Пригласила Марфа к себе старосту купеческого Марка Памфильева, с которым уже много лет вела свои дела. Возил Марк к немцам и по всей Европе свои меха, соль, мед да прочие товары, выполнял самые причудливые ее заказы, приобретая все, что могла только пожелать богатая капризная боярыня: зеркала немецкие, украшения драгоценные, вина, ткани аглицкие, кружева голландские, пряности. Заказывала и для внука игрушки редкостные, сладости. Теперь же Марфа потребовала, чтобы разузнал купец, какое новое оружие есть у немцев и можно ли его срочно закупить и в город доставить. Порохом интересовалась и прочими военными премудростями, не хуже иного воеводы. Обещал Марк днями на самом Ганзейском дворе все разузнать, может, какие пищали и самострелы у них и теперь на складах пылятся, и завозить не надо. Словом, заверил купец Марфу, что постоит вместе с ней за вольность народную.
Встречалась вдовая посадница и с другими своими единомышленниками, обсуждала с ними, как жить дальше, что делать. Активного помощника нашла себе в Григории Арбузьеве, чей отец казнен был великим князем вместе с ее сыночком Дмитрием. Арбузьев, как и она, горел жаждой мести, не жалел ни денег, ни сил, ни времени на привлечение новых сторонников. Огорчили Марфу самые близкие соседи. Овины после обвинения на вече в измене Новгороду сидели тише жижи болотной, за крепкие ворота своей ограды даже не высовывались, лишь оправдывались перед посыльными, которые то и дело жаловали к ним – то от веча, то от владыки Феофила. Говорили, что не виновны ни в чем. По ночам собак своих грозных во дворе с цепей спускали, днем больше чем для двух-трех чужаков свои ворота не отворяли. Разочаровал Марфу и другой сосед, посадник Григорий Михайлович Тучин. Все отмалчивался да уклонялся от прямого ответа, а как прижала она его с требованием объясниться, станет ли помогать ей в деле отстаивания новгородской свободы, станет ли, как прежде, ее сторонником, ответил прямо и решительно:
– Знаешь, Марфа, я все время с тобой заедино стоял, сам сынов наших к борьбе звал, сам старался изменников покарать. А как посидел у Иоанна под арестом, как собака последняя, всю жизнь наново передумал. Чтобы выпустил, пришлось слово ему клятвенное дать: против Москвы не выступать. И не могу то слово порушить. Теперь, случись что снова, он меня первого схватит и на этот раз не помилует. А у меня – семья, хозяйство. Есть что терять. Хотя, в общем, не это главное. Свобода нужна, если ты живой. К тому же, думаю, не намного хуже нам станет, если с Москвой заедино жить будем. Может, даже надежней. Силен великий князь и не глуп. Богатства нам и на себя и на него хватит. Больше, чем в брюхо влезает, не проглотишь.
Слушала Марфа, слушала Григория, плюнула и ушла от него. Крест на соседе Тучине поставила. И на всей его семейке.
Феофил несколько раз допытывался у дьяка вечевого, слуги своего Овина, что же в Москве случилось, отчего он Иоанна государем от имени всего Новгорода повеличал. Не отпирался Овин, объяснил лишь, что назвали они так великого князя Московского не от всего Новгорода, а от себя лично, да и то лишь потому, что в Москве теперь к нему все так обращаются, даже послы иноземные. Ну, оговорился он, дурак неосторожный, что же теперь, казнить его за это?
– Не знаю, чем та неосторожность твоя теперь обернется, – размышлял Феофил.
Беседовали они в его кабинете, в архиепископском дворце, в детинце, куда после нескольких приглашений владыки Овин все-таки решился приехать в закрытой кибитке, благо дом его, как и Марфин, находился рядом, на Людином конце.
– Чем же страшным она может обернуться? – искренне удивился Захарий Григорьевич. – Ответим Иоанну, что сказал я это по своей глупости, не подумав, что Новгород мне этого не поручал, и уберутся его послы подобру-поздорову, на том все и кончится.
– Ох, сомневаюсь я, что все тут так просто, – озабоченно охал владыка.
Он сидел за столом в белом наряде с непокрытой головой, на которой сияли жидковатые седые волосы, его белый клобук лежал рядом на столе.
– Прекрасно я понимаю, что не такое уж ты страшное преступление совершил, назвав Иоанна государем. Ему повод нужен, он давно его искал. Не тебя, так другого простофилю бы нашел, или другую какую причину. Плохо, что ты, слуга мой, под подозрением у города оказался. Расскажи-ка мне подробнее, как все произошло.
