Гиды все с севера, из Харбина. В бессмысленно дорогие рестораны нас привозили именно они, разводя руками, что если уж в дорогих кое-какисто, представьте, что в дешевых. Это была неправда, но через три дня уже привыкаешь, что здесь все пытаются тебя «развести». В одном из этих дорогих (а надо заметить, на острове всё дороже, чем во Вьетнаме и Таиланде, и цены на «китайщину», которая символ дешевки, кажутся завышенными) я оказалась в компании двух туристов из Якутии и пожилой женщины, директора института из Хабаровска. В их институте все эти китайские гиды и учатся по обмену: русские, которые едут в Китай, по словам директрисы, стремятся там остаться любой ценой: уровень жизни в Харбине намного выше. «Да и Китай рядом, а Москва далеко. Сейчас китайцы строят новый город прямо на границе, хабаровчане мечтают туда переселиться». Китайцев и в самом Хабаровске – половина, происходит постепенное слияние. Китайцы завоевывают территории не танками – телами. Дальневосточные девушки, по словам директрисы, мечтают выйти замуж за китайцев: они и мужья хорошие, и работящие.
По сравнению с русскими китайцы, конечно, очень трудолюбивы, а для них самих образец трудолюбия – японцы. Япония – единственная страна, которую они ненавидят, и все же уважают, как они говорят, за трудолюбие. Слово неточное. Вижу в городе Санья машину: один в один Ниссан Ноут, только значок стоит не ниссановский, а какой-то китайский. Уверена, что это не производство по лицензии, а как со всем остальным: китайцы могут воспроизвести внешний вид, сымитировать, а придумать, разработать и не кое-какисто исполнить – нет. Не различают, как звук «р», им и так сойдет. Очень похоже на Россию, где планка кое-какистости стоит еще ниже. Братьями китайцы считают корейцев, как южных, так и северных («а чем плохо чучхе?»), мне удалось вырвать у них признание и об отношении к русским. «Русские шумные, громко разговаривают, – начинает гид, лучше всех чеканящая «р» (я это же сказала бы о китайцах. Скажем, в Таиланде они легко распознаются именно по шумности и бесцеремонности). – Русские злые, любят драться, убивают». Трудно не согласиться. Русских либо грозные цари пускают в расход, либо сами друг друга сживают со света. Юра из Якутии, из Мирного, занимающийся мелким бизнесом и работающий в Алросе, рассказывает: «У нас – всесилие и безнаказанность чиновников, коррупция достигла таких масштабов, что основную часть цены чего бы то ни было составляет потраченное на взятки». «С выборами мэра, – говорит Юра, – тоже нечисто: выбрали не того, кого хотело начальство, так результаты на следующий день подделали, не стесняясь. А правды не добьешься. Один у нас нашелся правдоискатель, так ему наркотики подбросили и упрятали за решетку. Больше дураков нет». Жить в России – совсем не то, что в Москве. Чтобы куда-то поехать, надо сперва добраться до столицы, подать на визу, где-то жить, пока ее не получишь, так что якутские жители, у кого есть деньги, ездят только в безвизовые страны. И обходится им это втридорога по сравнению с москвичами.
Социализм, тоталитаризм, – подумалось мне на острове Хайнань – это наказание для дурных народов. Неспособных к самоорганизации, самоконтролю, лишенных стимула быть лучше. Чтоб не все передрались и не всё разворовали, чтоб хоть что-то делали. «Социализм – это учет и контроль» – была такая формула, но дело не в том: во Франции контроль в сто раз строже, чем в Китае, но у французов в подкорке заложено представление о совершенстве (потому вкус, красота, ухоженность, творческая энергия, давшая миру вакцину, фотографию, кино, моду), а у китайцев это представление когда-то истерлось, износилось, потому что они отказались от модернизации. Как же: Китай – оплот церемониальности, патриархальности и боевых искусств. Это и сейчас чувствуется в каждом китайце: жесткость – за улыбкой миловидных девушек, будто все они – мастера кун-фу и ушу. Когда они разговаривают, руки не летают в воздухе, а рубят его, будто чертят иероглифы. Китай, как и Россия, оказался бессилен перед качественным скачком, которого требовал XX век. Вернее, Россия свой рывок сделала – в космос, но население осталось «массой». И Россия в этой массе увязла, Китай же к своему рывку стал готовиться позже, теперь обгоняет Россию. В Китае все лучшее – государственное, частное – это «частная лавочка» и «шарашкина контора», в советских терминах. Разве что промышлять поделками из ракушек и продавать манго на улице – такое частное было и в советских приморских городках. На песке нет ни одной ракушки, ни одного камушка – только море что-то выбросит на берег, тут же китаец подберет: пригодится. В этом, как мне показалось, главная китайская сила: умение все обратить в свою пользу. От гремучих змей до финансового кризиса: в Китае кризиса нет, они же с миром ни в какие договорные игры не играли, отчего и могли безнаказанно воровать чужие бренды и технологии. Вот юань и крепнет день ото дня по отношению к мировым валютам. А русский с китайцем, похоже, действительно становятся братьями навек.
