Наступил вечер. Солнце закатилось, только его последние лучи из-за моря освещали причудливые облака на небе. Где-то вдали сгущались сумерки, молнии сверкали все ярче и ярче. Надвигалась гроза. Раскаты грома, громыхающие где-то вдали, приближались. Сверкнула яркая молния, осветив все добела, а затем небо как будто раскололось, треснув так резко, так громко, что, казалось, вот-вот лопнут перепонки в ушах. Громыхнуло раскатисто, гулко, как бы сердясь и неистовствуя.
Козлов, уснувший после бани и сытного обеда, проснулся в небольшой комнатушке, которую ему отвела хозяйка. Казак зажег свечу, стоящую на окне, затем опять прилег на скрипучую кровать, прислушался. На улице свистел ветер, редкие капли дождя тарабанили по слюдяному окну. Незаметно для себя он стал думать о своем положении. Афанасий понимал, что разинцы теперь считают его изменником и что Фролу Минаеву, всем ближним есаулам Разина, да и самому атаману на глаза лучше не показываться. Жизнь его в опасности. Хорошо, что Разин и его есаулы не знают об истинной цели его пребывания в войске и участия в персидском походе. А сейчас он, Афанасий, претерпевший столько лишений с разинцами, пере – несший разгром под Рештом и Миян-Кале, бросил свой дуван и все свое добро, добытое в походе саблей.
Хотелось Козлову вернуться на Дон вместе с Разиным, самому привезти свою добычу, да вот не вышло. Пришлось бежать из-за Фролки. Козлов заскрежетал зубами: «Ну, Фролка! Я еще сочтусь с тобой!»
Между тем на улице бушевала гроза. Молнии беспрестанно сверкали, слепя глаза, были слышны глухие раскаты грома.
Заскрипела дверь, и в комнату к Афанасию вошли воевода Прозоровский и Данило. Вошедшие присели на лавку у стола.
– Много ли народу у Стеньки? – сразу же спросил воевода.
– Около тысячи человек. Многих атаман потерял в персидском походе, но остались самые матерые казаки, – ответил Афанасий.
– Что говорит вор Стенька про царскую грамоту? И думает ли он идти на Дон? – опять задал вопрос Прозоровский.
– Про то мне неведомо. Атаман – человек скрытный и доверяет мысли свои только ближним и проверенным есаулам – и то не всем. Очень хитер Разин, и понять его трудно. Он может говорить одно, а делать другое. А вот казаки хотят домой на Дон, рады они милостивой царской грамоте, рвутся в свои станицы, – ответил Козлов.
– Легко ли вступить в войско Донское? – спросил Данило.
– Для голых, нищих и убогих легко, но для богатеньких трудно.
– Почему? – удивился Данило.
– Потому что с каждым новым человеком Разин сам разговаривает, расспрашивает его, и, если кто начинает кривить душой, атаман сразу же это чувствует, а тогда беда такому человеку. Нюх особый у Разина на людей, – ответил казак на вопрос Данилы.
– Сносился я с Корнилой. Он говорил, что есть, мол, у него человек у Разина, а кто таков – не сказал, вот теперь свиделись. Сегодня же ночью отправишься в Черкасск и передашь эту грамоту войсковому атаману Михаилу Самаринину, да смотри – не потеряй, – предупредил воевода.
Козлов осторожно взял свиток и положил за пазуху.
– Много ли добра везет Стенька с собой? – поинтересовался князь – воевода.
– Барахла атаман привез изрядно. Это – зер, серебро, узорочья, ковры, дорогая посуда, заморские ткани. А также много ясыря. Себе завел наложницу – княжну, дочку хана, и она в нем души не чает.
Прозоровский с удивлением поднял бровь, переспросил:
– Неужели, правда, княжна?
– Да, княжна.
– Как ты думаешь, Афанасий, возьмет атаман Данилу к себе на службу – казаком?
Козлов внимательно оглядел Данилу и ответил:
– Возьмет! Мужик он крепкий, таких атаман жалует. Вот только переоденьте его в рубище, и хорошо, если бы в городе никто не знал его в лицо, а то соглядатаи Разина узнают, кто он таков.
– Не знают его в Астрахани: до поры до времени на людях не бывал. А теперь настал его час, – сказал воевода.
– Что же, коли нужно, послужу нашему государю Алексею Михайловичу, – сказал Данило.
