Иерусалим
В 26 г. н. э. Понтий Пилат прибыл в Кесарию. Древний приморский город до римского владычества носил название Стратонова Башня. Во времена гражданских войн римский военачальник Антоний, в числе прочих земель, подарил его любовнице – знаменитой египетской царице Клеопатре. Впрочем, Клеопатра недолго пользовалась подарком, после судьбоносной битвы при Акции, она и Антоний лишились всего, включая жизни.
Октавиан Август передал город царю Ироду, а тот в благодарность переименовал Стратонову Башню в Кесарию (в честь императора – кесаря). Ирод обнес город мощной стеной, благоустроил порт – что способствовало росту торговли, и как следствие, процветанию Кесарии.
Город стремительно заселялся чужеземцами со своими привычками, традициями и своими богами; вскоре иудеи составляли едва ли половину его населения. Прекрасно укрепленный для защиты от внешних врагов, он стал рассадником разноплеменных конфликтов внутри собственных стен. Город требовал силу, способную навести порядок, и она явилась. В 6 г. н. э. Кесария становится резиденцией прокуратора Иудеи.
Иудея для Рима всегда оставалась непонятной и от этого тревожной территорией. Даже всемогущий Тиберий не мог смотреть со своим традиционным презрением на эту далекую землю, не отличающуюся размерами и значением в огромном римском мире.
Несвойственные императору опасения Пилат запомнил из разговора с ним. Прокуратору захотелось сделать эту провинцию понятной, предсказуемой, а значит, покорной; он страстно мечтал отличиться перед Тиберием. Накануне зимы Понтий Пилат оставил половину когорт в Кесарии, с остальными перебирался в Иерусалим.
Прокуратор поселился в одном из великолепнейших дворцов Ирода Великого и скромно поименовал его преторием – так в римском лагере когда-то во времена республики называлась палатка военачальника. Снаружи резиденцию опоясывали мощные стены. Внутри просторные помещения были обставлены с изысканной роскошью, сохранившейся почти нетронутой со времен могущественного восточного владыки. Казалось, даже стены дышали здесь царской властью, и, не отличавшийся знатностью, обычный римский всадник Понтий Пилат с жадностью впитывал источаемый запах могущества и богатства. Избранное место пребывания толкало прокуратора на великие поступки – достойные прежних обитателей дворца.
По прибытии в Иерусалим Пилату захотелось сразу же совершить действие, которое вызвало бы страх у иудеев. А страх и уважение в его понимании были где-то рядом. По крайней мере Пилат знал точно, что слабого правителя уважать никто и нигде не будет. Еще больше ему хотелось отблагодарить императора, столь лестно отозвавшегося о способностях нового прокуратора Иудеи.
Несчастный задумал установить в самых значимых местах Иерусалима щиты с изображением Тиберия. И вот требуемое количество штандартов изготовлено лучшими греческими мастерами. Пилат во главе трехсот легионеров отправился исполнять свой замысел. Первый щит он решил укрепить вблизи многострадального иерусалимского храма.
Народ по пути с молчаливым ужасом взирал на лики Тиберия, которые с почетом несли легионеры на вытянутых ввысь древках копий. За римским отрядом стали брести толпы иудеев разного пола и возраста, превращаясь по пути в огромное людское море.
На храмовой площади была выбрана стена самого красивого дома. Пилат послал легионеров укрепить на ней щит.
Воины поднесли к намеченному месту лестницу приличной длины, захваченную с собой с римской предусмотрительностью. И вот два легионера принялись карабкаться вверх. И тут евреи поняли замысел своего прокуратора. Толпа ахнула, и множество людей рванулось к стене. В мгновение ока был оттеснен командовавший центурион с окружавшими его воинами. Лестница зашаталась, карабкавшиеся вверх легионеры остановились и затем, стараясь не выпустить из рук щит и судорожно цепляясь за ступени, начали спускаться вниз.