Зеленые человечки
Корни фикуса-бенжамина,
сосен, у которых полные шишки зубов,
противовампирных осинок,
дубов с падающими желудками
сплетаются под землей в корзину,
чтоб запихнуть в нее тучный шар
планеты – от слова планировать –
летающей по четвертому солнечному кольцу,
стянутой мускулами деревьев,
упрятанной за решетку
зелеными деревянными человечками.
Не спеленутая прутьями,
планета взрывается лавой
и посыпает голову пеплом,
плачет солеными цунами,
кровоточит нефтью,
пускает газы, портя воздух,
надышанный зелеными человечками
голых платанов, одетых с иголочки елок
и, конечно же, фикусов-бенжаминов.
А сапиенсы-вампиры,
белые, желтые, черные, красные,
в зависимости от места под солнцем,
но в основе белые, как все костяные твари,
пьют хоботками нефть, присосавшись
к ягодицам планеты, выпавшим из корсета,
сплетенного оливами Средиземного моря,
речными ивами и, конечно, фикусом-бенжамином,
на который я смотрю со своей террасы.
Это и есть Америка
Лечу в Нью-Йорк, в самолете раздают въездные карточки, там есть пункт, что и на какую сумму ввозишь в США и не вывозишь обратно. Спрашиваю у стюарда: «Книги везу, писать?». – «Свои?» – «Да.» – «Не писать, они ничего не стоят.» – «Еще не свои везу в подарок.» – «Антикварные?» – «Нет.» «Современные ничего не стоят». Это у многих сидит в подкорке: современность ничего не стоит, все ценности – в прошлом. В Америке не так: сегодняшние интеллектуальные усилия – самое дорогое, они растят будущее, оно из них прорастает. Потому туда и уезжают интеллектуалы из России: здесь они – продавцы воздуха, там воздух – первое, во что надо инвестировать, потому что плоды – уже созданное – всегда можно тиражировать, а вот чем дышать сегодня и завтра… Заодно спрашиваю у стюарда: «А чего это вы на таких старых самолетах летаете?» – Где ж старый, – возмущается он. – Ну лет двадцать ему, говорю. – Угадали, – отвечает, но это еще не старый, видели бы вы на каких американцы летают! Ужас, какое старье! (Вот он, теряющий в цене антиквариат – старье). Так российского стюарда довели пропагандой до галлюцинаций: я летала по всей Америке на незнамо скольких самолетах – новехонькие, в одном, правда, возникли какие-то неполадки, так нас оттуда высадили, пришлось лететь составными рейсами: из Альбукерка (штат Нью-Мехико) в Бостон я добиралась на трех самолетах дольше, чем летела бы в Москву. Будучи наслышана про всякие возмещения в Америке морального ущерба на миллионы долларов, говорю своему издателю и переводчику Джиму Кейтсу, по чьему приглашению и летала в Штаты: «А нам за эту накладку золотые горы дадут?» – «Ничего, – отвечает, – только другой билет».
