– Ну, расскажи, – говорит он. – Кто такая, откуда и зачем тебе это всё.
– Алина Беляева, двадцать пять лет, живу в Москве, надо – потому что животных люблю.
Он щурится.
– А родители кто?
– Родители в разводе, отца не знаю, мама редактор…
– Учишься где?
Я немного озадачена, но до меня тут же доходит. Ещё раз напоминаю:
– Мне двадцать пять лет. Я давно отучилась, театральный институт, драматургия.
У меня светлые волосы и физиономия на пару лет отстаёт от паспортного возраста. Пока что от этого нет никакой выгоды, одна морока, вот как сейчас.
– Значит, работаешь?
– Да, я…
Осекаюсь. Смотрю в его глаза и понимаю, что нельзя, нельзя говорить, что работаю я в районной газете, ещё с универских времён.
– В молодёжном театре в Доме культуры пьесы ставлю. И немного русский с литрой преподаю.
Это правда: в редакции меня называют «нашей драматургиней», а в театре – «нашей филологиней».
– Хм. Понятно. А парень есть?
Слегка обалдеваю.
– Есть, живём давно вместе. А что?
– Нет, это так. Ты куда пойдёшь – к кошкам или к собакам?
– К кошкам, конечно! Я кошек люблю.
– Убирать у них сможешь?
Я смеюсь.
– А чего тут не смочь? – поясняю, потому что он, в свою очередь, не понимает, что тут смешного. – У меня у самой двое.
– Одежда есть переодеться?
Смотрю на свои джинсы и толстовку с идиотской картинкой на груди.
– Да у меня такая, которой не жалко.
– Ладно. Иди, – говорит он и встаёт сам. Мы выходим.
Кошки обитают в домике напротив офиса. Вообще что офис, что кошкин дом – этакие квадратные бетонные глыбы, и слово «домик» не очень-то с ними вяжется, но, по крайней мере, оно отражает их автономность. Кристинка рассказывала, что раньше на месте приюта был завод, потом ему снесли крышу и остались домики да полигоны. Здесь везде промзона, серый снег, лай да холодный ветер.
– Воду, – говорит Яков Львович, – из шланга бери, вот так. Грязную сюда выливай, – и показывает куда-то в угол рядом с водопроводом.
– Что, вот прямо сюда?
– Вот прямо-прямо сюда, – в тон отвечает он и выдаёт подобие улыбки.
– Ясно, – говорю и захожу в кошкин дом.
Внутри домика – ковры с орнаментами, пыль, лампочки в углах, натопленное тепло… и микроклимат. Так мне хочется это обозвать.
Когда, к примеру, в помещении много парней, то пишут: в воздухе сплошной тестостерон. Когда учёных – пишут, что сплошные мозги. Ну и так далее.
Здесь в воздухе сплошная пластичность. Линии, изгибы, повороты, грация – всё это вокруг, обволакивает и уводит за собой. Психоделика напополам с аллергенной шерстью.
Чтобы вернуться на землю, я думаю о том, во сколько обходится приюту содержание сорока кошек. Неудивительно, что собак в десять раз больше: они в основном в будках, а будки в оградках, обогревателей там никаких нет.
Я прикидываю, что надо сделать. Вымыть пол, вытряхнуть подстилки и, главное, поменять наполнитель в лотках. В качестве наполнителя – опилки. Кристинка рассказывала, что приют сотрудничает, помимо всяких зоомагазинов и аптек, ещё и с лесопилом. Так что опилки, как побочный продукт, достаются приюту бесплатно.
Я проверяю, есть ли у кошек вода. Есть. Сухого корма тоже полно, навален грубо в большие собачьи миски. Корм – медальки с шершавой поверхностью, рыжевато-бурые. Самый дешёвый.
Резиновые перчатки у меня с собой: здесь какие-то есть, но я перестраховалась. Перчатки – это хорошо: меньше соблазн погладить.
Пластичность вокруг меня сгущается. Здесь явно заинтересовались моим занятием и мной лично.
Гладить я их не смею. Во-первых, за мной краем глаза наблюдают из окна офиса по соседству, и мне нужно показать, что я пришла сюда по делу. А во-вторых, если кто-нибудь замурчит, я, наверное, вообще умру.
Через полчаса заходит Оскар, один из рабочих, молодой смешливый парень, киргиз по национальности. Он прислоняет к стене длинный пакет с опилками, примерно в свой собственный рост.
– Слушай! Крис спрашивает, долго тебе ещё?!