Анна внесла на серебряном подносе кубки с вином, жареное мясо, а следом вошла девка с узлом одежды для Козлова. Как только женщины удалились, воевода заторопил казака:
– Побыстрее одевайся, скоро придет полусотник со стрельцами, проводят тебя из города, выведут на путь к Дону, а там скачи – пробирайся сам, но грамоту береги.
Афанасий встал, быстро облачился в кафтан, сверху набросил коц, надел баранью шапку, сапоги, пристегнул саблю, сунул за пояс кинжал и пистоль.
За дверью громко крикнули: «Поспешайте с казаком-то!»
Открыв дверь, Данило крикнул в темноту:
– Казак готов, уже идет.
Козлов, было, шагнул к двери, но воевода остановил его:
– Подожди, казак, выпей – ка вина на дорогу – и с богом.
Афанасий чуть пригубил вина, поставил кубок на стол, в пояс поклонился Прозоровскому:
– Спасибо вам за все, князь-воевода Иван Семенович!
– С богом! – ответил воевода. – Передай атаманам войска Донского, что Стеньку мы пропустим на Дон через Астрахань по велению государя нашего, но они пусть там более ему воли не дают.
3
День выдался погожий. Нежаркое августовское солнце еще пригревало, но не было летнего зноя. Деревья и кустарники по берегам Волги и островам тронула легкая позолота. Река была тихая, ее зеркальная гладь как бы затаилась, ожидая чего-то необыкновенного.
И вот эту торжественную тишину начинающегося дня нарушили плеск воды от множества весел, говор, смех, шутки. Это с острова на астраханскую пристань выплывали лодки. Казаки, одетые в дорогие одежды, плыли важно, не спеша. Сегодня для них был желанный душе праздник. Они благополучно добрались в русские пределы, пройдя большие лишения, смерть, горечь неудач и побед. Сейчас в загрубевших руках казаки держали заморские товары, узорочья из зера, серебра, дорогих каменьев, дорогую посуду, искусной работы ковры, ткани.
Первой к пристани пристала лодка есаула Фрола Минаева, где были близкие люди атамана – Ефим, Еремка, Федор Сукнин, Иван Серебряков, Иван Чемкиз, Алексей Каторжный, Лазарь Тимофеев и другие.
Вышедших на берег казаков сразу же окружила толпа голутвенных и простых людей Астрахани. Не торопясь, степенно, не обращая внимания на окруживших их горожан, разинцы стали выгружать свои товары для торговли. Ефим взвалил себе на плечи огромный ковер, в руках держал тюки шелковой ткани. За ним в город потянулись другие казаки.
Лодки все плыли и плыли к берегу. Вновь прибывших тут же перехватывали горожане, предлагали вино, деньги, снедь за заморские товары.
Ефима тут же перехватил юркий, подвижный, небольшого роста купец.
– Постой, казак! – кричал он, семеня за Ефимом. – Погодь же, я тебе говорю!
Ефим остановился:
– Чего тебе надо? Говори, а то мне недосуг тут с тобой! Вишь, ноша какая.
– Чего хочешь за ковер? Продай! – взмолился купец, оглядываясь вокруг, боясь, как бы не перехватил кто драгоценный товар.
– Бочку вина! – ответил богатырь.
– Сейчас, казак, будет тебе бочка вина. Кузьма! – крикнул что есть мочи купец приказчика.
Подбежал юноша.
– Кати быстрее бочку вина, самого лучшего – вот этому казаку!
Приказчик убежал выполнять просьбу хозяина.
– Покажи, казак, ковер-то, – попросил купец.
Ефим расстелил рытный ковер персидской работы. Он был так красив, что торговец даже зажмурился.
– Беру, казак! Беру товар!
– Бери, бери! Только где ж вино? – поинтересовался Ефим.
– Вон оно, уже катят, – указал купец в сторону. Действиительно, от небольшого деревянного сарая два мужика и приказчик катили бочку с вином.
– Забирай барахло! – небрежно сказал Ефим и пошел навстречу катившим бочку, остановил их, взяв одной рукой ее за край, поставил на попа. Размахнувшись, хрястнул пудовым кулаком по бочке сверху, выбил доски, крикнул стоящим рядом казакам: «Дайте посудину!». Просьба была мигом выполнена, казаки притащили ковш. Ефим наклонил бочку, налил вина, присел рядом и, жмурясь от яркого солнца, стал пить. Потом, оторвавшись на время от питья, крикнул приплывшим вместе с ним в лодке казакам:
– Пейте, ребята! Угощаю!
