Таков, например, отвратительный подарок неограниченных возможностей перемещения людей и идей: подвижность, которая, действительно, становится болезнью. И у этой болезни есть название: м-о-б-и-л-ь-н-о-с-т-ь, «мобильность».
Всё здесь движется; всё разъезжает четырьмя способами: по воде, по суше, по железной дороге и по воздуху. Моторы рокочут; все люди на колесах; колеса у них под задом, и таким образом они преступают закон природы – человеческой природы, в высшей степени последовательной и немонотонной. Ей свойственны многие ритмы: ходьба, биение сердца, пульсация артерий и трепет век, дыхание и речь; и так далее… Для здравомыслящего наблюдателя конец пути скоро становится очевиден: цикл жизненных операций не совершается, или совершается не полностью, или со страданием и ущербом, с недопустимой ежедневной отсрочкой. Вот судья, вот пробный камень: повседневность. И вот вердикт: неполнота, нехватка, вредоносность вписаны в солнечные сутки, они возникают вновь и вновь, делают неполноценным каждый прожитый день и, следовательно, всю жизнь человека. Это влечет за собой распад семьи, алкоголизм.
Проблема поставлена не перед страной, которая не соблюдает осторожность, а перед провидцами: как жить? Именно в этом и состоит бином «личность – общность», требующий результативной, то есть совершенной, слаженности. Необходимо укрепить границы свободы, хотя укрепить одни, похоже, означает стереть другие, а это не одно и то же. Свободы одних как совокупность нескольких принципов становятся предметом рассмотрения, обсуждения. Действительно, повсюду в американской жизни беспорядок проявился в том, что я в 1935 году назвал Великим расточительством, Great Waste. Слово waste можно перевести еще как «опустошение». Применительно к продукту общественной жизни опустошение – это катастрофа, шаг к смерти. Сегодня – и в Америке особенно – современное рабство, выражающееся в четырех часах ежедневной работы, вырванных у каждого, чтобы оплатить расходы на это градостроительное злоключение, «умение жить», на самом деле представляет вопрос, повсеместно, во всем мире, стоящий перед современным обществом. Вопрос наивный, который можно было бы счесть детским. Как жить? А вы, читатель, знаете? Умеете ли вы жить здорово, уверенно, радостно, быть свободным от тысячи нелепостей, навязанных привычкой, вежливостью и правилами городской жизни, которые нынче в ходу?
Если моей книге суждено было десять лет ждать своего американского издателя, мне стоило бы поздравить себя с этим, потому что, вернувшись из США в 1936 году, я рассудил, что следует придумать определение, которое могло бы стать законом, Скрижалью. И вот, в 1937 году, в самом центре Павильона Новейшего времени на Всемирной выставке, проходившей в Париже под девизом «Искусство и Техника в современной жизни», на столе с большой открытой книгой, символизирующей Афинскую хартию [6], я вывел такое определение:
«Вот мера нашего городского строительства». Если я как человек, обладающий чувством и разумом, как инженер, как специалист смог внести что-то в развитие машинной цивилизации, то именно это определение.
Если я могу быть в чем-то полезен в США, то именно представив это определение на обдумывание тем, чье предназначение – отчетливо понимать и направлять. Я предлагаю свое определение как измерительный инструмент, способный придать верные направления новым производствам «перепрофилированной» военной промышленности: положение общества со всеми его правами и обязанностями восстановлено. Я знаю, что здесь я коснулся главной темы, темы современности: ОБИТАТЬ, умение жить. Обитать – это жить, уметь жить! Распоряжаться дарами Создателя: солнцем и разумом, данными людям для получения радости жизни и обретения потерянного рая.
К кому обращено подобное скрытое приглашение? Кого касается? Кто имеет право..? Вот в чем польза книг: они знают, кого касается. И вслед за академиками в один прекрасный день молодежь всего мира выскажет свое суждение!
Градостроительство (градостроительство и архитектура, неотделимые друг от друга – уникальное явление) есть в полном смысле слова общественный управляющий.
В 1935 году были начаты работы по созданию Управления ресурсами бассейна Теннесси, TVA. В январе нынешнего 1946 года я отправился взглянуть, что получилось. Человек и природа, законы природы и расчеты, выражающие, впрочем, мировые законы, человеческое воображение в поисках гармонии. Пренебрежение вызвало в этой долине катастрофы космического масштаба. Дело шло к худшему. Но человек совладал со стихией, и ее ярость в конце концов утихла; она опять стала матерью-природой. Вода совершила свои восстановительные чудеса; люди обрели изобилие и обещание радости. А также право гордиться тем, что, обуздав природу, создали мощные плотины и дамбы – свидетельство физического и духовного величия.
Десяти лет хватило на усмирение враждебных сил и скрепление союза человека и его среды.
Эти строки я пишу из Нью-Йорка, куда за двадцать часов добрался из Парижа. В темно-синем океане я с высоты палубы иногда видел гигантский айсберг, свидетеля физических процессов и часть регулярного цикла.
Человек, природа, космос суть данность.