– Да обычно как-то. Назначил нам великий князь прием, пришли его посыльные, говорят, государь ждет вас. Бояре возле золотой лестницы встретили, то же самое повторили, мол, государь уже ожидает. Потом дьяк о нашем прибытии доложил: «Государь, послы новгородские к тебе на поклон явились». Ну и мы, как попки безмозглые, так же его назвали. А он сразу внимание обратил, обрадовался и говорит боярам: «Вот видите, новгородцы во мне тоже государя своего видят. Недавно я с их Василием Никифоровым толковал, и он меня так же назвал!». И тут же спрашивает нас: «Это вы от себя назвали меня так или от всего Новгорода?». Я отвечаю: «Ясно, от себя!». А он: «Так вы же послы от города, разве можете вы от себя такое говорить? Верно, вас город на это уполномочил?». В общем, прицепился к нам и не стал никаких возражений выслушивать. Да и знаешь, владыка, ему не очень-то возразишь. Как глянет своими очами пронзительными, так мороз по коже. Мы и не подумали тогда, что одно такое слово необдуманное может столько переполоху наделать. Да еще он нас Василием Никифоровым с толку сбил. Несколько раз нам его в пример ставил, человеком верным называл, а нас – изменниками изворотливыми. Словом, не смогли мы ему тогда ничего толком возразить.
– А что, правда, что Никифоров ему клятву верности дал?
– Правда, наверное, великий князь сам это сказал. Да ведь он всегда так может дело повернуть, что и не хочешь, да скажешь, и виноватым сделаешься. Может, и с Никифоровым так случилось, как знать. И потом, может, он без клятвы-то и на свободу бы его не выпустил. А кому хочется заживо гнить?
– Да, плохи наши дела! Видно, задумал Иоанн совсем Новгород к своим рукам прибрать, теперь ему каждое лыко в строку. Во всем будет повод искать, чтобы нам тиунов своих да данников приставить, Ярославов двор присвоить и вече наше народное разогнать. – Феофил помолчал, погладил седую бороду. – Поглядим, как дальше дело повернется. Я тебя, Захарий, могу лишь в неосторожности обвинить, злого умысла твоего не вижу. Только народу это не докажешь, если дело серьезно обернется. Толпа ведь слушать и думать не умеет. Ты уж осторожнее будь, пока послы великокняжеские в Москву не отбыли. На Торговую сторону, а тем паче на вече, не шастай. Но сюда на службу, все, же являйся, надеюсь, на моем дворе никто тебя не тронет.
Захарий, красный от волнения, юркнул за дверь и поспешил домой, а на его место заступил приглашенный архиепископом протопоп Святой Софии Гавриил.
С этим Гавриилом было связано еще одно неведомое для Феофила явление. Дошли до него слухи, что поселились в городе какие-то еретики, что совращают они не только горожан, но и попов. Узнал он, что среди прельщенных этой ересью оказался и сам Гавриил. Решил владыка поговорить с ним напрямик, хотя и не был уверен в результате. «А не откроется, – думал владыка, – его грех, с меня снимется лишняя проблема, их мне теперь и так хватает!»
Полный, с округлым брюшком, выступающим сквозь черную мантию, неспешный протопоп Гавриил тихо вошел в кабинет и сел на скамью, на которую указал ему Феофил.
– Слышал я от отца Афанасия на исповеди, что прельщали вы его в ересь безбожную, – начал без предисловий архиепископ и внимательно посмотрел в лицо Гавриилу. Тот от неожиданности сразу же отвел глаза и смутился.
– Правда, значит? Не отпирайся, не греши сверх меры, – спокойным, доверительным тоном продолжил Феофил. – Я не желаю тебе зла, хочу лишь знать, что происходит на самом деле с моей паствой. Слышал я, что сие зло весьма широко растеклось по нашему городу.
Гавриил продолжал молчать, склонив голову и сложив руки – одна на другую – на своем обширном животе. Он чувствовал себя весьма неловко под пристальным взглядом владыки. Но не знал, что отвечать, можно ли рассказать архиепископу правду об образовавшемся у них около пяти лет назад кружке из нескольких настоятелей приходов, из близких знакомых и родственников. Привлек их к себе поначалу приехавший из Киева вместе с Олельковичем жид Схария своей грамотностью и начитанностью, умением предсказывать будущее с помощью гадания на необычных картах и по звездам. У Схарии оказались интересные книги, интересные мысли, именно то, чего так не хватало думающим людям в полусонном городе, где лишь периодически вспыхивали страсти по поводу какой-то мифической независимости. Для него, Гавриила, независимость всегда была и будет одинаковой – от новгородского владыки да от прихожан, которые не изменятся ни при какой власти. А Схария привез книги из Киева, да еще и на понятном старославянском языке, где рассказывалось об устройстве мира, о летосчислении, о невиданных странах, об истории разных земель, о редких и незнакомых животных. Схария задавал на первый взгляд странные вопросы, которые при ближайшем рассмотрении и при обсуждении оказывались сложными и любопытными. Например, почему вы молитесь иконам? В самом деле – почему? Если Господь на небе и оттуда все слышит и видит, думает о нас, – почему бы не обращаться со своей молитвой к нему напрямую, а не через разрисованную деревяшку?
