Все последующие дни Есенин встречался со своими ленинградскими знакомыми, друзьями, приводил их к себе в гостиницу.
Казалось, на первый взгляд, ничто не предвещало беды. Но не совсем так: в архиве В. Э. Мейерхольда сохранился небольшой лист желтой бумаги, исписанный почерком его жены – Зинаиды Райх. Литературоведы считают, что это, возможно, план книги мемуарного характера. Есенин сыграл большую роль в жизни Райх.
Здесь следует сделать небольшое отступление, чтобы понять, насколько важна эта запись и какие были отношения между Есениным и Райх. Поэт познакомился с 19-летней Райх в 1917 году, когда она работала секретарем-машинисткой в редакции газеты «Дело народа». В Вологде 4 августа в метрической книге Кирико-Улитовской церкви Вологодского уезда была сделана запись о браке Сергея Александровича Есенина и Зинаиды Николаевны Райх. В апреле или мае 1918 года Есенин переехал в Москву, а 29 мая у Райх родилась дочь Татьяна, которая получила фамилию отца – Есенина. 20 марта 1919 года родился сын Константин. По-видимому, в это время начались серьезные расхождения между Есениным и Райх, зашла речь лишь «о дружбе». Запись № 19 в этом смысле очень характерна: «Осень 20 года, зима 20 года (частые встречи). Параллели не скрещиваются». Разрыв становился неизбежным. 19 февраля 1921 года Есенин подал заявление о расторжении брака с Райх, и 5 октября 1921 года брак был расторгнут. 1921-й – год знакомства Есенина с Айседорой Дункан.
И вот очень важная для нас запись № 23: «Встреча летом 1925 года. Встреча на улице перед смертью (в декабре, спина)».
Компетентную свидетельницу, к тому же наблюдательную актрису, по-видимому, чем-то поразила спина Есенина, его внешний вид. Так чем же? Может быть, у нее промелькнуло предчувствие какой-то беды, катастрофы: опущенные плечи, последний взгляд, брошенный в спину уходящему Сергею Александровичу? В любом случае, предчувствие какой-то катастрофы.
Обреченность, неизбежность – вот что читалось во всем его виде в те дни.
Последние встречи с Есениным вызывали подобные чувства не только у Зинаиды Райх. Вс. Рождественский под гнетущим впечатлением от смерти поэта писал 29 декабря 1925 года В. Мануйлову: «Умер Сергей Есенин. Убил себя вчера ночью. <…> Есенина я видел пять недель тому назад в Москве. Уже тогда можно было думать, что он добром не кончит. Он уже ходил обреченным. Остановившиеся мутно-голубые глаза, неестественная бледность припухлого, плохо бритого лица и уже выцветающий лен удивительных волос, космами висевших из-под широкополой шляпы. Но я не думал, что так скоро».[12]
А вот другое свидетельство близкого родственника поэта В. Наседкина: «Вид у него был ужасный. Передо мной сидел мученик: «Сергей, так ведь недалеко до конца». Он устало, но как о чем-то решенном, проговорил: «Да…Я ищу гибели». Немного помолчав, так же устало и тихо добавил: «Надоело все».[13]
«Ищу гибели», «ходил обреченным»… В нем была какая-то страшная усталость от жизни, надлом, который невозможно было ничем залечить. Жизнь, его жизнь, столь яркая и полная, вдруг сворачивалась в больно бьющий жгут усталости и апатии. Что может быть страшнее для поэта?
К тому же по-видимому в Есенине пробудились суицидальные наклонности, он неоднократно, по свидетельству А. Мариенгофа, пытался то ли по-настоящему, то ли чтобы обратить на себя внимание, покончить жизнь самоубийством. Есенин ложился под колеса поезда, резал вены осколком стекла, пытался заколоться кухонным ножом, что еще больше подтверждает версию постоянных мыслей о смерти, безысходности, тупике жизни.
