писал о себе Пушкин.
Юрий Тынянов проследил род Пушкиных от маленького абиссинца, который попал в Россию и женился на пленной шведке. Пошли дети, и 14 абиссинских и шведских сыновей все стали русскими дворянами. «Так началось русское Ганнибальство, веселое, сердитое, желчное, с шутками, озорством, гневом, свирепостью, русскими крепостными харемами, бранью, нежностью, любовью к пляскам, песням, к женщинам…»
Из того предпушкинского времени – в советское: «У моей России вывороченные негритянские губы, синие ногти и курчавые волосы – и от этой России меня отлучить нельзя… В ней, в моей России, намешаны тысячи кровей, тысячи страстей… Меня – русского поэта – „пятым пунктом“ отлучить от этой России нельзя!..» (Александр Галич. «Генеральная репетиция»).
Может быть, Пушкин потому стал Пушкиным, что его далекие предки пришли в Россию, а не жили здесь, на российских просторах, испокон веков, где, как заметил историк Сергей Соловьев, «печальная, суровая, однообразная природа не могла живительно действовать на дух человека, развивать в нем чувство красоты, стремление к украшению жизни, поднимать его выше ежедневного, будничного однообразия, приводить в праздничное состояние, столь необходимое для восстановления сил…».
Это так называемый географический фактор, влияющий на характер и темперамент человека. Французский мыслитель Шарль Луи Монтескье утверждал, что характер народов меняется в зависимости от широты, на которой они живут, и от размеров занимаемой территории.
Это уж точно. Одно дело люксембуржец, живущий на крохотном участке Европы, величиной с носовой платок. И совсем иное – русский человек. Николай Бердяев отмечал, что «в душе русского народа остался сильный природный элемент, связанный с необъятностью русской земли, с безграничностью русской равнины».
«Мы – северные люди, – писал Василий Розанов. – У нас ни пальм, ни баобабов. Сосенки, березки…»
И он же: «По обстоятельствам климата и истории у нас есть один „гражданский мотив“: служи. Не до цветочков».
Этот диагноз российской действительности Василий Розанов поставил в 1913 году.
Итак, Россия – это бесконечные равнины, однообразные леса, так и тянет к лени и запою («Тебе скучно в Петербурге, а мне в деревне…» – писал Пушкин Рылееву в конце апреля 1825 года). А откуда пришли далекие предки Пушкина? Из страны жаркой, экзотической, буйной, своенравной. И передали своим потомкам по генному коду свой бунтующий африканский темперамент; кому досталась порция поменьше, кому – побольше, а Александру Пушкину – аж с лихвой!
«Нервы его ходили всегда как на шарнирах», – давала характеристику Пушкину его родная сестра.
«Я числюсь по России», – гордо говорил поэт. Возможно, это придуманная кем-то фраза из анекдотов о Пушкине, но она точна, она выражает пушкинскую суть.
Однажды Александр I, обходя лицейские классы, спросил: «Кто здесь первый?» Пушкин ответил: «Здесь нет, Ваше Императорское Величество, первых. Все – вторые».
Пушкин в жизни был противоречив и многозначен. Он и монархист, он и тираноборец, друг декабристов и верноподданный царя. Сочувствуя карбонариям-революционерам, в то же время он был на стороне либерального государственничества, или, как бы сказали сегодня, просвещенного либерализма. Пушкин – прежде всего законопослушник (бунтарь он только в стихах). Василию Жуковскому он писал из Михайловского 7 марта 1826 года: «… Каков бы ни был мой образ мыслей политический или религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости».
Хотя поэту многое не нравилось и со многим он не мог мириться. «Душа моя, меня тошнит с досады – на что ни взгляну, все такая гадость, такая подлость, такая глупость – долго ли этому быть?..» (из письма к Льву Пушкину, Одесса, январь 1824 г.).
Еще раньше князю Вяземскому, Кишинев, конец 1822 года: «Я барахтаюсь в грязи молдавской; черт знает, когда выкарабкаюсь. Ты барахтайся в грязи отечественной и думай: Отечества и грязь сладка нам и приятна.
А. П.».
И наконец, хрестоматийно известный взрыд Александра Сергеевича: «Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом! Весело, нечего сказать».
Помимо множества проблем, поэта угнетало его материальное положение: «Словом, мне нужны деньги, или удавиться…» (Льву Пушкину, 28 июля 1825 г.). «Деньги, деньги: вот главное…» (П. Плетневу, 13 января 1830 г.).
