С напряженным любопытством смотрел я по сторонам: мне казалось, что этот город, столь отличный от других городов, должен и жить иной жизнью, что дух калифов, хотя скорбный и унылый, однако все еще покровительствующий любимому городу, витает над ним: кругом пестро, но вяло; нищета и бедность выказываются острыми углами из под старого, шитого золотом бурнуса…
Засмотревшись вокруг себя, я совсем было наткнулся на странную чету: один – в лохмотьях, безобразный; он колотил в бубен, что было силы, припрыгивая в такт; другой – почти нагой, ревел благим матом.
– Что это такое? – спросил я своего проводника – драгомана.
– Фантазия.
– Что такое?
– Фантазия, – повторил он презрительным тоном, кидая две-три пары на простертый перед нами бубен. – Пускай будет и фантазия, подумал я и последовал его примеру.
Между тем, дикие звуки другой музыки неслись прямо на нас, приближаясь, и мы опять поспешили посторониться, чтобы дать место процессии: впереди шел целый оркестр оглушительной турецкой музыки; за ним, под тяжелым балдахином, поддерживаемым несколькими дюжими носильщиками, двигалось медленно, очень медленно, что-то ведомое, или, правильнее, тащимое, совсем закрытое, совсем незримое, походившее на вешалку, на которой в беспорядке нагромождены всякого рода дорогие материи; затем шла толпа народа, шли какие-то крикуны, и, наконец, на изукрашенной богатой сбруей лошади, ехал, весь убранный в парчу, мальчик лет шести; за ним опять валил народ, опять шум и крик.
– Что это такое? – спросил я.
– Фантазия, – отвечал самодовольно драгоман, продолжая с любопытством глядеть на процессию.
При слове фантазия, я опять было вынул деньги, как человек, понимающий в чем дело, но драгоман отрицательно покачал головой.
– Да что же это наконец такое, ваша фантазия?
– Известное дело – фантазия! – отвечал он тоном глубокого убеждения. Нечего делать, надо было ожидать другого случая или другого человека, который мог бы мне объяснить каирскую фантазию.
– Ее поведут по всему городу, – говорил драгоман, продолжая путь и не обращаясь ко мне.
– Фантазию?
– Невесту.
– Да где же невеста?
– Разве вы не видите, под балдахином.
А, так эта движущаяся вешалка – невеста! Не она ли и есть фантазия? Однако, из тех уродливых фигур, которых мы прежде встретили: – один нагой, другой в рубищах, – конечно не было невесты, а между тем была фантазия.
Мы шли к нашему консулу. Чтобы сократить путь, драгоман повел меня через какой-то двор, и потом небольшой садик, полный деревьями олеандров и роз в цвету. Я невольно остановился полюбоваться ими.
– Стоит ли смотреть, – сказал мне драгоман, – вот Шубра так сад, а это что? – просто фантазия.
Как, все-таки фантазия! Вот, истинно, самый фантастический город, – подумал я, – и уже не спрашивал о значении слова. Молча продолжали мы путь, и вскоре достигли Эзбекии, где стоял консульский дом.
На площади опять сцена: сцена печальная, тяжелая, возмутительная для души, хотя я не в первый раз вижу ее. Во всеувидение, как осужденная, стояла женщина, едва прикрытая лохмотьями. По чертам и цвету лица легко было догадаться, что это абиссинянка, а по выражению – что это невольница; недалеко от нее, стоял равнодушный к ее участи, беспечный продавец ее. Я поспешил укрыться в доме нашего консула.
Вслед за мной, пришел к консулу египетский чиновник и объявил, что мне приготовили квартиру у Камиль-паши, зятя Мегемет-Али, куда мы и отправились.
Абиссинянка, невольница, рис. Тим, рез. Бернардский.