Об этом очень точно написал Г. Чхартишвили: «Самоубийству предшествовал длительный период запоев и душевного нездоровья… Перед роковой поездкой в Ленинград Е. месяц находился в психиатрической клинике, однако по выходе оттуда (за неделю до смерти) снова начал пить. В ночь с 27 на 28 декабря в гостинице «Интернационал» (бывший «Англетер») покончил с собой: взрезал вены и повесился на окне. В 90-е годы появилась версия о том, что самоубийство Е. было инсценировано чекистами, однако это представляется маловероятным. Смерть Е. повлекла за собой целую волну самоубийств среди поклонниц поэта».[14]
«Я очень и очень болен…»
Такой жизнелюб! Разве мог он покончить жизнь самоубийством – он, полный «прекраснейших мыслей и планов»?! «Нет, это решительно невозможно», – говорят сторонники версии убийства Есенина. Столь жизнелюбивый и красивый внешне и внутренне, поразительно певучий и хватающий за душу чистотой стиха! Чьи строки подобны «хулиганству озорника на околице деревушки» (И. Эренбург), чьи «стихи свежие, чистые, голосистые» (А. Блок). Разумеется, такой портрет Есенина не позволяет даже предположить, что он мог добровольно покинуть этот мир.
Доказательство факта убийства – процесс чрезвычайно тонкий и сложный, профессионализм здесь крайне необходим. Нет более тяжкого и страшного преступления, чем лишение другого человека жизни. Сам же факт убийства Есенина приобретает политический характер – ведь убитым оказался человек, которого будут называть «душой России». Конечно, можно, как Эдуард Хлысталов, устанавливать факт убийства по фотографии, которую ему «прислал кто-то неизвестный», а затем, поправ все данные судебно-медицинских исследований, напрямую указывающих на факт самоубийства Есенина, просто взять и «изобрести» убийц, предварительно избивших поэта.[15]
Действительно, из жизни не уходят просто так, моменту принятия такого решения обычно предшествует сильный нервный стресс, какие-то высказывания по поводу смерти или «нелепости жизни», состояние безысходности, тупиковости, бессмысленности дальнейшего существования. Естественно, все это замечают и окружающие, а поэтому в случае подозрения на самоубийство, впрочем равно как и на убийство, следователь всегда тщательно опрашивает тех, кто встречался с покойным в последние дни и тем более часы. Был ли сделан такой опрос в отношении Есенина, были ли взяты показания у тех, кто общался с ним перед кончиной?
Показания сняты со всех, кто так или иначе был близок к Есенину последние дни. И все они – обратите внимание на это – говорили о тяжелом состоянии его духа. Впрочем, никто не упоминает о том, что поэт прямо говорил о желании самостоятельно уйти из жизни, но в ряде случаев (мы на этом остановимся чуть ниже) такого может и не быть, если стремление к смерти является интегральным компонентном миросозерцания человека.
Жизнелюбивый, стремящийся к постоянному воспроизведению этой жизни человек редко кончает жизнь самоубийством просто так, из-за «временного помрачения сознания». Но тема смерти, мимолетности жизни и даже желания поскорее покинуть эту землю проходит лейтмотивом через все творчество Есенина. Вот стихотворение 1914 года:
Он еще далек от светских салонов, имажинистов, трагических любовных переживаний. Он не так давно перебрался из провинции в центр, но уже в 1916 году в Царском Селе читает именно эти стихи Н. Гумилеву и А. Ахматовой, вероятно полагая, что они лучше всего выражают его кредо.
Но, может быть, это только некое «поэтическое позерство», желание подчеркнуть философскую глубину своего стиха? Но нет, эта тема повторяется многократно, в разных вариантах, в разных измерениях, как в прямом, так и завуалированно-символическом смысле, причем последний проявляется все больше после его знакомства с имажинистами. Болезненная тоска по неизбывности жизни и примат самоцельного образа должны обернуться, следуя имажинистам, неким новым формосмыслом, близким к надрыву. Об этом и говорит Декларация имажинизма: «Искусство, построенное на содержании… должно было погибнуть от истерики».