Литература не приносила дохода: «Что мой „Руслан“? Не продается?..», «„Цыгане“ мои не продаются вовсе» и т. д. А Николай I при встрече с поэтом говорил ему: «…Служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства. Пиши со всей полнотой вдохновения и с совершенной свободой, ибо цензором твоим буду я!»
О загадке Пушкина как великого национального поэта говорит Фазиль Искандер: «Тяжелая глыба империи – и легкий, подвижный Пушкин. Тупость огромного бюрократического аппарата – и ненатужная мудрость Пушкина. Бедность умственной жизни – и пушкинский гейзер оригинальной мысли. Народ все почесывается да почесывается – а Пушкин действует, действует. Холодный пасмурный климат – а у Пушкина очаровательная средиземноморская теплота в описании зимы…»
«Я убежден, – писал Петр Чаадаев Пушкину весною 1829 года, – что Вы можете принести бесконечное благо этой бедной, сбившейся с пути России. Не измените своему предназначению, друг мой…»
Пушкин не изменил. Пушкин оказался даже более патриотом, чем Чаадаев. В неотправленном письме Чаадаеву (19 октября 1836 г.) Пушкин писал:
«…Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с Вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие – печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел Вас в Париж? И (положа руку на сердце) разве не находите Вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли Вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к Государству, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал…»
Нет, Пушкин не хотел уезжать из России. Другое дело – выехать куда-то в Европу на короткое время. Побродить. Помыслить. Понаслаждаться… «Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих…» – писал Пушкин князю Вяземскому весною 1820 года. Эта мечта о «чужих краях» жила в Александре Сергеевиче с самой юности, с лицейских лет. Он свободно говорил по-французски, выучил английский, понимал немецкий язык. Он дышал воздухом европейского Просвещения, Байрон был ему как брат.
В пушкинское время поехать на Запад было легко, но только не Пушкину. За свое свободомыслие и прочие грехи он был, выражаясь современным языком, невыездной. Не то что в Париж, а даже и в Пекин, куда направлялась российская дипломатическая миссия, его не пустили. Запретным местом был для него и Кавказ. Ему удалось доехать только до речки Арпачай, служившей границей между Россией и Турцией. «Арпачай! наша граница… – писал Пушкин не без волнения. – Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою… Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России».
Легко представить эту картину и печально разочарованного поэта. Россия как магический круг, за пределы которого нельзя выскользнуть. Конечно, служи Пушкин, скажем, по ведомству Бенкендорфа (что ему активно предлагали, но он все эти предложения отверг), то поэт не только увидел бы берег турецкий, но и бродил бы по набережным Сены и Темзы. Но… Как с горечью написал Василий Жуковский после смерти поэта всесильному Александру Христофоровичу Бенкендорфу о тяжелой участи Пушкина: «Ему нельзя было тронуться с места свободно, он лишен был наслаждения видеть Европу».
Интересное определение нашел Пушкину писатель Амфитеатров – «святогрешный!». Святой и грешник одновременно, ибо «в народном представлении без греха живет только Господь Бог на небесах».
«Пушкин, – писал Амфитеатров, – тип русского святогрешного праведника: огромная широкая душа, смолоду бесстрашно открытая опыту всякой страстной земной греховности; а чем взрослее, чем зрелее, тем, шаг за шагом, ближе к просветленной жизни лучами самопознания, через моральную и религиозную поверку своего бытия. Поэт, написавший „Воспоминание“ („Когда для смертного умолкнет шумный день“), уж не грешник, а сегодня покаянен, завтра – почти готовый беглец от мирской суеты и, может быть, уже искатель заоблачной кельи, в соседстве Бога, на царственном шатре Казбека…»
Но до кельи Пушкин не дошел. На пути к ней вышла дуэль… Убитый во цвете творческих сил, Пушкин породил лавину легенд и мифов. Все бросились вспоминать и писать СВОЕГО Пушкина.
До, во время и после
Среди архивных бумаг Владислава Ходасевича есть множество высказываний о Пушкине. Вот одно из них: «„Русская литература началась с Пушкина“. Вздор. Она им кончилась. От былин и песен до Тредияковского, Ломоносова – этап. От Ломоносова до Державина – другой. От Державина до Пушкина – третий. Уже „плеяда“ ему сотрудничала – небольно. После него – одно вращение вокруг „солнца“ все по тому же кругу. Ни у одного из последующих нет ничего, что, хотя бы в зародыше, не было уже в Пушкине…»
Не будем спорить с Ходасевичем, а воспользуемся цитатой, чтобы приглядеться к литературным фигурам до Пушкина, ну а затем перейти к современникам Александра Сергеевича.
