По капризу судьбы этот период политического упадка сопровождался всплеском активной и творческой культурной жизни, более чем в любой иной момент византийской истории. В художественном и интеллектуальном плане эпоха Палеологов являет собой нечто выдающееся. Мозаики и фрески начала XIV века в константинопольской церкви Христа Спасителя в Хоре отличаются такой энергией, свежестью и красотой, по сравнению с которыми итальянские произведения того же времени кажутся примитивными и грубыми поделками. Такие же шедевры создавались повсюду в столице и Фессалониках. Однако столь великолепная работа обходилась дорого. Денег стало не хватать. В 1347 году было замечено, что в венцах, которые надевали на коронацию император Иоанн VI и его супруга, вставлены не драгоценные камни, а стекло. К концу века, хотя еще создавались мелкие произведения искусства, только в провинциях, в Мистре на Пелопоннесе или на горе Афон еще строились новые храмы, но украшались они скупо. Но интеллектуальная жизнь, которая не требовала столь больших финансовых затрат, била ключом. Константинопольский университет был вновь учрежден в конце XIII века благодаря великому министру Феодору Метохиту, человеку прекрасного вкуса и учености; именно его покровительству церковь Хора обязана своим убранством. Он окрылил целое поколение замечательных ученых, последовавших за ним. Главные мыслители XIV века, такие как историк Никифор Григора, богослов Григорий Палама, мистик Николай Кавасила или философы Димитрий Кидонис и Григорий Акиндин, – все они какое-то время обучались в университете и находились под влиянием Метохита. Помощь и поддержку всем им также оказывал его преемник на посту главного министра Иоанн Кантакузин, хотя некоторые из них впоследствии порвали с ним, когда он узурпировал императорский венец. Каждый из этих интеллектуалов обладал своеобразным мышлением; их диспуты были так же темпераментны, как и их дружба. Они спорили, как это водилось за греками почти две тысячи лет, о сравнительных достоинствах Платона и Аристотеля. Они дискутировали из-за семантики и логики и в своей аргументации неизбежно вторгались в область теологии. Православная традиция с опаской относилась к философии. Добропорядочные церковнослужители имели доверие к философскому обучению. Они пользовались платоновскими терминами и аристотелевской методологией. Но их богословие было апофатическим[4]. Они утверждали, что философия не способна решить загадки Божества, ибо Бог по самой своей сути непостижим для человеческого ума. Проблемы возникли в середине XIV века, когда некоторые философы под влиянием западной схоластики атаковали традиционную теорию религиозного мистицизма; и ее защитникам пришлось поэтому сформулировать свою доктрину и заявить о вере в нетварные энергии Бога. Она вызвала ожесточенные споры, разделив на два лагеря друзей и единомышленников. Учение об энергиях в основном поддержали монахи, как правило противники рассудочного начала. Главный выразитель их взглядов Палама, чьим именем часто и называют это учение, был мыслителем выдающегося ума, но не склонным к гуманизму. Среди его союзников, однако, оказались такие интеллектуалы-гуманисты, как Иоанн Кантакузин и Николай Кавасила. Их победа, вопреки тому, что часто утверждается, не была торжеством обскурантизма.
Надо всем господствовал вопрос, касавшийся не только богословов и философов, но и политиков. Это был вопрос унии с римской церковью. Раскол теперь стал окончательным, и триумф паламизма углубил эту пропасть. Но многие государственные мужи Византии считали очевидным, что империя не выстоит без помощи Запада. И если эту помощь можно получить только ценой подчинения римской церкви, то греки должны подчиниться. Михаил Палеолог пытался воспрепятствовать планам Запада по восстановлению Латинской империи тем, что от имени своего народа заключил унию с Римом на Лионском соборе. Большинство византийцев встретили его действия с гневом и возмущением, а когда опасность миновала, его сын Андроник II отменил унию. Теперь же, когда империю со всех сторон окружали турки, положение стало куда более опасным. Уния была необходима уже не для того, чтобы откупиться от недругов-христиан, а чтобы приобрести друзей для борьбы с куда более грозным врагом-иноверцем. На православном Востоке не существовало такой силы, которая могла бы прийти на помощь Византии. Государи дунайских стран и Кавказа были слишком слабы, им самим угрожала страшная опасность, а Русь была слишком далеко и решала собственные проблемы. Но станут ли католические государи спешить на помощь к тем, кого считают раскольниками? Не посчитают ли они турецкое нашествие Божьей карой за раскол? Обдумывая все это, император Иоанн V лично признал папское владычество в Италии в 1369 году. Но он благоразумно отказался говорить от имени своих подданных, хотя надеялся – как оказалось, напрасно – убедить их последовать его примеру.