Отчаяние в его строках и высказываниях нарастает в 1921–1922 годах, именно тогда его молодая бесшабашность жизни внезапно оборачивается тяжкими переживаниями и ударами судьбы, его философско-тоскливые рефлексии о «радости над умираньем» (1918) постепенно превращаются в уверенность, что «может быть, и скоро мне в дорогу бренные пожитки собирать» (1924), и все вокруг предвещает ему гибель: «И березы в белом плачут по лесам. Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?» (1925). Психологически он уже готов уйти.
Смерть пережита им многократно, пройдена в чувствах, строфах. Она для него приемлема и даже логична не только как разрешение внутреннего конфликта, но и как прозрение, как скорейшее завершение безумной жизненной игры. И это действительно – единственно возможное завершение озарения, которое, как ему кажется, он прочувствовал: «И прозревшие вежды закрывает одна лишь смерть…»
Смерть для него становится мерилом самого ценного: «Синий свет, свет такой синий! В эту синь даже умереть не жаль» («Исповедь хулигана», 1920). И вот появляется «Черный человек», где тема абсолютной опустошенности, краха доведена до болезненного предела: «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен…»
Но нам могут резонно возразить – не всякий человек, который размышляет о смерти, обязательно должен покончить жизнь самоубийством. В конце концов, возможно в ряде случае это просто поэтический прием, дабы, например, подчеркнуть конечность бытия как такового и выделить мимолетность жизни по сравнению с вечностью и безвозвратностью смерти.
Однако судебно-медицинская практика показывает, что нарастание суицидальных наклонностей происходит постепенно, причем они могут заметно усиливаться в разные периоды, например, под воздействием сильного нервного стресса, алкогольного опьянения, боязни собственной творческой несостоятельности и многого другого. Еще раз повторим, что суицидальные наклонности не обязательно должны разрешиться самоубийством, но их присутствие – один из верных признаков того, что трагедия действительно может произойти. Человек, «проигрывая» в мыслях акт собственной смерти, постепенно начинает смотреть на саму смерть как на что-то самоценное, допустимое и даже желаемое.
Помимо прямых упоминаний об уходе из жизни, хороший специалист в области психиатрии укажет вам на десятки и даже сотни символов смерти в творчестве Есенина. В основном они связаны либо с осенним умиранием природы, либо с отчаянием от «ушедшей молодости», либо присутствуют как выражение неуютности души в этом мире («Клен ты мой опавший…», «Отговорила роща золотая…», «Не жалею, не зову, не плачу…», «Мы все уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать…», «Неуютная жидкая лунность…» (1925) и еще десятки других), причем эта тенденция усиливается именно к трагическому 1925 году.
А еще – волна критики, попытки всячески «социализировать» творчество Есенина, придать ему некое «общественно-политическое» звучание, включить в социально-приемлемый контекст нового общества, а поэту приходится все время избегать этой социализации. Именно в 1925 году на него свалились еще более злые обвинения в «яростном попутничестве». Чуть раньше Николай Бухарин в своих «Злых заметках» «высечет» Есенина зло и цинично: «Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни, так называемого «национального характера»: мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм общественной жизни». Все это не могло не повлиять на весьма чувствительную психику Есенина. Поразительным образом Илья Эренбург, в целом очень позитивно относившийся к есенинскому дару, указывал, подобно Бухарину, на его простонародный характер: «Пафос его стихов далек от литературных салонов, он рожден теми миллионами, которые его стихов не прочтут, вообще чтением не занимаются, а, выпив самогонки, просто грозятся, ругаются и плачут».