Бардак в Америке, надо сказать, заметный, но чтобы получать компенсации за мелкие неполадки (за время моего двухнедельного путешествия их было несколько), надо долго судиться, а сутяг, как у нас это раньше называлось, в Америке не любят. Потому что отсуженные ими миллионы выплачивают, в конце концов, миллионы налогоплательщиков, вскладчину. Социальная ответственность у американцев в крови, хотя еще век назад сознание американцев немногим отличалось от нашего. Энди, профессор университета, занимающийся фольклором индейцев, говорит мне, что первоначально расизм в Америке касался отнюдь не негров, а ирландцев. Сохранились карикатуры, на которых ирландцы изображались свиноподобными уродами. Они, на сегодняшний взгляд, точно такие же, как WASP (белые англо-саксонские протестанты), еще век назад казались людьми другой расы. Расизм возникал как неприятие эмигрантов, отличавшихся своими привычками. Можно представить себе культурный шок, когда в страну с 1870 по 1920 год приехало 30 миллионов эмигрантов. Негры тогда были просто рабами. И вот то, что теперь американцы избрали президентом темнокожего – победа, радость которой иностранцам (в том числе, большинству русских, живущих в Америке) не понять. Рабов удалось сделать свободными, а это процесс долгий.
Людей, живущих вне цивилизации – а в Африке слишком «всё дано» для простой жизни, жарко, еда круглый год растет и бегает, нет стимула развиваться – удалось в цивилизацию интегрировать. Много надо было приложить усилий. Варианта всегда два: отторгнуть или интегрировать. Отторгнуть – просто, это та же экваториальная или, напротив, полюсная (юрта, олени, трескучий мороз) простота: нам ничего не надо, чужие, пойдите прочь. Какова бы ни была нищета, «обезьянность» или «моржовость» жизни, сторонники отторжения стоят на двух принципах: 1) «не делайте волны», как в старом советском анекдоте, когда протягивают руку помощи провалившемуся в выгребную яму; 2) «а олени лучше».
Джим Кейтс плакал весь день, когда избрали Обаму. В юности он боролся за права чернокожего населения, и вот победа. Проблема ведь не в цвете кожи, а в отсутствии навыков жить свободным и самостоятельным. Преступность – она всегда там, где знают один ответ на всякий сложный вопрос: мочить. «Высшей математике» надо суметь научить, в том числе тех, кто говорит: «Не учите меня жить». В мой прошлый приезд в Америку в 1990 году улицы были заполонены бомжами в картонных коробках. Сейчас я их не видела. Мой старинный друг культуролог и философ Михаил Ямпольский, ныне – профессор Нью-Йоркского Университета, сказал: «Все-таки Америка – великая страна, что смогла избрать президентом человека, чьи предки еще совсем недавно были рабами». То есть, не в том величие, что избрала чернокожего, а что разницы не стало, хозяева переступили через свою психологию абсолютных властителей, бар и хозяев, рабы осознали, что мир состоит не из ненавистных хозяев, от которых никуда не деться, и товарищей по несчастью, а из свободных индивидуумов, среди которых много немощных, и если им не помогать, их не любить – они озвереют, и остальные озвереют в ответ. Так устроена жизнь. В России этого многие не понимают.
Политкорректность – это дисциплина, обучающая относиться ко всем как к самому себе. Сказать: «дебил» – это как бы существо другой породы, а «с ограниченными умственными способностями» – это такой же, как ты, но твои способности ограничены в одном, а у этого – в другом. Быть политкорректным – это не позволять себе считать других людей «псами», «козлами» и «грызунами». Это тоже психологическое усилие, которое с наскока не дается. А когда принимается, то исчезает понятие нормы. Нормы нет – только законы. Молодой гетеросексуальный белый стройный блондин и седой инвалид-гомосексуалист-индеец одинаково нормальны в американском восприятии. С индейцами, правда, особая история. Поскольку европейские завоеватели несколько веков назад отняли у них земли, государство по сей день выплачивает им компенсацию. В штате Нью-Мехико я наблюдала эту отдельную жизнь индейцев: они живут в резервациях, держат казино, что другим национальностям штата запрещено, весь доход – им самим, у них есть свое правительство, помимо общеамериканского, им разрешено торговать в Санта-Фе на центральной площади, и за места они постоянно дерутся, полицейским приходится быть начеку, могут поубивать друг друга. Называются индейцы политкорректно «nativе americans», урожденные американцы, и еще «независимая нация» – это самоназвание, тоже в ходу.