Ни Михаил VIII, ни Иоанн V не были богословами. Для них обоих политические выгоды унии перевешивали все остальные соображения. С точки зрения теологии проблема была сложнее. Восточное и западное христианство издавна расходились в области богословия, богослужения и церковной теории и практики. Сейчас же их разделял главный теологический вопрос – об исхождении Святого Духа и добавлении католиками слова «филиокве»[5] к Символу веры. Были и другие, не столь важные вопросы. Недавно санкционированное учение об энергиях было неприемлемо для Запада. А западный догмат о чистилище казался Востоку самоуверенным до чванства. В литургической сфере главные разногласия вызывал вопрос, какой хлеб использовать в таинстве евхаристии – пресный или квасной. То, что на Западе причащались пресным хлебом, восточным христианам казалось иудейством и неуважением к Духу Святому, ведь именно его символизировала закваска. Такое же пренебрежение проявляли католики и тем, что отказывались признавать эпиклезу, призывание Святого Духа, без которой, по мнению Востока, хлеб и вино не могли считаться полностью освященными. Споры велись из-за причастия под обоими видами для мирян и безбрачия священников. Но самое фундаментальное противоречие относилось к сфере церкви. Признавать ли за римским епископом только почетный примат или же абсолютное первенство в церкви? Византийская традиция придерживалась давнего убеждения в харизматическое равенство епископов. Ни один, даже наместник святого Петра, не имел права навязывать другим свою доктрину, как бы глубоко его ни почитали. Определять вероучение мог только вселенский собор, на котором, подобно Пятидесятнице, представлены все епископы церкви и вдохновлены низошедшим на них Святым Духом. Слова, прибавленные Римом к Символу веры, возмущали и шокировали Восток не только с точки зрения богословия, но и потому, что они односторонне изменили формулу, освященную Вселенским собором. Кроме того, восточная традиция не могла признать административную и дисциплинарную власть Рима, полагая, что такими полномочиями обладает только пентархия патриархов, в которой Рим был старшим, но не верховным членом. Византийцы глубоко уважали свои традиции и богослужебные обряды, но их принцип икономии, который советовал не обращать внимания на мелкие различия в интересах гладкого управления Домом Божьим, допускал для них некоторую гибкость. Римская же церковь по самой своей природе не могла так легко идти на уступки.
Византийские мыслители разделились. Многие из них были слишком верными сынами церкви, чтобы рассматривать вариант унии с Римом. Но многие другие, особенно среди философов, были готовы признать первенство Рима при условии, что их Символ веры и обряды не будут всецело осуждены. Для них наивысшую важность представляло единство всего христианства и христианской цивилизации. Кто-то из них побывал в Италии и увидел, как там кипит интеллектуальная жизнь. А еще они узнали, как высоко теперь ценятся греческие ученые, если приезжают как друзья. Около 1340 года Димитрий Кидонис перевел на греческий труды Фомы Аквинского. Схоластика Аквината привлекла многих греческих мудрецов и показала им, что итальянской мыслью не стоит пренебрегать. Они хотели укрепить интеллектуальные связи с Италией, и это желание было взаимным. Все чаще и чаще им предлагали выгодные профессорские кафедры на Западе. Идея интеграции византийской и итальянской культуры становилась все более привлекательной; и если греческие традиции не пострадают, так ли уж важно, подчинится ли греческая церковь Риму, учитывая все то уважение, которым пользовался Рим в прошлом, и великолепие итальянской культуры в настоящем?