Пилат хотел отдать приказ разогнать толпу, но два обстоятельства его остановили. Он никогда не видел столь странного единения. Царские сыновья и первейшие священнослужители, богатые купцы и ремесленники, крестьяне и нищие бродяги – все были полны решимости не допустить святотатства. Толпа окружила маленький отряд Пилата плотным кольцом. Задние ряды напирали, и передние – кто намеренно, кто невольно – приближались к римскому строю. То здесь, то там мелькал в лучах яркого солнца металлический блеск кинжалов. Это бушующее море грозилось поглотить прокуратора вместе с легионерами, словно утлую рыбачью лодку.
Второй момент и вовсе делал такой приказ бессмысленным: он прочел на лицах своих легионеров животный страх. Огромная воинственная толпа угнетающе действовала на легионеров, они теснее прижимались друг к другу. С такими чувствами бессмысленно надеяться на успех. Увы! Только легионеры Гая Юлия Цезаря могли безропотно исполнять его волю и побеждать в любых ситуациях. За капризы Понтия Пилата никто не собирался платить жизнями.
– Стойте! – поднял вверх руки древний тощий иудей.
Толпа послушно замерла.
– Понтий Пилат! – произнес необычно твердым голосом старец. – Вероятно, ты не знал, что наш бог запрещает нам лицезреть изображения людей. Иначе бы не принес на всеобщее обозрение лик уважаемого нами императора Тиберия. Заклинаю тебя нашей покорностью императору: не нарушай обычаи отцов, которые оставались неизменными, сколько стоит иудейская земля, и соблюдались всеми царями и правителями.
Пилат вступил в полемику с этим всевластным старцем, которому покорилась даже неуправляемая толпа:
– Я не имел целью оскорбить ваши традиции. Кроме них существует римский обычай воздавать почести императору во всех провинциях.
На это Пилат получил суровый ответ:
– Перестань дразнить народ и побуждать его к восстанию! Воля Тиберия состоит в том, чтобы наши законы пользовались уважением. Если ты, быть может, имеешь другой приказ или новое предписание императора, то покажи их нам, и тогда мы немедленно отправим послов в Рим.
Перспектива объясняться с Тиберием, тем более, в деле, которое закончилось на данный момент неудачно, совсем не радовала Пилата. Еще ближе была перспектива не только не дождаться ответа императора, но и попросту не дожить до сегодняшнего вечера. Толпа опять начала шуметь, а всевластный старец больше не прилагал никаких усилий, чтобы ее успокоить.
Подавив неутоленную ненависть к подвластному народу, Пилат произнес:
– Дабы избежать недоразумений, я нарушу свой долг и не стану выставлять на улицах Иерусалима божественный лик Тиберия.
Снова взмахнул руками всевластный старец, которого Пилат успел возненавидеть всей душой, как человека, имеющего в Иерусалиме большую власть, чем он – прокуратор Иудеи. Огромная толпа, словно по команде военачальника, расступилась, образовав живую улицу для прохода когорт Пилата. Легионеры с опаской следовали среди угрюмо молчавших иудеев. Они уже не держали портреты императора высоко над головами, но несли их как обычные щиты. Иудеи дали римлянам возможность покинуть площадь и тут же разразились радостными победными криками. Они имели на них право – то была их победа над собственным прокуратором, над императором, над Римом.
Жертвы неудачного опыта – щиты с изображением Тиберия – были вывешены на стенах претория. Иудеи, вынужденные посещать резиденцию прокуратора, смотрели на них, словно на какую-то нечисть из преисподней, и долго плевались на улице, едва покинув дворец Пилата. Прокуратор лишь ухмылялся, наблюдая за унылыми оскорбленными лицами своих посетителей. Впрочем, недолго Пилат наслаждался своей маленькой местью.
Прокуратор вернулся в Кесарию из вдруг опостылевшего Иерусалима, но здесь неожиданно получил продолжение его неудачный замысел со щитами, о котором Пилат благополучно стал забывать. Дворец Ирода Великого в Кесарии (и здесь он являлся резиденцией римского наместника) однажды утром окружили толпы иудеев. Оказалось, это жители Иерусалима – они пришли с просьбой к прокуратору, чтобы тот убрал щиты с изображением Тиберия из иерусалимского дворца.