Василий Тредиаковский. Родился в Астрахани в семье священника. Православного ли?.. Ответа не знаю, известно лишь то, что учился юный Тредиаковский в школе католических монахов-капуцинов. Так что, наверное, о стопроцентной русской крови говорить не приходится. Но разве это важно? Важно то, что Тредиаковский внес большой вклад в развитие русской литературы, достаточно вспомнить один из его ранних трактатов «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» (1735). А его «Разговор об ортографии» – первый в русской науке опыт изучения фонетического строя русской речи!
Так писал о Василии Тредиаковском наш современник Вадим Шефнер.
Еще один фундаменталист-строитель: Антиох Кантемир, сын молдавского господаря, писателя и ученого-энциклопедиста Дмитрия Кантемира. Антиох Кантемир – один из основателей русского классицизма и новой сатирической поэзии.
Василий Капнист, сын украинского помещика, русский поэт и драматург, прославился сатирической комедией «Ябеда» (1793) о суде и судейских, запрещенной цензурой. Капнист оказал влияние на Грибоедова.
Далее. Денис Фонвизин, драматург, автор бессмертного «Недоросля» и такого типично русского персонажа, как Митрофанушка. «Все в этой комедии кажется чудовищной карикатурой на все русское, – отмечал Гоголь в „Выбранных местах…“. – А между тем нет ничего в ней карикатурного: все взято живьем с природы…»
Ну а сам-то он кто, Фонвизин? Свой род ведет с рыцаря-меченосца Фон-Визина, который при Иване Грозном в Ливонскую войну был пленен и затем сражался уже на стороне русских… Вот вам еще одно биографическое коленце!.. И все же, несмотря на немецкую частицу «фон», как писал Пушкин в письме к брату, «он русский, из нерусских русский».
Попутно вспомним еще об одном «нерусском русском» – о немце Якобе Штелине (родился 9 мая 1709 года). Именно Штелин был первым историком русского государства.
Идем, как говорится, дальше. Кто благословил Пушкина? Кто открыл дорогу в русской поэзии живому «подлому» языку? Гаврила Державин. Он любил подчеркивать, что происходит от татарского мурзы Багримы. Пушкин критиковал Державина и писал, что «его гений думал по-татарски, а русской грамоты не знал за недосугом». Но это писал зрелый Пушкин, а вначале и он преклонял голову перед музой Державина.
Это не могло не нравиться. В крови Державина явственно виден отблеск старых русско-татарских сеч и битв, да и характер у поэта был воинственный. Не без отваги Державин заявлял, что необходимо писателю «истину с улыбкой говорить…». И кому? Царям! На такое заявление нужна действительно солдатская доблесть, ибо сказал – и пал в бою. Хотя, конечно, «владыки света – люди те же».
Заглянем в родословную другого большого русского поэта XIX века Василия Жуковского. От кого произошла «небесная душа», как звал Жуковского Пушкин? Отец Жуковского – русский богатый помещик Афанасий Бунин, мать – пленная турчанка Сальха, взятая в полон русскими при штурме Бендер в 1770 году. Турчанку привезли в Россию и подарили (а что церемониться?!) помещику Бунину, ее крестили и нарекли Елизаветой Турчаниновой. Она жила в доме в качестве няньки при младших детях Бунина, а когда родила сына, то помещик распорядился, чтобы его усыновил Андрей Жуковский, живший на хлебах у Буниных. Когда Василий Жуковский подрос, то стоило немало сил причислить его к дворянскому званию. Первый учитель будущего русского поэта был немец-гувернер Яким Иванович, как его звали в доме.
Происхождение, национальные корни – все это, по всей вероятности, сыграло определенную роль в становлении характера Василия Жуковского, не отсюда ли минорные ноты в его творчестве?
И вообще, «мне рок судил брести неведомой стезей».
Жуковский пел про «Лаллу Рук», про «Освальда», но вместе с тем и живописал простые бытовые картинки:
Старше Пушкина были Карамзин, Гнедич, Греч, Булгарин, Вяземский…
Свои истоки Николай Карамзин находил у татарского мурзы Карамурзы. Как там у Блока?