– Да часа два, – отвечаю. – А что? Вы закрываетесь?
Оскар обводит взглядом комнату и поднимает брови.
– Да нет. Работай сколько надо. Я передам.
Дверь закрывается. Я случайно пинаю мячик, лежащий у моих ног. За мячиком тут же бежит кот. Он тощ, пёстр и потрёпан, и на морде уже читается ворчливость, характерная для пожилых кошек. Но он не стесняясь бежит за мячиком и подталкивает его лапой.
Я уже чувствую, что начала медленно умирать.
В дверь просовывается Кристинкина голова.
– Ты что, застряла тут? – спрашивает. – Какие два часа?
– А что?
Кристинка заходит в комнату. Ей не нужно быстро открывать и закрывать дверь: никто и не думает выбегать, кошки недоверчивы, а тут ещё холодный ветер с улицы.
– О-о… Да ты тут глобально решила… Ну хорошо, я тогда домой. Одна до метро доедешь? Найдёшь?
– Ага.
Кристинка хочет ещё что-то сказать: она, кажется, встревожена. Но передумывает и уходит.
Искать метро мне не нужно: поздним вечером меня подбрасывает вместе с рабочими Яков Львович на своей «Волге».
Придя домой, я глубоко вдохнула и прислонилась ко входной двери. На руках у меня волдырики от моющего средства, на лице – блаженная улыбка. Влад вышел мне навстречу.
– Понравилось? – спросил он.
– Ага! – ответила я.
И разревелась.
Глава 3
Волшебный пинок
С утра я пришла в редакцию и попала в крепкие объятия. Очень узнаваемые.
– Мирон! Ты что, уже всё?
– Не, я в увольнении.
Мирон обходит наши столы, пожимает руку Фомичу, даёт Лёхе дружеский подзатыльник. Нашу начальницу Стасю он уже чмокнул.
– Расскажи, что ли, – говорю.
– Сейчас. Надо ещё кое с кем обняться. И люлей кое-кому повыписывать.
Мирон – наш репортёр. Полтора года назад он ушёл на службу – не в армию, а на альтернативную. Он исчезает в дверях, но через минуту появляется с кофе в одной руке и складным самокатом в другой.
– Не надоело? – спрашивает Фомич, наш корректор. – Бумажки-то разносить?
Мирон счищает со своего самоката остатки снега.
– Всё-то вы, дядь Толь, знаете. Всё знаете.
Повторение в быстром темпе – Миронова фишка. Я, мол, неугомонный репортёр, чадо большого города.
– Ну вот, – говорит выпускающий Лёха, – а хотел в зоопарк.
– Уж лучше бумажки.
– Ну рассказывай, – говорю. – Почему почтальоном? И почему про зоопарк передумал? Это ж твоя мечта была.
Мирон высокий, мощный в плечах, холеричный и слегка шепелявит. Эта шепелявость, как ни странно, работает на его образ: я, дескать, такой занятой, что некогда выговаривать слова. Ещё у него тоннели в ушах и нашивка на всю спину «Я всегда буду против»[2]. Он вырос во Франции, в нежном возрасте писал музыку под псевдонимом MC Мирон.
Он садится напротив Стаси и меня, как обычно поставив стул задом наперёд. Когда ему говорят, что это закрытая поза, он отмахивается: а ну вас, мне просто так удобней.
– Ну что вам сказать… Как я в военкомат ходил – просто песня. Они спрашивают: почему гражданка? Я: потому что армия против моих убеждений, а косить не хочу. А армия против убеждений. А косить западло. Они, кажется, про откос удивились больше, чем про убеждения.
– А как же страну защитить? – спрашивает Фомич. – В случае чего?
– Вот в случае чего и поговорим, – отвечает Мирон. – А сейчас я в гробу видал милитаризацию.
– Ладно, ладно, – говорит Стася. – А потом?
– Потом говорю: давайте заявление писать. Они говорят: а вы знаете, что мы можем сделать отмену вашего заявления? Я говорю: а вы знаете, что я могу сделать отмену вашей отмены? Они: хорошо, тогда мы сделаем отмену вашей отмены нашей отмены. Я: отлично, увидимся в ЕСПЧ. На том сошлись.
Стася смеётся. Она старше нас, но компанейская и простая.
– Так почему не зоопарк-то?
Мирон издаёт звук, который у нешепелявого человека был бы фырканьем.
– Да потому что я был тупло. Когда про зоопарк решил. Я ж как рассуждал: о, зоопарк, это тема, я ведь животных люблю, это мечта, бла-бла-бла. А потом в теме покопался. Копался, копался. И понял, что не хочу.