Астраханцы, окружив Ефима, дивились аппетиту казака. А тот с наслаждением пил, щурясь от солнца. Потом, завидев крамарку с пирогами, поставил рядом питье, крикнул:
– Эй, крамарка! Красавица! Хороши ли у тебя пироги? Горячи ли?
Полная круглолицая женщина живо подошла к казаку, хваля свой товар:
– Бери, казак, пироги! Душистые, горячие, с мясом, сытные!
Ефим забрал у нее корзинку с пирогами, всыпал женщине в руки горсть золотых монет. Та от удивления даже рот разинула, не зная, то ли правда ей казак столько платит, то ли шутит.
– Бери. Бери, крамарка, – успокоил Ефим.
Женщина живо спрятала деньги за пазуху, все еще боясь уйти.
– Еще, что ли, хочешь? – спросил Ефим, беря в руки ковш. – Могу еще дать, если скажешь, где живешь.
Женщина застеснялась и скрылась в толпе.
– Вот жизнь казацкая: пьют и едят сладко, а богаты!.. – сказал с завистью кто-то из голытьбы, окружившей разинцев.
– Это Стеньки Разина работнички, им все можно, они жизнь себе такую в походе добыли.
Ефим отставил ковш в сторону, крикнул:
– Пей, честной народ, вино! Я угощаю! – и подошел к стоящему одиноко в стороне Федору Сукнину.
– Что, Федор, вино не пьешь? Что грустишь, есаул?
Федор, хмурясь, ответил:
– Не до того мне, Ефим, сказывал на днях атаман, что будто где-то тут моя женка с детками в остроге томится. И теперь ума не приложу, как ее разыскать.
Ефим подошел к Еремке, взял из рук его недопитую ендову, выплеснул остатки вина на землю, снова зачерпнул полную посудину, подал есаулу: «Пей, Федор, а тогда поговорим, где твою женку искать». Федор выпил вино, отдал Еремке ендову.
В это время к ним подошел крепкий мужик, голубоглазый, в рубище:
– Скажите, казачки, где ваш атаман?
Федор и Ефим переглянулись.
– На што он тебе?
– Хочу в казаки податься, – ответил мужик.
– Как кличут-то тебя, сердешная душа? – поинтересовался Ефим.
– Данилой кличут, а по отцу Романов сын.
– Али судьбинушка плоха у тебя, али забижал кто? Пошто в казаки решил податься?
Данила нахмурился, на глаза у него навернулись слезы, стал рассказывать про свою судьбу:
– Жил я, братцы, у помещика под Казанью. Жена, детки были. Замучил нас лютый помещик поборами да работой на его земле. А моя земелька захирела, так как работать на ней некому было. Не запаслись мы в тот год хлебом, а зимой случился голод: умерли от бескормицы и болезней мои жена и дети. Озлобился я тогда, подкараулил своего барина и порешил, а сам подался сюда. Прослышал про вашего атамана, что всех обиженных и несчастных берет в войско к себе.
Вздохнул Федор Сукнин и сказал:
– Тяжела твоя жизнь, человече. Быть тебе в казачестве, идем с нами в город, не отставай от нас, а когда вернемся на остров, батько сам с тобой поговорит и решит, быть тебе казаком или нет.
– Ребята, бросьте вино пить, айда в город! – крикнул Ефим казакам, прибывшим с ним на пристань в одной лодке.
Разинцы веселой гурьбой направились к воротам Астрахани.
А вокруг кипела торговля, казаки, еще не доходя до стен города, сбывали свой товар. Продавали барахло, не торгуясь, скупали нужные им вещи, покупали вино, еду. Кое-где хлебнувшие вволю вина разинцы уже горланили песни. Но вели себя пристойно, по строгому наказу атамана, горожан не трогали, служилых не задирали.
– А почему батько сам не пошел в город? – вдруг спросил Иван Чемкиз.
– Сегодня недосуг ему.
– Это почему же? – спросил Каторжный.
– Наверно, с княжной тешится, – с недовольной ноткой в голосе сказал Фрол Минаев.
– Может, тешится, а может, и нет. Погодить ему надо. Мало ли что воеводы задумали. Надо быть настороже. Правильно атаман решил пока не ходить в город. Мы сходим, посмотрим, а там видно будет, – ответил всем Леско Черкашин.
Все смолкли, не говоря больше об атамане, хотя каждый думал о нем, проклиная басурманку, которая словно околдовала Разина в последнее время, да так, что не отлучался он от нее, а если и шел выпить чарку с есаулами, то спешил опять к ней, словно чего-то боялся.