Но вот еще один подозрительный момент, на который указывает целая группа «расследователей»: Есенин не оставил никакой предсмертной записки, что должно быть характерно для самоубийц. Осталось лишь одно стихотворение, весьма странного свойства и с весьма странным адресатом (он посвятил его своему другу и литературному секретарю Эрлиху). Нам объясняют, что вот, если бы осталась очевидная предсмертная записка, где Есенин хотя бы намекал на причины своего ухода, где бы отдавал последние распоряжения своим близким и друзьям, где хотя бы указал на тех возможных обидчиков и гонителей, которые подтолкнули его к такому страшному шагу, – тогда точно можно было бы говорить о самоубийстве. Предсмертное стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…» вообще оказывается, в устах некоторых исследователей, «подделкой» (об этом мы поговорим еще в отдельной главе), и никакой предсмертной записки просто нет.
Но, как показывает практика, самоубийцы далеко не всегда оставляют предсмертные записки, хотя, действительно, это весьма характерное явление. Также следует учитывать, что сам характер ухода человека из жизни соответствует особенностям его личности, состоянию его сознания и т. д. Еще раз напомним – как указывают некоторые его современники, в том числе Анатолий Мариенгоф, – у Есенина было несколько попыток самоубийства (то есть у него действительно присутствовали суицидальные наклонности), но никто не упоминает, чтобы он оставлял какие-то предсмертные записки или распоряжения.
К тому же, если считать последнее стихотворение подделкой за счет имитации его почерка, почему бы неким виртуальным убийцам просто не подделать предсмертную записку, в которой, скажем, обвинить некоего недруга, что поступки того и стали последней каплей в решении о самоубийстве?
Кстати, почему-то никто из современников Есенина не сомневался в подлинности этих стихов. Какие бы смыслы не приписывались последнему стихотворению Есенина, оно воспринималось всегда как органичное продолжение его творчества. Более того, существовало опасение, что некоторые особо экзальтированные натуры последуют примеру Есенина, в том числе и под воздействием его стихов. Например, В. Маяковский, опасаясь этого, указывал, что «никакими газетными анализами и статьями этот стих не аннулируешь».
Возможность самоубийства и даже стремление к нему неоднократно упоминались современниками поэта. Вот еще в октябре 1913 года, то есть до начала многих надломов в его жизни, Есенин пишет своей знакомой Бальзамовой: «Я не могу придумать, что со мной, но если так продолжится еще, – я убью себя, брошусь из своего окна и разобьюсь вдребезги об эту мертвую, пеструю и холодную мостовую».
Более того, обратим внимание, что именно повешение как способ ухода из жизни рассматривалось Есениным. Стюэль Стоке в книге «Айседора Дункан. Интимный портрет» (1928) приводит слова Дункан: «Есенин всегда угрожал нам, что он покончит с собой. На одной вечеринке, которую я устроила в Париже, он попытался повеситься. Когда мои гости вошли в гостиную, они застали его висящего на лампе (с потолка). Но он не был мертв. Итак, они просто засмеялись. Они сказали мне, что я напрасно волнуюсь, что он старается просто напугать меня».[16]
В судебно-медицинской и судебно-психиатрической практике известно, что обычно самоубийцы заранее формируют у себя в сознании способ ухода из жизни, хотя нередко это и не присутствует на осознанном уровне. Делается это нередко безотчетно, но мысленно фиксируется и проявляется в сам момент самоубийства как решение уже созревшее. Мы указывали на то, что Есенин неоднократно «проигрывал» в своем сознании не только сам уход из жизни, но, видно, даже его способ.
Итак, как мы видим, сама возможность самоубийства Есениным предполагалась и даже разыгрывалась. Но – возразим сами себе – это еще автоматически не означает, что поэт должен был покончить собой. Безусловно, это так: у любого потенциального самоубийцы даже с ярко выраженными суицидальными наклонностями существует множество сдерживающих факторов, например, привязанность к семье и близким, незаконченность какой-то работы или исполнения миссии, нежелание принести боль другим людям, порою – просто боязнь боли и многое другое. Вместе с этим существуют и факторы, усиливающие суицидальные стремления, в частности, психологическое истощение и усталость, многофакторность и многоплановость проблем, которые стоят перед человеком в конкретный момент, прогрессирующее психическое заболевание и т. д.