– Потому что клетки? – спрашивает Лёха.
– Потому что клетки. – Мирон кивает. – А почтальоном меня в Соликамск отправили. Я самокат купил и ездил. И ездил, и ездил. С пяти утра до двенадцати. Красота!
Я представляю себе, как Мирон со своими тоннелями и самокатом вписался в древние почтовые интерьеры. Когда-то он так вписался и в редакцию. Он со своей энергетикой умудряется всё перевернуть: мол, это не я у вас инородный объект, а вы инородные! И всё подстраивается под него.
Стася что-то спрашивает у Мирона. Даже его гостевой визит в редакцию похож на интервью.
А я думаю, что домой мы пойдём вместе, потому что мне срочно надо Мирону кое-что рассказать.
Что я и делаю.
– А вот это как раз тема, – говорит Мирон. – Ты чего расклеилась-то?
Я рассказала ему про приют. Там тоже клетки, но клетки другие. Мирон это оценил.
– Не знаю, – говорю. – Поехали со мной?
– Не могу, я обратно в Соликамск. Ты хочешь про это написать? Тогда тем более надо ещё поездить.
– Не-а, – отвечаю. – Репортаж не хочу. Даже если поеду. Иначе получается, будто это ради репортажа и затевалось.
Мирон качает головой.
– Максималистка ты, вот кто. Я, правда, тоже.
– Значит, понимаешь.
– Да понимать-то понимаю. Вот только надо продолжать. Крещение ты уже прошла, многие и до этого не дотянули, срезались раньше.
Я молчу.
– Дать тебе волшебный пинок? – любезно предлагает Мирон.
– Тьфу ты, – говорю. – Давай свой пинок. Честное слово, детсад какой-то.
Мирон легонько хлопает меня ладонью по спине. При его комплекции понятие «легонько» весьма относительно.
– Вот, – констатирует он, пока я пытаюсь вернуть себе равновесие. – Теперь ты обязана поехать туда снова. И снова, и снова. Пинок вечный. Или, как мои бабульки с гражданки говорят, без истечения срока годности.
– Благодарю.
Мы подходим к остановке.
– Ну, – говорю, – удачи.
– Это тебе удачи, Беляй. Удачи. Всё будет по красоте.
Мой автобус подъехал. Мирон снова заключает меня в медвежье-панковские объятия, расправляет самокат и скрывается в слякотной весенней дали.
Глава 4
Нормальная реакция
– А правда, чего ты в тот раз расклеилась? – спрашивает Кристинка, пока мы едем в троллейбусе. Спрашивает точь-в-точь как Мирон, который и убедил меня поехать снова.
– Ну люблю я кошек, Крис. Даже слишком люблю. Тут казалось бы: они же не на улице, вон коврики лежат, обогреватель жарит, корма навалом…
Кристинка мотает головой.
– Нет, я как раз понимаю. Кошкам нужна любовь, просто скрывают они это лучше, чем собаки. Дурачки пушистые. А Львович как тебе?
– Да вроде нормальный.
– Нормальный?! Да он взяточник и двух жён колотил!..
– Как интересно. На вид обычный дядька. Вопросы только странные задавал. Мол, есть ли у меня парень.
– А-а… Ну да. Это он почву разрыхлял. Типа, насколько с тобой можно жёстко…
– Это ещё что за патриархат? – смеюсь. – Как будто мне, чтобы защититься, парень нужен!
– А про газету молодец, что не сказала, – говорит Кристинка. – Потом можешь написать про это, если хочешь. Но сейчас пусть думают, что ты безобидная режиссёрша со сдвигами.
Мы выходим из троллейбуса и перебегаем дорогу: почему-то у ворот промзоны не нарисовали пешеходного перехода. Перед нами совковая табличка: «Пункт передержки безнадзорных животных».
Петляем по извилистой тропе мимо каких-то строек, автомоек и других важных предприятий. Всё громче и громче слышен лай.
– Я своего Вадоса буквально из-под шприца вытащила, – рассказывает Кристинка. – Его должны были усыпить. Он просто оказался не в то время и не в том месте и всем мешал. А я оказалась, наоборот, в то время и в том месте. И случайно его спасла. Я тогда уже два года волонтёрила.
– Ничего не поняла, – говорю.
– Ладно. Потом как-нибудь расскажу, – отвечает она и смотрит прямо перед собой.
– Ты собак сильно любишь? – догадываюсь я.
– Ага.