Однажды (сто лет назад) человек сменил тысячелетний темп пешего передвижения на беспредельные скорости. Всё было поставлено под сомнение. Границы контроля были прорваны, растянуты, почти стерты; но невозмутимое солнце своим циклом продолжало регулировать ритм наших работ. Сегодня оно нас обвиняет в беспорядке, в непредусмотрительности, пренебрежении, невнимании; худшее отсутствие чувства меры стало тому результатом, и беда.
В январе этого года я на пустом грузовом судне через штормовой океан за девятнадцать дней прибыл сюда, чтобы сделать кое-что вместе с Клодиусом[7]. Едва ступив на землю Манхэттена, мы, прошедшие годы скорби, раскаяния, ограничений и лишений, испытали страшный шок: мы лицом к лицу столкнулись с людьми, которые не в состоянии постичь пережитой опыт. Наш – печальный, – и собственный опыт непомерного изобилия. Выходит, привезенный нами товар не может быть принят в зачет перенесенной нами нужды; он может быть лишь плодотворным, ясным, толковым изобретением, посланником наших предложений на будущее – будущее умеренности машинного общества в поисках своего утраченного счастья. Да, утраченного, но оно может быть обретено, найдено нами в будущем, в ближайшем завтра. И вот что говорит география: две руки и два кулака мира, США и СССР; в его географическом и историческом сердце: Париж, столица вполне земной Франции, глаз (на карте) объединенной Европы. Теперь от этого третьего путешествия у меня появилось впечатление и уверенность, что земля круглая и сплошная (непрерывная), и всё стыкуется… Установится и возобладает сплоченность.
Так что мы, французы, у которых были соборы и Людовик Четырнадцатый, можем восхищаться едва зарождающимся чудесным творением американского народа. Почтительно снимаю шляпу. На каждом шагу, днем и ночью, в этом Нью-Йорке – волшебная развязка – я нахожу повод для размышления, для построения гипотез, для мечтаний о завтрашнем дне, невероятном, утешительном, счастливом. В мире есть надежда. Этот край нерешительных людей дает нам ее полными горстями.
Я являюсь членом комиссии, которой поручено найти в окрестностях Нью-Йорка место для постоянной резиденции Организации Объединенных Наций. Цель ООН в достижении согласия. В достижении согласия путем обеспечения эффективности (или результативности) в уважении к человеческой личности; более того, в возможности приносить людям радость жизни урбанизмом – слово, сегодня ставшее ключевым, решающим.
Никто пока еще не знает точно, что подобное утверждение можно принять, и еще менее, что оно представляет собой способ, с помощью которого люди машинной цивилизации, достигшей второго периода своего развития, поначалу проявив себя бандитами или безумцами, наведут порядок в своем доме.
К читателю
Мир в смятении, потому и книга полна смятения.
В летний полдень под неописуемо голубым небом Парижа я на полной скорости мчусь по набережным левого берега в сторону Эйфелевой башни. Мой глаз замечает вторую белую точку в лазури: новую колокольню церкви Шайо. Я притормаживаю, всматриваюсь в нее и мгновенно погружаюсь вглубь времен: да, соборы были белыми, совершенно белыми, ослепительными и юными – а не черными, грязными, старыми. Вся та эпоха была свежей и юной.
…И сегодня, ну да! Сегодняшний день тоже юн, свеж, нов. Сегодня мир опять начинается снова…
Я вернулся из США. Ну что же! На примере США я докажу, что настали новые времена, но дом стал непригоден для жизни. После еды не убрали со стола; после банкета гости разъехались, но остался беспорядок: застывшие соусы, объедки, пролитое вино, крошки и валяющиеся тут и там грязные приборы.
Соборы принадлежат Франции, а Манхэттен – Америке.
Какая прекрасная возможность посмотреть этот юный, будто двадцатилетний, город, подспудно сосредоточившись на небоскребах Господних. Это новое место мира, Нью-Йорк, исследованный с сердцем, полным средневековьем? Сегодня нам предстоит привести мир в порядок, прибраться среди развалин, так мы уже однажды поступили, с развалинами античности, когда соборы были белыми.
Однако прежде чем отворить окно в этот пейзаж времени, я попрошу вас глотнуть этого душного воздуха, в котором мы барахтаемся. Страницы, касающиеся США, будут в основном не повествованием, а постоянной фиксацией реакции человека, лишенного надежды на эпоху силы и гармонии. Словом, сегодня мы переворачиваем страницу мировой истории.
Часть первая
Атмосфера
I
Величие творений
Когда соборы были белыми
Я бы хотел подвергнуть испытанию совести и раскаяния тех, кто, со всей беспощадностью своей ненависти, своего страха, с убогостью своего сознания и отсутствием жизненной энергии, с пагубной настойчивостью стремится уничтожить или оспорить всё, что есть самого прекрасного в этой стране, во Франции, и в этой эпохе: изобретательность, усердие и созидательный дух, особенно в том, что связано с вопросами строительства, – в том, где сосуществуют рассудок и поэзия, где вступают в союз мудрость и предприимчивость.
