Тихон прошел вдоль зубчатого частокола к воротам. Отодвинул потаенный засов. Собаки признали его и голос не возвысили. Из молельного дома неслось красивое: «Аллилуйя! Аллилуйя! Слава тебе, Боже!» Взволнованный путник отворил дверь, но до того враз обессилел, что еле вволок ноги вовнутрь и в изнеможении повалился на пол.
Скитники тут же усадили исхудавшего, обтрепанного собрата на пристенную лавку.
– Остальные-то где?
– Бог прибрал, – едва прошептал Тихон и, словно стыдясь того, что вернулся живым, виновато опустил голову. Не поднимая глаз, он рассказал о постигших бедах.
– Господи, да за что же наказание нам такое?!
Все истово закрестились, ожидая, что скажет наставник.
– Сие недобрый знак. Не стоит нам боле в острог ходить, – заключил Маркел.
– И то правда, в остроге том одна нечисть, – поддержал Никодим.
Но нашлись среди братии несогласные.
– Крот и тот на свет Божий выбирается, а мы все от мира хоронимся. Опостылела такая жизнь. Строгости пора бы ослабить. Жизнь-то другая стала. Вон русло реки меняется, а вода от того хуже не становится. Главное – суть веры сохранить, – неожиданно выпалил младший брат Филимона – Лука.
Глава общины, всегда спокойный и чинный, вспыхнул от негодования. Он устремил на охальника взор, от которого тому вмиг стало жарко.
– Поразмысли, человече, что из твоих крамольных речей проистекает?! От истинного православия отойти возжелал? С нечистью спознаться вздумал? Забыл – один грех не прощает Создатель: отступничество от веры отцов благочестивых. Нет тому помилования ни в какие времена…
Перепуганный Лука покаянно пал ниц.
– Прости, отец родной, бес попутал, прости Христа ради!
– В яму нечестивца! Для вразумления! Пусть остудится, грех свой замолит. В нашем скиту ереси сроду не бывало!
Праведник хотел еще что-то сказать, однако от сильного волнения запнулся, а овладев собой, воскликнул:
– Прости, Господи, раба неразумного. Не ведает, что говорит!
Братия одобрительно загудела, закивала:
– Житие у нас, конечно, строгое, но иначе не можно. Одному послабу дай, другому – дак соблазнам уступим, про веру, про Бога забудем, а там и к диаволу пряма дорога.
– И то верно, всякому богоугодному делу предыдет искус. Со смирением надобно принимать то, что уготовано Господом во испытание наших душ.
Притихший народ разошелся по избам, а наставник меж тем долго еще отбивал земные поклоны:
– Много в нас, человеках, гордыни и своенравия. Помоги, Господи, единую крепость держать! Дай сил нам искусам противостоять, веру в чистоте сохранить. Убереги рабов неразумных от греховных мыслей. Аминь.
Из глубокой земляной ямы весь день неслись причитания объятого ужасом Луки:
– Простите, братья! Нечистый попутал. Христом-Богом молю: простите! Пожалейте, околею ведь на холоде!
Сострадая, сбросили еретику охапку кедровых лап и широкую рогожу. На следующий день к нему втихаря пришла сердобольная Прасковья, жена Тихона. Спустила в корзине еду и воду. Но ни на второй, ни на третий день она не являлась. Опечаленный, Лука не ведал, что пророчества Маркела сбывались. В скиту начался лютый мор, и Прасковья, несмотря на старания Никодима, преставилась одной из первых.