Сторонников унии можно было отыскать только среди политиков и интеллектуалов. Монахи и не столь высокопоставленные священники были ее яростными противниками. Мало кто из них руководствовался соображениями культуры. Они все гордились своей верой и традициями. Они помнили, как страдали их отцы от рук латинских иерархов при власти латинских императоров. Именно они и повлияли на настроения в народе, убеждая его, что уния греховна и что принять ее – значит обречь свою душу на вечную погибель. А это участь хуже любого несчастья, которое может постигнуть их в сей земной юдоли. При их сопротивлении любому императору было бы трудно выполнить любые данные по поводу унии обещания; вдобавок на их стороне были ученые и теологи, эмоционально и рационально преданные традиции, а также политики, которые сомневались в способности Запада действительно спасти Византию.
Все эти ожесточенные споры проходили в условиях материального обеднения. Несмотря на блистательность его мыслителей, Константинополь в конце XIV века являл собою пребывающий в унынии, деградирующий город. Число его жителей, которых, включая пригороды, в XII веке насчитывалось около миллиона человек, теперь сократилось всего лишь до сотни тысяч и продолжало уменьшаться. В предместьях за Босфором хозяйничали турки. Пера, лежавшая напротив Золотого Рога, была генуэзской колонией. На окраинах у фракийского побережья Босфора и Мраморного моря, когда-то усеянных великолепными виллами и богатыми монастырями, остались одни деревушки, сбившиеся вокруг какой-нибудь старинной церкви. Сам город с его стенами длиной 14 миль[6] даже во дни наивысшего расцвета полнился садами и парками, которые отделяли одни районы от других. Но теперь многих районов уже не было, а между оставшимися раскинулись рощи и поля. Путешественник Ибн Баттута в середине XIV века насчитал в стенах города тринадцать отдельных поселков. Гонсалес де Клавихо, увидевший Константинополь в первые годы XV века, был потрясен, что в таком обширном городе столько развалин, а несколько лет спустя Бертрандона де ла Брокьера поразила и ужаснула его пустынность. Перо Тафур в 1437 году отметил, как разрозненно и бедно живут его обитатели. Во многих районах могло показаться, что находишься за городом, весной там цвели заросли шиповника, а в рощицах пели соловьи.
В юго-восточном конце города высились уже необитаемые постройки Старого императорского дворца. Последний латинский император, испытывая острую нужду, сначала продал множество константинопольских реликвий Людовику Святому, а перед тем, как отдать в заклад венецианцам собственного сына и наследника, ободрал со всех крыш свинец и продал за наличные. Ни у Михаила Палеолога, ни у кого-либо из его преемников не нашлось лишних денег, чтобы их восстановить. На дворцовой территории содержалось лишь несколько церквей, например Новая церковь Василия I и храм Богородицы Фаросской. Неподалеку ветшал Ипподром; молодые аристократы устраивали на арене спортивные игрища. По ту сторону площади стоял патриарший дворец, где все еще располагалась канцелярия патриарха, но сам он уже не отваживался там жить. Только великий собор Премудрости Божией, Святой Софии, по-прежнему блистал великолепием, и на его содержание была отведена особая статья в государственных расходах.
Главная улица, проходившая через город по центральному гребню от Харисийских ворот, современных Адрианопольских, к Старому дворцу, была неравномерно уставлена лавками и домами, а над нею возвышалась громада собора Святых Апостолов. Но здание совсем обветшало. Вдоль Золотого Рога поселки сбились плотнее, и жителей в них было больше, особенно на обоих концах – во Влахернах, у наземных стен, где тогда находился императорский дворец, и на краю города, под горой с арсеналом. Венецианцы владели процветающим кварталом внизу у гавани, а неподалеку пролегали улицы, отданные другим западным купцам – из Анконы, Флоренции, Рагузы и Каталонии, а также евреям. В том районе, где до сих пор находится большой турецкий базар, вдоль набережной протянулись склады, верфи и базары. Но все районы были обособлены друг от друга, многие окружали стены или частоколы. На южных склонах города, выходивших к Мраморному морю, поселки располагались реже и дальше друг от друга. В Студионе, где стены спускались к морю, здания университета и патриаршей академии теснились вокруг древней церкви Святого Иоанна и ее исторического монастыря с прекрасной библиотекой. Восточнее находились верфи Псамафии. Оставалось еще несколько чудесных особняков и монастырей, женских и мужских, разбросанных по городу тут и там. На городских улицах еще можно было встретить богато разодетых господ и дам в экипажах и паланкинах, хотя де ла Брокьер с грустью отметил, какой малочисленный эскорт сопровождал прелестную императрицу Марию во время ее поездки из храма Святой Софии во дворец. Но базары и верфи по-прежнему полнились товарами и купцами, венецианскими, славянскими и мусульманскими, которые предпочитали вести дела в старом городе, а не с генуэзцами напротив Золотого Рога. Каждый год в столицу все так же стекались паломники, в основном с Руси, которые приезжали полюбоваться церквями и хранящимися в них реликвиями. Государство пока еще содержало гостиницы для богомольцев, а также больницы и сиротские дома, насколько хватало денег[7].