Дом Камиль-паши расположен как и дворец, в котором мы жили в Александрии, как почти все дома богатых турков: – крестообразная зала и в каждом углу ее по комнате, где две; только комнаты отличались роскошью и даже вкусом убранства. Хозяин встретил меня. Это был тип тех турков чистой крови, если можно так выразиться, которые, по несчастью, нынче совсем переводятся. Манеры его, исполненные благородства, достоинства, внушали невольно к нему уважение; в лице было выражение кротости и покровительства; разговор цветист, вежлив, но без лести. Камиль-паша образован в восточном роде, то есть, кроме турецкого языка, знает прекрасно арабский и персидский, к тому же порядочно говорит по-французски, хотя еще нет года, как начал учиться этому языку. Он теперь пишет историю правления Мегемет-Али, по поручению своего тестя. Речь, произнесенная последним в собрании своих властей, удивившая всех по новости идей и наделавшая довольно шума, речь, исполненная многих благородных чувств, была написана, разумеется, под влиянием Мегемет-Али, Камиль-пашой, а не Семилем, как многие утверждали.
Джеляб, торговец невольниками, рис. Тим, рез. Бернардский.
Глава III. Мегемед-Али и пирамиды
Мегемет-Али пригласил нас в тот же день к себе обедать, – почет, которым он редко кого удостаивает. К завтраку он приглашает часто, иногда даже дам, особенно жену французского консула, Баро, но обедают с ним только люди близкие, турки, большей частью его родственники, всего человек шесть-семь.
Мегемет-Али сидел уже за столом, когда мы вошли в столовую, и после ласкового привета, просил нас садиться. На лице его изображалась тяжкая болезнь: это было начало той болезни, которой, увы, суждено было впоследствии так неожиданно, так страшно разразиться: руки его дрожали; он едва мог держать ложку и почти ничего не ел; но голос был тверд, и, перемогая свои недуги, старый паша не переставал быть приветливым хозяином.
С любопытством всматривался я в лицо этого человека, который так долго занимал собой внимание Европы. Его выставляли то гением, то злодеем, но каков бы он ни был, история жизни его, во всяком случае чудная и таинственная, верно не раз заставляла биться сердце читавшего ее. История эта всем известна, и я не стану рассказывать ее подробно; припомню только важнейшие события.
Мечеть в Каире, рис. Соколов, рез. Линк.
Мегемет-Али родился в маленьком приморском городке Румелии, Кавале, в 1769 году, как говорит он сам, но старики из Кавалы утверждают, что ему теперь стукнуло добрых 90 лет. Оставшись сиротой в детских летах, он был призрен одним добрым агой; мальчик полюбился are, который отличил его от прочих домочадцев и выбрал ему довольно богатую невесту. Молодой Мегемет-Али с легкой руки начал торговать табаком, скопил себе маленькое состояньице и строил планы более обширной торговли, как вдруг пришло в Кавалу приказание набрать 300 человек и вместе с другими отправить в Египет, где турки уже воевали против армии Наполеона: Мегемет-Али попал в число этих 300 человек. Он был храбр, в этом все отдают ему справедливость, умен, об этом и говорить нечего, а потому не мудрено, что скоро выставился вперед из среды полудиких албанцев. После абукирской битвы, он уже был произведен в сарешесме (в начальники 1.000), а когда французы покинули Египет, он был послан против мамелюков, в качестве начальника отряда.
Тут начинается для Мегемет-Али тот неверный, тернистый и вместе скользкий путь, по которому властолюбцы идут к своей цели: бездна у ног; один неверный шаг, и гибель неизбежна. Надо однако сказать, что не всегда эти пираты счастья пускаются по нем преднамеренно, со знанием цели: Нет! Иногда случай сталкивает их на эту дорогу, иногда судьба увлекает по ней. Мегемет-Али, рядом побед, интриг, силой несокрушимой воли и гибкого ума дошел до того, что шейхи Каира, выбросившие Кошруда из пашалыка, предложили Египет смелому албанцу. Мегемет-Али последовал общей, весьма странной уловке людей в его положении; несколько времени он ломался, отказывался и, наконец, согласился сделать милость каирским жителям и шейхам, – принял Египет; Порта, несмотря на все свои противодействия, принуждена была утвердить его в звании вице-короля: фирман последовал 9 июля 1805 года.