Когда-то американцы сражались против апачей, тот самый специалист по индейцам Энди свозил меня в музей-форт Селден недалеко от Лас-Крусеса. Там начинал свою карьеру герой Второй мировой генерал Мак-Артур, было это вроде иностранного легиона во Франции: новые эмигранты, чернокожие в том числе, служили здесь в XIX веке, тут проще всего было начать адаптацию к новой родине. Апачи – одно из индейских племен. Племена воевали и между собой, а апачи в течение нескольких веков убивали конкистадоров и их потомков, отчего долину реки Рио-Гранде прозвали Долиной Смерти. Воинственным индейцам надо было преградить путь вглубь страны, и вот в этой поросшей чахлыми кустиками и кактусами пустыне, окруженной невысокими красными горами, и располагался форт Селден. Теперь там – руины. Смешно звучит: руины XIX века. Неистовые песчаные ветры разрушили все постройки, что неудивительно: архитектурный стиль Нью-Мехико называется «Адобе», в переводе – «грязь». Дома здесь строили из грязи, которую заливали в формы, высушивали, и получались кирпичи. Ну чуток соломы добавляли. Потом стали строить из более прочных материалов, но внешний вид остался тем же: коричневые мазанки с закругленными формами и зубцами наверху. Красоты нечеловеческой. По вечерам и по праздникам зубцы светятся.
В пустыне, где был форт, водятся горные львы, мексиканские волки, тарантулы, скорпионы и гадюки. Как только я про это услышала, стала бояться их всех скопом. На заправочных станциях вдоль дороги даже плакаты висят с предупреждениями. А бедные солдаты форта, спасаясь от этих смертоносных напастей, решили в свое время сменить лошадей на верблюдов, как оно в пустынях и заведено. Не вышло, оказалось, с апачами ковбою на верблюде не совладать. Апачи теперь мирно живут на юге штата, навахи – на севере, но индейцев в штате – меньшинство: гораздо больше мексиканцев (с которыми индейцы не дружат) и ковбоев-фермеров. Вокруг руин форта – сплошные хозяйства, хлопковые поля и пекановые рощи. Специалитет штата – хлопок и орехи пекан.
На пути в форт заезжаем мы с Энди и его руской женой Ольгой (она – специалист по сибирскому фольклору, а живут они зимой в Лас-Крусесе, летом – в Москве, и в Сибирь Ольга ездит в экспедиции) к ним домой. Ольга хочет покормить десятилетнего сына супом и взять его с нами на прогулку. Он говорит: нет, к нему сейчас друзья придут. Отец тут же делает строгое лицо: друзей – нельзя. Только в присутствии родителей. Сын начинает горько плакать, от еды отказывается, ехать с нами отказывается, но ясно, что друзей ему-таки не видать. Запрет отца – закон. Мы с Ольгой выходим на улицу. «Не хочу в этом участвовать, поскольку не разделяю», – говорит Ольга. В Москве, тем более, на даче, сын приводит кого хочет, полная свобода. А тут – протестантское воспитание: чтобы был порядок. В результате, в Лас-Крусесе сын – послушный, а в Москве – нет.
Индейцы дали миру слова: шоколад, томаты, авокадо, маис, чили. В Нью-Мехико перчик чили – как у нас соль. Еда бывает только острой (в меню против такого блюда нет перчика), очень острой (один перчик), очень-очень (два) и очень-очень-очень (три перчика). Индейцы хоть и «огонь», под воздействием чили, но уже бледный: спиваются. Перед ними чувствуют неизбывную вину: завоевали, насильно цивилизовали, но с другой стороны, не случись акта насилия, не было бы этого нового витка цивилизации. Первое деяние определяет будущее государства, американское – колумбово, со всеми плюсами и минусами. А с мексиканцами произошла вот какая история: когда евреи бежали из Испании от инквизиции в XV веке, многие обосновались в Мексике, в той ее части, которую завоевали американцы, в Нью-Мехико. Боясь преследований, евреи скрывали свою национальность, их потомки и не знали, что они евреи, только исполняли отдельные обряды, считая их традицией своей мексиканской деревни, одна из традиций была – жениться и выходить замуж только за жителей своей деревни. Так они и остались евреями, узнав об этом гораздо позже. А кактус сабра, растущий в Нью-Мехико, они привезли в Израиль, и он стал названием всех родившихся на Святой Земле.