По улицам Астрахани шел торг. Праздничные толпы людей окружали казаков, разглядывали их, словно неведомых заморских гостей. Городской люд с ними торговался или пил чарку задарма. Казаков расспрашивали о походе, о неведомых странах, о житье в войске, а самое главное, об их атамане – необыкновенном и славном человеке, защитнике народном.
На угощение разинцы не скупились, товары сбывали за бесценок, приглашали к себе в войско – в казаки.
Войдя в город, Федор Сукнин, несмотря на уговоры своих товарищей, направился к острогу. Ефим не захотел оставлять его одного в горе, пошел с ним, а за ними увязался их новый знакомый Данило.
Подойдя к высоким воротам острога, казаки огляделись. Федор Сукнин подошел к воротам и забарабанил рукоятью сабли в кованные железом ворота. Бил долго и неистово. Вдруг в воротах открылась небольшая дверь, из нее вышло трое стрельцов, один из них грубо спросил:
– Что вам, казаки, надобно, чего бахаетесь в ворота? Не в острог ли захотели?
– Ребята! – взмолился Ефим. – Не сидит ли у вас в остроге женщина с детишками? Ее Марией Сукниной кличут.
Все тот же стрелец ответил:
– Не слыхали про такую, да и мало ли тут их, сердешных, мается, про них нам неведомо, об этом один дьяк Игнатий знает.
– Где же мне ее теперь искать? – с дрожью в голосе сказал Сукнин и сник, ссутулившись.
Стрельцы с сочувствием посмотрели на него, один из них спросил:
– Жена, что ли?
– Жена, жена, ребята! – ответил за Федора Ефим.
Вдруг один из стрельцов, который был помоложе, сказал:
– Кажись, я припоминаю, была такая в остроге. Ее еще дьяк пытал, а потом мы свели ее на воеводский двор, но деток при ней не было. Может, не она, – засомневался стрелец, – только говорили все, будто эта казачка – жена есаула.
Сукнин встрепенулся, почти закричал:
– Говорите, где воеводский двор? Сказывайте побыстрее!
– Эх, казачки, туда вас не пустят. Сегодня воеводский двор сотня стрельцов охраняет, так что лучше туда не ходите, – посоветовал один из стрельцов.
– Сказывайте, где? – настаивал Сукнин.
– Зря, ребята, идти собираетесь. Нет ее теперь в живых, – сказал все тот же молодой стрелец.
– Как это нет! – закричал Сукнин, хватаясь за саблю.
– Разговаривал я дня три назад с конюхом воеводским, он и сказывал, что довели будто бабу до того, что она повесилась.
Федор Сукнин потемнел лицом, прислонился спиной к стене острога, медленно опустился, содрогаясь в рыданиях, сел на камень, лежащий тут же, у стены, уронил голову на руки и затих.
Стрельцы в замешательстве затоптались на месте, Ефим и Данило подошли к есаулу, взяли его под руки, пытаясь поднять на ноги.
– Да идите вы к…! – закричал Федор, снова сев на камни, беззвучно плача.
– Ладно, не трожь его, – посоветовал Данило Ефиму, – пусть поплачет – легче будет.
– А дети-то ее где? – снова подступил с вопросом к стрельцам Ефим.
– Сказывал конюх, что будто продал деток персидским гостям дьяк Игнатий, – ответил молодой стрелец.
Заслышав это, Федор соскочил с камня, выхватил из дорогих ножен саблю, закричал:
– Где этот дьяк живет, сказывайте! – и пошел с обнаженной саблей на стрельцов. Те быстро юркнули в небольшую дверь и задвинули засов.
Федор стал ломиться в ворота, крича: «Скажите, где он живет».
Вокруг стала собираться толпа горожан, стрельцов. Ефим схватил в охапку есаула и, как только тот ни отбивался, поволок его на другую улицу, уговаривая: «Погодь, Федор! Погодь! Мы еще вернемся сюда, отомстим им за все, и за твою женку, и за деток твоих!»
4
Степан Разин не спешил появляться в городе. Только лишь разговаривал кое с кем из казаков, интересовался, как приветили их там, как идет торг, не обижают ли их служилые и городское начальство.
Казалось, что Астрахань атамана не очень-то интересует, что занят он, в основном, с молодой княжной. И, действительно, атаман с ней возился, как с ребенком. То, уложив персиянку на пуховую постель, забавлял ее драгоценными узорочьями, то носил по шатру на руках, целуя в губы, то она, обвив его руками за шею, серебряным гребешком расчесывала ему бороду и звонко хохотала.