Проходим молчанием ряд последующих побед его и завоевания Аравии, Сирии, Сенаара, Кордофана. Освобождение святых городов Мекки и Медины из рук мусульманских еретиков, вагабитов, против которых ничего не могли сделать войска султана, доставило ему громкую славу и уважение в мусульманском мире; но, вскоре, потом начинается для Мегемет-Али ряд поражений всякого рода: смерть любимых сыновей Туссуна и Исмаила, ужасное поражение в Греции, частая чума в Египте, наконец, отнятие Сирии и Аравии, и вслед за тем, уничтожение многих монополий, приносивших ему огромный доход, мера, которую он должен был принять против воли. Но старый паша не упадал духом, и продолжал по-прежнему дело преобразования в оставшемся ему Египте, в Сенааре и Кордофане: как он переобразовал их, это мы увидим во время своего путешествия, а теперь обратимся к нашему обеду.
Обед был очень хорош и сервирован по-европейски; все торопились есть или пропускали блюда, не прикасаясь к ним, чтобы не утомлять больного продолжительным сидением за столом; француз дворецкий, понимавший общее желание, исполнял свое дело живо; слуги передвигались в совершенной тишине, как тени; только слышна была мерная, внятная, кадансовая речь переводчика, который с главным драгоманом, лицом очень важным в управлении Египта, стоял у стула больного и передавал нам по-французски едва внятные слова его.
Мегемет-Али небольшого роста; съеженный летами и болезнью, он казался миниатюрным, крошечные руки и голова соответствовали всей его фигуре; редкая, белая борода и маленькие усы не скрывали лица, которое некогда было красиво, теперь бледно, покрыто морщинами, но нисколько не неприятно, как это часто бывает у стариков, напротив, внушало уважение и доверенность, а светло-карие, глубоко вдавленные глаза, подвижные, живые, все еще блестящие, как-то странно озаряли эту фантастическую фигуру, свидетельствуя, что жизнь в ней еще бьет ключом и мятежный дух также деятелен теперь, как был двадцать лет тому назад. Только по временам, какое-то страшное вскрикивание, которое, казалось, вырывалось из глубины души больного, неожиданно, без всякого участия его самого, невольно пугало нас; другие привыкли к нему, потому что всякая болезнь вице-короля сопровождалась подобными криками; их не могли истребить ни его твердая воля, ни все усилия врачей. Говорят, это произошло от чрезвычайного нравственного напряжения его во время войны с вагабитами. Окруженный отовсюду сильный неприятелем, угрожаемый своими, из которых многие уже отказались ему повиноваться, он решился на отчаянный подвиг: взять приступом крепость, так сказать, висевшую над головой и громившую его лагерь; одним этим он мог восстановить упавший дух в оставшемся у него отряде, открыть себе путь во внутрь страны и устрашить неприятеля. У него была только горсть людей, и с ней-то, ночью, кинулся он на крепость. Неожиданный успех увенчал дело, и война с вагабитами приняла другой оборот; но возвратившись с поля битвы, Мегемет-Али почувствовал в первый раз эти нервические, судорожные крики, которые, в начале, приводили его в совершенное отчаяние.
За обедом разговор кружился около моей экспедиции. Мегемет-Али хотелось, чтобы я переждал периодические дожди в Каире, и потом уже отправился в Сенаар; он утверждал, что первые дожди в Судане начнутся в будущем месяце (феврале). Мысль, что я должен жить в Каире без всякого дела около полугода, пугала меня; при том же, хотя Мегемет-Али и был однажды за линией периодических дождей, следовательно, мог судить по опыту, однако, я знал от людей бывалых во всякое время года в этих краях, что сильные дожди, хариф, от которых бегут люди и звери, в горах начинаются не ранее мая месяца; я решился объяснить это Мегемет-Али, разумеется, как можно легче. Он сомнительно покачал головой и обратился с вопросом к другим. Многие из находившихся тут были в Судане, но только один, из слуг, решился отвечать, что хотя эфендина совершенно прав и дожди бывают в феврале, однако, большей частью начинаются в мае. Мегемет-Али взглянул на него так, что тот попятился невольно к стене; но тут же объявил, что совершенно согласен отпустить меня, когда я хочу, и что велит немедленно снаряжать экспедицию; только ради моего здоровья желал он оставить меня подолее здесь. И действительно, как я узнал впоследствии, Мегемет-Али, по совету доброго Клот-бея, хотел, чтобы мы акклиматизировались в Каире, и сколько поэтому, столько по возникшим неприятельским действиям с Абиссинией, со стороны Сенаара, хотел нас удержать несколько времени при себе, хотя сам нетерпеливо желал поскорее добиться результатов нашей экспедиции, а результатов он ожидал огромных.