Уловив на четвертый день отголоски псалма за упокой души, Лука уже не сомневался в том, что это его богохульное речение навлекло гнев Господа на обитателей скита. Дрожа всем телом, он истово зашептал синими губами покаянные молитвы. Расслышав и назавтра обрывки отпевальной службы, отступник и вовсе перепугался. Он понял, что в скиту происходит нечто ужасное и общине не до него. Чтобы не умереть от холода и голода, Лука решил выбираться из ямы самостоятельно. С упрямством обреченного он принялся методично выковыривать в стенке обломками веток углубления, поднимаясь по ним все выше и выше. Когда до кромки ямы оставалась четверть сажени, несчастный сорвался и упал. Упал столь неудачно, что повредил позвоночник…
Крестов на погосте прибавлялось. Умирали все больше дети. У Никодима, вместе со сведущими в лекарском деле супружницей Пелагеей, дочерью Анастасией и невесткой Ольгой, в эти дни не было времени даже поесть. Дотошно вчитываясь в лекарские книги, они пытались составить подходящее снадобье от косившей братьев и сестер болезни. Зараза не пощадила и самих врачевателей: свалила и в несколько дней скрутила Пелагею…
Здоровые обитатели скита денно и нощно молились:
– Владыка вседержитель, Святой Царь, наказуя не умерщвляй, утверждай низ падших, поднимай низверженных, телесные человечьи скорби исправляй, молимся Тебе, Боже наш, рабов Твоих немоществующих посети милостью Твоей, прости им всякое согрешение вольное и невольное. Боже наш, Тебе славу воссылаем ныне и присно, и во веки веков. Аминь…
После мора, изрядно опустошившего скит, Маркел собрал всех излеченных чудодейственным снадобьем, составленным-таки Никодимом, и объявил:
– Боле Впадину не покидать! Запрещаю даже думать о том! Кто ослушается – тому кара смертная!
Когда наконец вспомнили о посаженном в яму вероотступнике Луке и вытащили его, посиневшего и грязного, он уже чуть дышал. Овдовевший Никодим, схоронивший во время мора еще и совсем маленькую внучку, из сострадания забрал увечного к себе и выхаживал его, как малое дитя, ежечасно растирая и разминая бесчувственные ноги, отпаивая целебными настоями и питательным молочком из кедровых орешков. Несчастный поправлялся медленно, а ходить начал и вовсе лишь через год. Но поврежденную спину согнуло-перекорежило так, что Лука при ходьбе перстами касался земли. От перенесенного потрясения в его душе свершилась сильная перемена, и за долгие месяцы неподвижности, обличаемый совестью, он укрепился в вере необыкновенно. Теперь он ни единым помыслом не допускал сомнения в заповедях древлего благочестия. Выучил на память многие главы Библии, составляющие священное писание христианства. Особенно близки ему стали божественные писания первой части Ветхого Завета. Сей библейский текст был для болящего образцом абсолютной и непогрешимой истины. Перечитав все имевшиеся в скиту книги, иные по несколько раз, он многое осмыслил и глубоко прочувствовал. Стал первейшим знатоком и ревностным поборником первоисточного православия.
Господь, видя столь глубокое покаяние Луки, великодушно вознаградил за усердие, осветив его разум способностью понимать самые мудреные тексты. Даже наставник Маркел стал советоваться с ним по затруднительным разделам в трудах проповедников старообрядчества. Особенно часто они обсуждали письма протопопа Аввакума.
Рождение Корнея
Шел 1900 год. Как раз в ту пору, когда обезноженный Лука появился в доме Никодима, у Елисея народился сын – головастый, крепкий мальчуган. Покончив с родовыми хлопотами и уложив младенца на теплую лежанку, домочадцы помолились за здравие новоявленного раба Божьего и матери его Ольги.
Малец оживил жизнь Никодимова семейства. Привнес в нее радость и отвлек от горечи недавних утрат. Нарекли новорожденного Корнеем. Малец не доставлял родителям особых хлопот. Никогда не плакал. Даже когда хотел есть, он лишь недовольно сопел и ворочался. Подрастая, никого не беспокоил, и всегда сам находил себе занятие: пыхтя, ползал по дому, что-то доставал, поднимал, передвигал по полу, а устав, засыпал где придется. У Корнея была еще одна особенность, выделявшая его среди других обитателей скита – он не мерз на холоде. Уже на второй год бегал босиком по снегу. Став постарше, на удивление всем, нередко купался зимой прямо в промоинах Глухоманки.
Это был удивительный ребенок. От него исходили волны тепла и доброты. Не только дети, но и взрослые тянулись к нему. Их лица при виде Корнейки озарялись улыбкой: как будто перед ними был не ребенок, а маленький ангел. Даже когда набедокурит, он поглядывал на старших искрящимися глазенками из-под густых ресниц так ласково и лукаво, что у тех пропадало всякое желание ругать его. Рос Корней не по годам сообразительным и понятливым. Внешне мальчуган сильно походил на деда. Лишь прямые, жесткие и черные как смоль волосы выдавали текущую в нем эвенкийскую кровь. Несмотря на то, что через три года у Елисея родилась премилая дочка Любаша, а следом еще три пацана, для Никодима Корней на всю жизнь остался любимцем.