Я вспоминаю свою реакцию на кошкин дом. Во мне зреет комплекс неполноценности.
– То есть ты любишь собак так, как я – кошек? И ходишь к собакам и не психуешь?
Кристинка отвечает не сразу. Мы как раз подошли к мощным бордовым воротам, она просовывает руку в дыру и ворочает тяжёлый замок. Собаки уже захлёбываются от лая: они учуяли нас.
Прежде чем толкнуть ворота, Кристинка кладёт мне руку на плечо и смотрит в глаза.
– Психую, – мягко говорит она. – Истерю, да. К психологу хожу. Но это не должно стать для тебя примером. Если ты будешь помогать мне с собаками, то так даже лучше. Собак надо выгуливать. Так что не бери в голову.
В прошлый раз все мои впечатления сосредоточились на кошках; на этот раз мне открылся вид на промзону. Собак здесь шестьсот – несоизмеримо больше, чем кошек: тех на один кошкин дом наберётся дай бог сорок. Мы переодеваемся, по очереди сторожа друг друга у туалета со сломанной щеколдой. В этот раз я взяла с собой сменку: старые джинсы и свитер. У Кристинки ярко-синий рабочий комбинезон, который она хранит здесь же, в шкафчике. Спецодежду, с её слов, ей поставляет с работы папа.
– О, Крис, свежую кровь привела! – так встречает нас в офисе пухленькая женщина с круглыми глазами. Она похожа на кобольда, персонажа из германской мифологии. Точнее, на кобольдиху: курчавые волосы неопределённого светлого цвета, круглое лицо и глаза выпуклые. И прошлое туриста-дикаря в одежде считывается.
– Это Майя, – представляет нас сине-рыжая Кристинка. – У неё муж, двое своих детей, двое приёмных и пёс. А это Аля.
Мы выходим на площадку, со всех сторон огороженную деревянными стенами. За стенами собаки. Собаки лают.
– Это полигон, – говорит Кристинка. – Тут будем их выгуливать.
Она достаёт из рюкзака пакет с собачьим печеньем – с утра мы зашли в зоомагазин, – рвёт его и высыпает себе полпакета в синий карман на животе. Ставит пакет куда-то на верхотуру и подходит к стене.
В щелях между досками появляются круглые глаза. Когда Кристинка приближается, глаза исчезают. Кристинка достаёт одну печеньку и кладёт на доску. Появляется чёрный нос, шевелится, тоже исчезает, и на смену ему приходят резиновые губы и язык. Счищают с доски печеньку и скрываются.
– Это их мы будем выгуливать? – спрашиваю.
– Не, – отвечает Кристинка, – это не наш отсек. Но дружбу никто не отменял.
На площадке к стене прислонена тележка с одним колесом, в ней ветки, щепки и прочая ерунда.
– Наш отсек, – поясняет Кристинка, – называется Малая гостиница. Малая – потому что крытая.
Я стараюсь не думать о логике и следую за Кристинкой в освещённую оранжевым комнатёнку, где сверху, с низких потолков, свисает паутина, а по бокам из вольеров на нас смотрят псы. Одни лают, другие пятятся к противоположной стене вольера, а одна чёрная кудлатая собака при виде нас закружилась вокруг своей оси.
– Это Поночка, – говорит Кристинка, – это она от смущения. А вот там, сверху, слышишь топот по крыше? Это крысы. Прямо над нами.
Я благодарю бога за то, что боюсь пауков, а крыс не боюсь.
Кристинка отпирает один вольер и выпускает жёлтых пугливых псов. Точнее, она жестом показывает им, что можно выходить. Псы ещё сильнее вжались в стенку и возмущённо на нас глядят. Мол, издеваетесь?..
– Пошли выйдем, – говорю. – Тем более я сейчас задохнусь тут.
– Ничего, привыкнешь. Сюда, кстати, можно греться заходить.
Мы выходим на мороз и поворачиваемся к Малой гостинице спиной. Краем глаза я вижу, как мимо нас боком проскальзывают жёлтые тени.
Так мы гуляем до вечера, каждый вольер выгуливая минут по пятнадцать. Меняем воду – пьют собаки из гремучих вёдер, а воду им надо наливать из шланга в каморке под названием «душевая». Чуть-чуть убираем, играем с собаками и чешем им за ушами. К концу дня мои штаны и свитер весят вдвое больше из-за шерсти и грязи в форме лапок: большинство собак отличаются радушием и гостеприимством. Зато как будто ещё один слой одежды, и я почти не замёрзла.