– Я приказал генерал-губернатору послать в Фазоглу 10.000 человек для работ на золотых рудниках, – сказал паша, – а если нужно так еще прибавлю столько же.
С удивлением слушал я его. Что мы станем делать с 10.000, думал я, когда еще нет и рудников, не говорю уже о горных людях, которые бы могли руководить всю эту толпу людей; но предупрежденный наперед и видя по опыту, как не любит противоречий старый паша, избалованный своими и европейцами, которые из уважения к его летам и заслугам, из боязни, может быть, во всем соглашаются с ним, хотя не всегда поступают по его воле, я на этот раз не противоречил, решившись, однако, при первом свидании объясниться с ним обстоятельней и показать вещи с настоящей точки зрения. – Иншаллах! – сказал я, – дай только Бог, чтобы было золото!
– О, вы непременно найдете и золото, и серебро, и медь: там всего много.
Я хотел было говорить, но обращенные на меня отовсюду умоляющие взоры принудили к молчанию.
После обеда мы ушли в другую комнату, роскошно убранную, разрисованную в восточном вкусе цветами и арабесками, с огромными зеркалами на простенках и с мягкими диванами вдоль двух стен. Мегемет-Али уселся по-турецки в углу дивана, совсем погрузившись в свою шубу; мы сели возле, на покойных креслах; из всех бывших в столовой, один главный драгоман последовал за нами. Напившись кофе и втянув в себя по несколько глотков дыма из огромных, украшенных бриллиантами янтарных мундштуков, мы хотели откланяться, чтобы не утомлять больного.
– Мне скучно; останьтесь, пожалуйста, и будемте о чем-нибудь болтать, – сказал он добродушно.
И стали говорить. Зная его слабую сторону, консул завел разговор о торговле, и Мегемет-Али оживился, увлекся. Мы оставались у него около часа после обеда.
Никогда не забуду я слов его, произнесенных с особенным выражением, как бы пророческим голосом: «нас трое сверстников», – говорил он, – «Луи-Филипп, король французов, Метерних и я; если свернется один из нас, то другие немедленно последуют за ним». Этим словам суждено было слишком скоро осуществиться.
Приготовления к экспедиции шли быстро: Мегемет-Али умел приучить своих подчиненных к подвижности.
Нас собралось в том время человек семь русских, что чрезвычайно редко случается в Каире, и большею частью знакомых с давних времен. Утром ездили мы за город, осматривать или окаменелый лес, или пирамиды, или мечети; вечер проводили большею частью у нашего консула. Каждый русский верно вспоминает с благодарностью о том обязательном внимании, о том радушном гостеприимстве, которое оказывали ему наши консулы на востоке.
Вечером являлся к нам почтенный доктор Прюс, член парижской медицинской академии, присланный в Каир для исследования чумы и пользовавший Мегемет-Али и Клот-бей; они говорили, что приходили в русскую колонию, как называли наше общество, отдыхать от трудного дня, проведенного при больном, о котором сообщали нам сведения, не всегда утешительные. Не мы одни, все в Каире находились в каком-то трепетном ожидании конца этой болезни.
Пора, наконец, сказать несколько слов о пирамидах: о них кажется, уже истощены все споры, все восклицания, все прилагательные превосходной степени так, что мне немногое остается прибавить.
Пирамиды, когда на них глядишь издали, например, из дворца Мегемет-Али, действительно, поражают своим величием; тем более, что воображение заранее приготовлено к чудесному, но по мере того, как приближаешься к ним, – они сжимаются, мельчают, принимают обыкновенный вид, и, наконец, вам представляется огромная, конусообразная масса обтесанных камней, сложенных один на другой, уступами и выведенных в одну точку вверх. Некогда пирамиды были одеты плитами. Все пространство внутри их выполнено такими же камнями, кроме двух-трех комнат, большею частью расположенных одна над другою, до которых с трудом можно достигнуть, ползком, съежившись, по темным и низким коридорам, да еще, может быть, нескольких неизведанных подземелий.