Прижившийся в их доме бездетный Лука тоже с удовольствием возился с подвижным и любознательным мальчонкой. Калека так живо описывал Корнейке Жития Святых и подвиги великих пустынников, что тот, несмотря на непоседливый нрав, слушал эти, пока, правда, малопонятные для детского разума истории, затаив дыхание, не сводя завороженного взгляда с выступавших вперед, длинных желтоватых зубов Горбуна.
Как-то летом Лука неожиданно исчез. Первые дни его усердно искали, но потом решили, что калека сорвался в Глухоманку, на берегу которой он сиживал часами, и его, немощного, унесло течением. Пожалели бедолагу, помолились за него, но жизнь не терпит долгой остановки: повседневные хлопоты отодвинули это трагическое событие на второй план, и скитники постепенно забыли о несчастном.
Первая охота
Весна 1914 года пронеслась быстро и неудержимо. Щедро одарив Впадину теплом, она умчалась на крыльях нескончаемых птичьих стай на север. Таежный край на глазах оживал, гостеприимно зазеленел молодой травой и листвой, полнился ликующим гомоном птиц, дурманящими ароматами сиреневых клубов багульника и белых облаков черемухи. Вдыхая пьянящие запахи, даже суровые скитники ощущали волнение и радость в сердце: начинался новый круг жизни.
Ожило и унылое моховое болото, поросшее чахлыми елками, березками и окаймленное по закраинам черемушником. Сюда, на небольшие гривки, по зову любви, с первыми намеками на рассвет, слетались, нарушая тишину тугим треском крыльев, глухари и глухарки. Сюда же медленно спускались с пологого холма, пощипывая на ходу лакомые кудри ягеля, олени. В следовавшем за ними звериной поступью пареньке без труда можно было признать Никодимова внука – Корнея.
От деда он взял и рост, и силу, и сноровку, и покладистый нрав, а от лесом взращенной матери-эвенкийки – врожденное чувство ориентировки, выносливость и способность легко переносить стужу. Все это помогало Корнею чувствовать себя в тайге уверенно и свободно – как дома.
Сегодня у него первая в жизни настоящая охота, благословленная Маркелом. Паренек волновался – вдруг промахнется и осрамится на весь скит. Ему непременно нужна добыча. Это даст Корнею право величаться кормильцем.
В руках у него тугой лук, ноги облачены в мягкие кожаные ичиги, скрадывающие звуки шагов.
Тенью переходя под прикрытием кустов можжевельника от дерева к дереву, охотник затаился у полусгнившего пня, облепленого мхами. Табун был уже совсем близко. Отчетливо слышалось мягкое потрескивание отрываемого оленями ягеля, чавканье влажной почвы под широкими копытами.
Сейчас главное – не дать обнаружить себя. Все движения охотника сделались замедленными, плавными, едва уловимыми. Стадо все ближе. Вот лишь несколько суковатых деревьев, в беспорядке поваленных друг на друга, отделяют Корнея от ближайшего к нему оленя, но полоса некстати наплывшего тумана мешала целиться. Мускулы вибрировали от напряжения, сердце билось мощно, часто. И в эту самую минуту неподалеку с треском наклонилась сухостоина. Табунок всполошился. Олени отбежали, к счастью, недалеко. Охотник замер в неудобной позе с занесенной для шага ногой.
Выручил союзник ветер – зашуршал прошлогодней листвой. Наступило решительное мгновение. Человек змеей проскользнул сквозь завал и сблизился с молодым рогачом на расстояние верного выстрела. Как только бычок стал поднимать голову, Корней отпустил стрелу с туго натянутой тетивой. Олень рухнул, не сделав и шагу – железный наконечник вошел в самое сердце.
Табун в течение какого-то времени в недоумении стоял неподвижно, насторожив уши и осматриваясь. Потом вдруг, словно подхваченный порывом ветра, лавиной понесся прочь, а за спиной паренька в это же мгновение раздался хриплый рев. Корней резко обернулся. Над кустами мелькнули бурые мохнатые уши. Ветви раздвинулись, и показалась огромная клинообразная морда. Зло блеснули налитые кровью глазки. Обнажив желтоватые клыки, медведь двигался прямо на него: косолапый тоже скрадывал оленей и был разъярен тем, что двуногий помешал его охоте.