От этой мысли Гавриил до сих пор нередко холодел, вспоминая иконы, висящие в Софийском храме. Иные из них глядели как живые, меняли выражение глаз, казалось, обладали даже своим собственным духом. Так что колебался порой Гавриил, но со Схарией и его последователями продолжал встречаться, ибо ему нравилось обсуждать с ними щекотливые вопросы, заставляющие мыслить, искать ответы, жить интересней и ярче.
Сам Схария периодически пропадал, отъезжал то в Киев, то в Литву, то к себе домой в Крым. Когда сторонников у него прибавилось, привез двух помощников – жидов – Шмойлу Скарявого да Моисея, прозванного тут же Хапушей за то, что в руках его немедленно исчезало все, к чему он прикасался и что могло исчезнуть, – деньги, ценности, добротные вещи. Оба эти еврея тоже оказались грамотными и начитанными, хорошо говорили по-русски, давали книги любопытные, в том числе и запретные, входившие в специальные «индексы» – списки запрещенных Церковью для чтения книг. Такие, как «Никодимово Евангелие», «Шестокрыл» и другие. Приезжие проповедники не отрицали существования Бога, но религия, которую они проповедовали, была легкой и ненавязчивой. Хочешь – молись, не хочешь – не обязательно. Кресты не нужны, иконы тоже не нужны, все это идолы, эхо отсталого многобожества, идолопоклонства. Бог велик, могуч и един, он услышит тебя отовсюду. Все остальное – фетиш, бутафория. Исповедоваться, – говорили они, – вовсе не обязательно, Господь и так узнает, если вы искренне раскаетесь в своем грехе. Но если власти требуют, можно и исповедоваться для отвода подозрения, сказав своему духовнику, лишь то, что хочется и что можно сказать, не выдавая единомышленников.
Покушались они и на Святую Троицу. Предлагали пришедшим на встречу с ними попам объяснить, что значит «Господь в трех лицах»? Как это можно представить? Догмат Церкви гласит, что понятие сие недоступно простому человеческому разуму, но иудеи отвергали христианские догматы, предлагали свои, пожалуй, более рациональные и понятные.
Среди тех, кто посещал кружок самого Схарии, Гавриил хорошо знал попа Алексия, имевшего свой приход на Михайловской улице, его грамотного, хорошо начитанного зятя Ивана Максимова, попов Дениса, Максима и иных.
Разве можно рассказать обо всем этом владыке Феофилу? А что, если он начнет расследование, потребует исповедания веры, сгонит с работы, а то и отлучит от Церкви? Но и отрицать все неловко. Затесался к ним этот недотепа отец Афанасий, приходил на несколько собраний, всем интересовался, поддакивал, книжки смотрел, вопросы задавал, сомневался. Видно, досомневался до того, что побежал к самому архиепископу свои сомнения выкладывать. Хорошо, что бывал он лишь в доме самого Гавриила, ни Схарии не видел, ни других членов кружка. Лишь зятя попа Дениса – Васюка, да нескольких прихожан. Хорошо, что не успел он ввести предателя в тот самый круг единоверцев. Да, впредь надо быть осторожней. Но, что же теперь сказать владыке?
– Правда, что вы ставили под сомнение суть всей христианской православной веры – существование Триединства Господа нашего Спасителя? – вновь заговорил сам владыка, не дождавшись ответа протопопа.
– Да не отрицали мы, а лишь сомнения свои высказывали, – начал выкручиваться из создавшейся щекотливой ситуации Гавриил. – Что же поделать, коли Господь нас такими устроил, – думающими и взыскующими?..
– А если Господь тебя так устроил, что любой бес тебя попутать может, ты бы ко мне пришел, я б на тебя епитимью наложил, может, и исцелил бы от сомнений. А нет – так вон из храма Божьего, нечего честных людей смущать, – без злобы и довольно спокойно выговаривал архиепископ.