У империи, помимо столицы, остался только один крупный город – Фессалоники. Он сохранил видимость большего процветания и по-прежнему оставался главным портом на Балканах. Тамошняя ежегодная ярмарка была местом встречи для купцов со всего мира. Он был не так велик, и в нем меньше чувствовалось запустение и упадок. Но Фессалоники так и не оправились от потрясений середины XIV века, когда им на несколько лет завладели народные революционеры – зелоты, разрушившие множество дворцов, купеческих домов и монастырей, прежде чем с ними расправились. Еще до конца века его оккупировали турки, хотя впоследствии его на время удалось отвоевать. Мистра на Пелопоннесе, столица морейских деспотов, хотя и могла похвастаться дворцом и крепостью и несколькими церквями, монастырями и школами, представляла собой немногим более чем деревню.
Такое безотрадное наследство, останки империи, и досталось императору Мануилу в 1391 году. Он и сам являл собою трагическую фигуру. Его юность прошла среди семейных распрей и войн, в которых он один оставался верен своему отцу Иоанну V, которого ему как-то раз пришлось даже спасать из венецианской долговой тюрьмы. Несколько лет Мануил провел в заложниках при турецком дворе и был вынужден принести присягу султану и даже возглавить византийский полк, чтобы помочь своему владыке покорить свободный византийский город Филадельфию. Он находил утешение в науке и, помимо прочих трудов, составил небольшую книжицу для турецких друзей, в которой проводил сравнение христианства с исламом, – она написана образцово для подобного рода литературы. Мануил был достойным императором. Он великодушно признал соправителем своего племянника Иоанна VII, сына старшего брата, и был вознагражден преданностью, которую этот неуравновешенный юноша хранил ему до конца своей недолгой жизни. Мануил попытался реформировать монастыри и поднять их уровень и все деньги, которые мог уделить, отдавал университету. Он понимал, что западная помощь политически необходима. Крестовый поход 1396 года, который с благословения двух соперничающих пап отправился на погибель из-за глупости своих предводителей в битве при Никополе на Дунае, был, по сути дела, ответом на просьбы короля Венгрии, а не императора, однако в 1399 году французский маршал Бусико все же явился в ответ на его призыв в Константинополь с немногочисленными войсками, хотя добились они немногого. Мануил противился церковной унии, отчасти из искренних религиозных убеждений, которые он откровенно изложил в трактате, составленном для профессоров Сорбонны, а отчасти потому, что слишком хорошо знал своих подданных и не верил, что они когда-нибудь на нее согласятся. Своему сыну и наследнику Иоанну VIII он советовал поддерживать переговоры об унии на дружественной основе, но не связывать себя никакими обязательствами, которые невозможно выполнить. Отправляясь искать помощи на Западе, он выбрал такой момент, когда папство было дискредитировано Великим расколом, и обратился к мирским властителям Европы, рассчитывая таким образом уйти из-под диктата римской церкви. Но при всей вызываемой им симпатии поездка не принесла ему никакой ощутимой выгоды, не считая мелких денежных сумм, которые принимавшие у себя его государи вытянули из своих подданных, не проявлявших восторга по этому поводу; а в 1402 году императору пришлось срочно возвращаться домой, когда стало известно, что султан предпринял наступление на Константинополь. Столицу удалось спасти еще до его возвращения, так как с востока во владения турок вторгся Тимур. Однако передышка, которую получила Византия после разгрома султана Баязида при Анкаре, не могла возродить умирающую империю. Мощь османских правителей была ослаблена лишь на короткий миг. Династические ссоры два десятка лет удерживали их от проявления агрессии, и, когда в 1423 году султан Мурад II выступил на Константинополь, ему пришлось почти сразу же снять осаду из-за семейных интриг и слухов о восстании.