Когда соборы были белыми, Европа наладила ремесла по властному запросу совершенно новой, невероятной, безумно смелой технологии, применение которой вело к неожиданным комбинациям форм – а именно к формам, дух которых пренебрегал наследием тысячелетних традиций, решительно бросая цивилизацию в неведомое будущее. Повсюду, где находилась белая раса, господствовал международный язык, способствуя обмену идеями и распространению культуры. С Запада на Восток и с Севера на Юг распространился международный стиль – стиль, который вызвал мощный поток духовных наслаждений: любовь к искусству, бескорыстие, радость созидательной жизни.
Соборы были белыми, потому что они были новыми. Города были новыми; их строили на пустом месте, методично, регулярными, геометрическими, по планам. Свежий строительный камень Франции сверкал белизной, подобно тому, как некогда поблескивали полированным гранитом египетские пирамиды. Над всеми городами или поселениями, обнесенными новенькими стенами возвышался на местности небоскреб Господень. Его сделали таким высоким, каким только смогли, исключительно высоким. Казалось, в ансамбле это представляет несоразмерность. Но нет, то был акт оптимизма, проявление отваги, знак гордости, доказательство мастерства! Обращаясь к Богу, люди не расписывались в своем отречении.
Начинался новый мир. Белый, ясный, радостный, чистый, цельный и безвозвратный. Новый мир раскрывался, словно цветок на руинах. Мы отказались от всего, что было признанными правилами; мы повернулись к ним спиной. В течение ста лет свершилось чудо и Европа изменилась.
Соборы были белыми.
Вообразим себе это исполненное ликования зрелище. Прекратим на мгновение чтение этих строк и представим белые соборы на синем или сером фоне неба. Пусть эта картина войдет в наше сердце. А после мы сможем продолжить наши размышления.
Я не хочу доказать ничего другого, кроме большого сходства той прошедшей эпохи и настоящего времени. Наши соборы – нами – еще не возведены. Эти соборы не наши – они принадлежат мертвым – они почернели от копоти и изъедены веками. Всё почернело от копоти и изъедено эрозией: законы, образование, города, фермы, наши жизни, наши сердца, наши мысли. Зато всё ново и свежо в возможностях, в зарождении мира. Взгляд, отвернувшийся от мертвых вещей, уже направлен вперед. Ветер меняется; зимний ветер оттеснен весенним; небо еще темно от грозовых туч; но их уже уносит.
Этим глазам, которые видят, этим людям, которые знают и умеют, надо позволить строить новый мир. Когда первые белые соборы нового мира будут возведены, мы увидим, мы узнаем, что это правда, что мир начался. С каким восторгом, воодушевлением, облегчением произойдет крутой поворот! Опасливый мир для начала требует доказательства.
Доказательства? Доказательство – в этой стране – в том, что некогда соборы были белыми.
Когда соборы были белыми, участие (во всем) было единодушным. Священнодействовали не отдельные группки; выходил целый народ, вся страна. В соборах, на свежевыструганных импровизированных подмостках, разворачивалось театральное действо; там пробирали священников и власть имущих: зрелый и свободный народ заполнял белоснежный снаружи и изнутри собор; совершенно белый «дом народа», где говорили о таинствах, о нравственности, о религии, гражданском долге или крамоле. То была большая свобода освобожденного духа. Искусство повсеместно выражало изобилие идей и характеров – природу, грубость, эротизм, фривольность, смятение духа перед космосом, побоищами, убийствами и войнами, сердечные излияния Богу, самого Бога, мистические идеи. Не было еще Академии, чтобы поучать. Люди были непосредственными, вольными и прямодушными.
Во Дворе Чудес[8] – как сегодня в Бельвиле или на улице Гренель[9] – в архиепископстве или у принца изобретали слова для нового языка. Создавали французский язык. Новые слова выражали новое общество.
В глухо гудящие Средние века, которые ошибочно представляются нам как эпоха варварства с неиссякаемыми потоками крови, принято было руководствоваться герметическими принципами Пифагора; мы повсюду ощущаем пылкие поиски законов гармонии. Люди решительно повернулись спиной к «древности», к застывшим образцам Византии; но вновь страстно устремились на завоевание неизбежного направления человеческой судьбы: гармонии, Закона чисел. Люди Средневековья передавали его между собою после обмена тайными знаками, на ухо, и только посвященным[10].
Башня Сен-Жак в Париже представляет собой гигантскую головоломку, построенную на Кабале. Какая неисчерпаемая тема для изучения тому, кто рискнет за это взяться! Вспомните для контраста нелепость возведенного в 1900 году Большого дворца, в котором многие академики могли, не считаясь со временем, масштабно выразить свои мысли!
Париж стал светочем мира. Общество формировалось, разделялось на классы, устанавливало свой неограниченный статус, освобождалось, строилось материально и духовно. Далеко продвинулся универсализм благодаря искусствам и философии, а главное – с помощью деятельной силы нации, которая вся, целиком, снялась с места и пустилась в путь, не оглядываясь назад, по-юношески совершая каждодневные созидательные усилия.