«Хорошо, что я ему ничего не открыл, – подумал Гавриил. – А то не поздоровилось бы мне, да и всем остальным нашим».
– Я, владыка, готов любую епитимью выдержать, – смиренно ответил он на гнев святителя, не убирая пухлых рук со своего живота.
– Отвечай, что за сомнения тебя одолевали? Какие книги еретические ты предлагал своим гостям читать? Тебе что, мало в нашем хранилище книг? Или слишком грамотным стать захотел?
Архиепископ снова замолк, пригладил свою седую бороденку и снова воззрился на протопопа.
– Так что молчишь? Давай уж, выкладывай по доброй воле, не на пытки же тебя отсылать?
Сердце нырнуло у Гавриила куда-то вниз, приостановилось и лишь через какие-то мгновения снова застучало в груди.
– Прости, владыка, грешника окаянного, – растерянно залепетал он, и руки его, соскользнув с брюха, сами собой в молитвенном порыве взмыли вверх, к груди. – Нет у меня больше никаких сомнений…
– Смотри мне, – перебил его владыка. – Не до тебя сейчас, вон какие дела в Новгороде творятся. Но чтоб месяц на службе не появлялся. Месяц этот лишь в придел сможешь входить. И чтоб по двести раз в день читал Иисусову молитву и столько же «Отче наш»! А там видно будет. И если еще что подобное услышу – в подвалы отправишься!
Протопоп, пятясь, выскользнул из кабинета архиепископа и, выйдя за порог дворца, перекрестился: «Слава тебе, Господи, пронесло!» Хоть и учили иудеи, что Христос был обычный человек и скорее всего мессия, посланец Божий, а крещение – никому не нужный ритуал, Гавриил все ж таки от такого ритуала не мог отказаться. Рука сама собой тянулась ко лбу. Осенишь себя – все как-то легче становится. Может, привычка многолетняя сказывается, а может быть, в этом и правда что-то есть?
Архиепископ же, проводив гостя, позвонил колокольчиком и приказал быстро вошедшему монаху в длинной темной рясе:
– Приготовь кибитку, поеду к послам московским на Городище.
Московские послы вот уже почти месяц ждали решения новгородцев. А те думали, что ответить Иоанну, боялись дать решительный отказ, пытались выяснить, правда ли, что посадник Василий Никифоров давал великому князю клятву верности и что Овин с Подвойским называли его государем от имени всего Новгорода?
Предстояли уже не первые переговоры с московскими послами. И чем больше толковал с ними Феофил, тем лучше понимал: не шутки шутить они приехали, не праздные вопросы задают. Как бы за упорство и несогласие отвечать перед Москвой не пришлось. Да народ новгородский заупрямился не на шутку. Теперь послы назначили для ответа крайний срок – два дня. 1 июня собирались они отбыть домой.
31 мая вновь ударил на Ярославовом дворе вечевой колокол. На этот раз представительный народ собирался шустро, причину знали, шли к месту сбора встревоженные и злые. Сторонники великого князя больше помалкивали, а иные и вообще отсиживались по домам, не тот был момент, чтобы отстаивать свои интересы. Когда у человека собираются что-то отнять, даже если это «что-то» и виртуальное, символическое, он всегда ощетинивается и бросается защищать. На всякий случай. Озлобляется. Тут уж не до политических тонкостей.
На сей раз на постаменте московских послов не было, они сидели в своем укрепленном Городище и ждали ответа от отцов города – архиепископа и посадников. Ответ же должно было выработать нынешнее общегородское вече.
На возвышении стояли и ждали общественного решения сам архиепископ со степенным посадником, с тысяцким, другие руководители города.
– Что решили, вольные новгородцы? Что ответим мы великому князю? – спросил Феофил, когда вечевая площадь и ее окрестности заполнились до отказа. – Отдадим ему Ярославов двор с нашей вечевой площадью, с нашей свободой?
Последние слова архиепископа утонули в мощном яростном крике:
– Нет, никогда! Свобода! Вольность!
Подождав, когда народ выпустит пар, накричится, архиепископ поднял руку. Площадь начала замолкать, и тогда он продолжил. Мощный, натренированный на многочасовых церковных службах и пении голос его был слышен далеко:
– А не боитесь ли вы, братья мои, что снова соберет Москва на нас войско?
– За что, чем мы провинились? – раздалось сразу несколько голосов.
– Великий князь считает, что мы посылали к нему своих послов, чтобы признать его над собой государем, а теперь передумали и отказываемся, то есть, обманываем его.