Они пришли именно с просьбой, а не требованием, иногда ее подкрепляли слезами и мольбами, но никто не собирался уходить, пока Понтий Пилат не осуществит акт «доброй воли».
Пилат был возмущен тем, что ему указывают, как украшать здание, считавшееся римским преторием, и не собирался уступать наглецам. А народ тем временем продолжал прибывать из Иерусалима, к пришельцам присоединялись местные иудеи. Скоро из-за плотного людского кольца было трудно пройти кому бы то ни было в кесарийский дворец. Римляне оказались отрезанными от остального мира в собственной резиденции. Тогда Пилат собрал все свое войско и оттеснил собравшихся на арену цирка.
Теперь положение изменилось до наоборот: иудеи были окружены легионерами, они остались без воды и еды, но продолжали просить убрать щиты. Разъяренный Пилат объявил, что перебьет всех до единого, если иудеи не разойдутся. Последние падали на землю, обнажали свои шеи для удара, словно поверженные гладиаторы, и продолжали обращаться с просьбой не нарушать их древний закон.
Неизвестно чем бы закончилось противостояние прокуратора и упрямого народа, если бы в самый напряженный момент не пришло грозное послание от Тиберия:
«Убери мои изображения из Иерусалима. Разве ты не понял, что в этом нет нужды?! – грозно потребовал император – тот самый император, которого так старался возвеличить Пилат на вверенной ему земле. В конце Тиберий написал: – Мне жаль, что я в тебе ошибся, но всякому дается возможность для исправления. Не соверши больше оплошности, Пилат, – следующая может стать для тебя последней».
Пилат понял, что императору нажаловались иудеи, и судя по недовольству Тиберия, жалобу составили умело. Тогда Пилат построил в Кесарии здание вроде храма, получившее название Тибериум и посвященное известно кому; в это мемориальное сооружение с почетом внесли злополучные щиты, которые были призваны увековечить императора на земле иудеев.
Несчастный прокуратор не знал, что Тиберию была противна угодливость. Однажды один консуляр, прося у него прощения, хотел броситься к ногам Тиберия. Принцепс так отшатнулся от него, что упал навзничь. Даже когда в частной беседе либо в речи на заседании сената Тиберий слышал лесть, то немедленно обрывал говорящего и жестоко его бранил.
Тиберий не терпел лести, потому что никому не верил; собственно, он был далеко не глупым человеком и видел, что с помощью угодливости люди пытаются к нему приблизиться, получить хорошую должность, решить собственные проблемы.
Впрочем, Тиберий остался доволен изобретательным прокуратором, и то был редкий случай. Его подкупила наивная глупая искренность римского всадника, простодушное желание выразить свою любовь принцепсу. И потому Понтий Пилат еще долгие годы оставался в своей должности.
Пилату страстно хотелось оставить после себя в Иерусалиме что-то значительное, грандиозное – то, чему суждено остаться в памяти на долгие столетия. На ум ему, как назло, пришел Аппий Клавдий, соорудивший в Риме три столетия назад водопровод и построивший первую мощеную дорогу от Рима до Капуи, которая с тех пор и носила название Аппиевой.
Водопроводом прокуратор решил облагодетельствовать Иерусалим.
Исполнение замысла с самого начала не понравилось жителям города. Проект требовал много денег: их прокуратор не мог взять из императорской казны, не хотел и из своей собственной. В то же время Пилат знал, где есть необходимые средства.
Во главе тысячи воинов прокуратор приблизился к иерусалимскому храму и «убедил» первосвященника выделить денег на богоугодное дело. Работа закипела.
Водопровод брал свое начало на расстоянии двести стадий от города – там, где на поверхность выбивалось много ключей. Вода в них была чистая, холодная даже в самый жаркий день и приятная на вкус.