Давая понять, что он здесь хозяин, медведь на ходу устрашающе рыкал. Корней, хорошо зная, что звери способны чувствовать настроение и мысли на расстоянии, держался уверенно и не отводил взгляда от приближающегося хищника. Это несколько остудило косолапого: стоит ли нападать на могущественное существо, свалившее быка, даже не прикасаясь к нему, и без страха смотрящее ему в глаза?
Он в замешательстве затоптался и, рявкнув для острастки, нехотя повернул обратно. Но, удаляясь, он то и дело оглядывался, угрожающе ворчал, надеясь, видимо: вдруг соперник оробеет и уступит добычу.
Торжествуя двойную победу, Корней осмотрел оленя. Рогач оказался довольно упитанным для этого времени года. В его широко раскрытых глазах Корней прочитал немой упрек: «Я не сделал тебе ничего плохого. Зачем ты лишил меня жизни?».
Смущенный укоризненным взглядом, охотник поспешно закинул добычу на спину и зашагал в скит.
Несмотря на некоторое душевное смятение, ему, конечно, не терпелось похвалиться знатным трофеем: добытого мяса обитателям скита теперь вполне хватит на три дня. И только по истечении этого срока Маркел, быть может, если не случится наложение на пост, даст промысловикам благословение на следующую охоту.
В дороге парнишке все чудилось, что кто-то следит за ним. Но сколько ни осматривался он, прощупывая цепким взглядом кусты и деревья, ничего подозрительного не обнаружил. И все же ощущение, что за ним наблюдают, не покидало его.
«Неужто медведь идет следом? Вряд ли – он свой выбор сделал».
Корней, отлично знавший повадки обитателей тайги, был убежден, что никто из зверей по своей воле не станет обострять отношения с человеком, признавая его особое превосходство. Превосходство не в силе, а в чем-то, им самим недоступном и непонятном, дарованном свыше… Но ведь кто-то все же следит за ним! Он это чувствовал!
До самого скита Корней так и шел, ощущая взгляд таинственного существа-невидимки. Его мысли все чаще возвращались к той минуте, когда он прочел мягкий укор в глазах оленя. «Неужто это его душа теперь следует за мной? Тятя ж говорил, что у зверей, как и у людей, она бессмертна. Что убитая тварь теряет только телесную оболочку, а душа продолжает жить. Ей, видимо, сразу тяжело расстаться с телом, вот и сопровождает нас».
Лютый
Лето выдалось знойным. Особенно томил июль. Алая земляника, разогретая солнцем, источала аромат, растекавшийся по всему лесу. Ласковый ветерок едва шевелил сонные от жары вершины кедров. Исполнив все родительские поручения, Корней скользящей рысцой побежал к восточному стыку хребтов на каскад водопадов искупаться в быстрой воде. Хотя до него было верст девять, легкий на ногу парнишка одолел путь всего за час с небольшим.
Открыл он это место давно, уж лет пять прошло. И влекло его к нему не столько стремление искупаться (было много удобных мест и ближе), сколько желание еще раз полюбоваться на редкое по красоте зрелище череды белопенных сливов.
Уже за две версты от них слышался волнующий сердце гул. По мере приближения он нарастал, и вскоре воздух начинал буквально вибрировать от утробного рева падающей в каменные котлы воды. Сквозь деревья проглядывался крутой склон, ступенями спускавшийся во Впадину. По ним и низвергалась с заснеженных вершин речка Глухоманка.
Над средним сливом, к которому и направлялся Корней, всегда висели завесы водяной пыли. В солнечные дни в них трепетала живая многоцветная радуга. Верхняя часть более высокого, противостоящего к Корнею, берега была сплошь утыкана круглыми дырочками стрижиных гнезд. Сами птицы стремительно носились в воздухе, охотясь за насекомыми. Из-за рева воды их стрекочущих криков не было слышно, отчего казалось, что это и не птицы вовсе, а черные молнии, разрезающие радужную арку на бесчисленные ломтики.
Травянистый берег, на котором стоял Корней, никогда не просыхал. Налетавшие порывы ветра то и дело орошали его волнами мороси, от которой прозрачнокрылые стрекозы, висевшие над травой, испуганно вздрагивали и отлетали на безопасное расстояние.