Отец был в ярости. Нет, он не бил посуду и не брызгал в разные стороны слюной, но… все-таки это была ярость: пожатые губы, красное лицо, сведенные на переносице пушистые брови и тихое недовольное «бу-бу-бу». Да, черт возьми, мой отец был не из тех, кто умеет по-настоящему, от души сердиться! Если честно, я даже не помню случая, чтобы он кричал на меня или моих братьев и сестру, а уж тем более бил нас. Когда мы шалили особенно сильно, он, бывало, вытаскивал из своих необъятных штанов ремень и тряс им в воздухе. Ха-ха, видели бы вы, как он пытался придать своему круглому лицу угрожающее выражение и одновременно подхватывал падающие на пол брюки. Но у нас была своя стратегия. Мы облепляли его со всех сторон и начинали громко кричать «Папочка, мы так тебя любим» или «Папочка, ты самый лучший». А после этого – все, он был наш! Мы не только избегали порки, но и могли запросто гнуть его кренделем и раскатывать, как тесто.
Он просто слишком сильно нас любил.
P.S. Надеюсь, вы уже плачете или, по крайней мере, готовы это сделать, потому что, если честно, мне было бы неловко реветь одному.
* * *
Здесь надо кое-что пояснить, дабы вы избавились от всех заблуждений, которые успели наплодиться у вас в голове и, наверняка, плодятся до сих пор. Родинка – это просто родинка – скажите вы. И будете правы. Но только не в случае с моим отцом. Он был из тех людей, которые в начале своей жизни выбирают дорогу и идут по ней, даже не задумываясь о том, что где-то есть неисследованные земли или неизведанные приключения. И все-таки порой, ночами, такие люди вдруг просыпаются, словно от укола иголки или совести. Они лежат в темноте, слушая сонное похрапывание супруга, и думают: «Не ошибся ли я?». И теряют покой, и худеют, и оглядываются вокруг в надежде, что кто-то скажет нечто вроде: «Ты был прав, ты все сделал, как надо» и успокаивающе похлопает их по плечу.
Увы, такого человека у моего отца не было. И потому он без конца во всем искал знаки, подтверждающие, что он выбрал верный путь. В соответствии с этими знаками он выбирал место для пекарни, жену, политическую партию и даже, представьте себе, религию! Мой дед, насколько я помню, был атеистом, ибо считал, что в деле пекаря есть что-то языческое, почти бесовское. Всполохи огня в печи, острые запахи специй, туманная дымка муки в воздухе, дурманящий аромат свежеиспеченного хлеба… Да и вообще сам процесс готовки, по его мнению, был схож с подготовкой языческого ритуала жертвоприношения.
А вот мой отец был уверен, что все уважающие себя пекари должны быть христианами. Ибо сказал Иисус: «Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда».
Ходить в церковь, молиться перед едой, не убивать и не желать жен своих ближних мой отец мог запросто. Однако один грешок за ним все-таки водился – чревоугодие. Да… Что-что, а поесть отец любил. Точнее, не «поесть», а «продегустировать», как он любил повторять, засовывая палец в кастрюльку с подливкой или утаскивая кусочек жаркого с праздничного круглого блюда.
– Пекарь должен быть толстым! – нежно поглаживая круглый живот заявлял он, когда мама робко заикалась о том, что у него больное сердце, и он должен беречь себя. – Если пекарь худой, никто не будет покупать у него хлеб! Это же противоестественно – худой пекарь!
А еще он считал, что женщины не должны занимать руководящих постов, черные кошки – безнаказанно переходить дорогу честным горожанам, а дети – плохо себя вести.
Толстяк и добряк – вот кто был мой отец! Он никогда не отказывал в помощи, подкармливал бродячих собак, обожал свою семью и трепетно, словно к новорожденному и долгожданному ребенку, относился к своему делу. Он часто вспыхивал по пустякам, словно солома, но также быстро остывал, снова превращаясь в добродушного пекаря, по локоть измазанного мукой и словно сошедшего со страниц детской книжки. Пользуясь «хлебными» метафорами, я бы сказал, что мой отец всегда напоминал мне скорее хлебный мякиш, нежели корочку.
Не знаю, насколько часто его простую душу мучили мысли о прошлом и будущем, но, думаю, частенько, раз уж он был так счастлив, обнаружив на моем младенческом заду «кунжутную» родинку. Могу поспорить, и на вашем теле наверняка найдется какое-нибудь пятнышко странноватой формы, которому вы никогда не придавали особого значения. Но для моего отца эта родинка была неоспоримым доказательством правоты, ответом на все невысказанные и утаиваемые даже от самого себя вопросы и, одновременно, маяком. Теперь он понял, в чем смысл его жизни и к чему он должен стремиться – к тому, чтобы передать мне все свои знания и, в будущем, свое горячо любимое дело.
* * *
Из путеводителя по Провансу Огюста Растиньяка,
изд-во «Le voyage»,
год 1958
Признаюсь вам, друзья, я долго не брался за путеводитель по Провансу (хотя мои редакторы и издатели настаивали) по одной единственной недостойной причине. Я боялся! Боялся, что не смогу ни словечка нового сказать о его чудесных улочках и закоулках, ибо ни об одном районе нашей милой Франции не сказано так много, как о Провансе. Скорее всего, трусость моя взяла бы верх надо мной (ибо я по природе своей человек нерешительный), если бы я не наткнулся в Пон де Шерв на восхитительную boulangerie7, о которой не упоминают ни Розье, ни Сезан, ни даже Дьёдонне в своих знаменитых «Путешествиях по французским закоулкам». Я был так возмущен подобной халатностью этих достопочтимых джентльменов, что немедленно взялся за перо!
Возможно, «пекарня» – слишком громкое названия для широко распахнутого кухонного окна, с подоконника которого очаровательная мадам Лавелло продает всем желающим хлеб, булочки с корицей, круассаны и медовые крендельки. Ни вывески, ни столь популярных ныне столиков у входа. Но зато какой аромат… И какой хлеб! Délicieux8! Magnifique9! Merveilleux10! Клянусь вам, я съел целый багет в одиночку (изумительно хрустящая корочка) по пути к поезду, а потом вернулся и купил еще один, присовокупив к нему 5 круассанов и коробочку крендельков, которыми с таким удовольствием похрустела вечером моя Жо-Жо.