Пилат почти ежедневно посещал свое детище, с удовлетворением наблюдая, как змея акведука неторопливо, но уверенно ползла к Иерусалиму. С противоположными чувствами за строительством водопровода наблюдали местные иудеи. Они были в ужасе, когда ручей за ручьем, которые ранее поили их семьи, орошали небольшие поля, теперь исчезали в ненасытном жерле детища прокуратора. Через земли многих крестьян тянулся водопровод, разоряя их одним своим существованием. Несозревший урожай безжалостно вытаптывался рабочими.
Воплощая в жизнь великую цель, Понтий Пилат совершенно не заботился о пострадавших, а их становилось все больше и больше. Они собирались в толпы и сначала вполголоса обсуждали свои неприятности, потом громче – по мере увеличения единомышленников. Неведомая сила влекла их к источнику бедствий и предмету бесед – строящемуся акведуку.
Толпы местных иудеев увеличили жители Иерусалима. Казалось, их-то не должно быть среди недовольных – ведь водопровод являлся благом для города. Но присутствие горожан в среде бунтарей тайно обеспечил первосвященник и его влиятельные родственники, которым невольно пришлось пожертвовать крупные суммы на стройку Пилата, и теперь они думали не о благоустройстве города, а о мести.
Многотысячная шумная толпа окружила копошащихся рабочих; она не применяла никакого насилия, но тем не менее работы пришлось прекратить.
Взбешенный Пилат в первый момент хотел бросить на мятежников все свое войско, но опомнился также скоро, как и вспылил. Легионеров у прокуратора в подчинении имелось не более трех тысяч; их было достаточно, чтобы разогнать безоружные толпы, но слишком мало, чтобы выстоять против восстания мстительного народа. Пилат уже понял, что открыто враждовать с этими подданными римского императора себе дороже. И он нашел изощренный способ избавления от нежелательных посетителей его великого строительства.
В когортах прокуратора в основном служили выходцы из Азии: сирийцы, каппадокийцы, малоазийские греки и прочие. Их присылал наместник провинции Сирия, в подчинении которого находилась Иудея. Пилат приказал двум сотням легионеров, которые ликом были наиболее сходны с иудеями, переодеться в еврейскую одежду. Под платьем они спрятали тяжелые дубины. И вот эти оборотни приблизились к сборищу иудеев у акведука и, не вызвав никаких подозрений, окружили недовольных.
Иудеям было передано приказание разойтись, но они уже почувствовали свою силу и слова в виде просьбы или приказа не имели никаких действий. Толпа собравшихся не поняла, что для нее это было последним предупреждением. «Но так как она продолжала поносить Пилата, – описывает дальнейшие события Иосиф Флавий, – то он дал воинам условный знак, и солдаты принялись за дело гораздо более рьяно, чем то было желательно самому Пилату. Работая дубинами, они одинаково поражали как шумевших, так и совершенно невинных людей. Иудеи, однако, продолжали держаться стойко, но так как они были безоружны, а их противники вооружены, то многие из них тут и пали мертвыми, а многие ушли, покрытые ранами. Таким образом было подавлено возмущение».
Ближайшей ночью Пилат отправил участников погрома в Сирию, попросив взамен у тамошнего наместника других легионеров. А на следующий день прокуратор вместе со всеми иудеями переживал о случившейся трагедии. Избиение безоружных было представлено, как иудейское междоусобие противников и сторонников акведука, а потому прокуратор великодушно «простил» всех его участников.
Пилат продолжал довольно часто посещать Иерусалим и подолгу оставался в нем – особенно когда предстояли иудейские праздники, так как именно во время них случалось скопление народа, и реальной была опасность мятежа. Отныне Пилат пытался быть справедливым к жителям Иерусалима, но и это его желание осталось невоплощенным.
В один из дней к прокуратору пришла толпа иудеев. Собственно, к Пилату их не пропустила стража, но пришельцы подняли такой шум, что глава Иудеи был вынужден сам выйти к ним.
Едва он появился перед галдящими, толпа столь же дружно умолкла, как и кричала. Вперед выступил седой старец и объяснил причину визита:
– Вчера вечером два твоих воина надругались над девушкой. Мы просим справедливого суда.