Неукротимая - Гленнон Дойл Мелтон 4 стр.

В книге Энн Пэтчетт «Правда и Красота» читатель на презентации подходит к столу, за которым Люси подписывает книги, и спрашивает про ее мемуары: «Как вы умудрились запомнить все эти события?». А она отвечает: «Я их не запоминала, я их писала».

Закончив «Воина Любви», я вручила Крейгу рукопись со словами: «Вот. Вот зачем все это было нужно. Я сделала так, чтобы в этой истории появился смысл. Мы с тобой выиграли войну. Наша семья выиграла. Мы стали историей любви. На. Не благодари».

Война действительно закончилась, и теперь я хочу домой. Но дом превратился в кроличью нору, в глубине которой мы с Крейгом смотрим друг другу в глаза и пытаемся понять: Что же будет дальше? Что мы на самом деле выиграли в этой войне?

Звоню сестре и спрашиваю, можно ли мне отменить поездку в Чикаго? Так хочется, чтобы она сказала мне, мол, ничего страшного, можно и отменить, никаких проблем. А она говорит:

– Отменить можем, но проблем будет куча. Есть же договор, тебя ждут.

И вот я делаю то, что должна. Представляю себе, как выгляжу со стороны – прямая спина, крепко сжатые губы. Но в душе я понимаю, что моему «я», жидкому, пришлось затвердеть. Вода обратилась в лед. Гленнон покинула здание. И все у нее под контролем. Я сяду в самолет и полечу рассказывать историю, в которую, похоже, и сама не особо верю.

Со мной все будет хорошо. Представлю себе, что это просто выдумка, а не реальная история. Прикинусь, что давно уже ее пережила, а не увязла в самой сердцевине. Расскажу, как обман привел меня к саморефлексии, саморефлексия к прощению, а боль – к искуплению, и вот теперь мы здесь. Алле-оп!

Скажу правду, но уклончиво: обвиню себя, но умеренно, а его выставлю в самом симпатичном свете. Упомяну свою булимию, свяжу ее с фригидностью, а свою фригидность – с его изменой. Подам так, что люди скажут: Конечно. Иначе и сложиться не могло.

Моральная дуга всей нашей жизни склоняется к какому-то смыслу – особенно если мы сами склоняем ее туда со всей, блин, силы.

Я прибываю в Чикаго и встречаюсь со своим книжным агентом в отеле «Палмер Хаус», где проходит мероприятие. Эти выходные – все равно что Суперкубок от мира книг, и моя агент вся как на иголках. Мы идем на ужин, за которым нам, десяти приглашенным писателям, предстоит познакомиться друг с другом, прежде чем отправиться в главный зал презентовать свои книги со сцены. Об этом ужине я узнала всего пару часов назад, и он поднял мой интровертный уровень тревоги с желтого до красного.

Ужин проходит в маленькой комнатке с двумя длинными столами для совещаний, сдвинутыми так, чтобы получился один большой квадратный стол. Люди однако не сидят, а толпятся вокруг. Для меня подобный вид общения – чисто ад на Земле. Я предпочитаю не соваться в эту толпу и отхожу к столу с напитками – налить себе воды со льдом. Ко мне подходит известная писательница и представляется, а потом спрашивает:

– Вы – Гленнон? Я очень хотела с вами поговорить. Вы же крещеная, верно?

Да. Крещеная.

– Главная героиня моей книги переживает религиозное откровение и становится христианкой. Можете себе это представить? Христианкой! И для нее это все так реально! Не знаю, как отреагируют на это мои читатели: будут ли люди относиться к ней серьезно? А вы как думаете? Вам кажется, такое могут воспринять всерьез?

Я выдаю ей самую серьезную точку зрения, которую только способна из себя выжать, а после извиняюсь и отхожу.

Смотрю на стол. Сиденья не подписаны, вот дряньство. С одного края стола тихонько сидит Джордж Сондерс. Он производит впечатление человека крайне учтивого и добродушного, и мне хотелось бы сесть рядом с ним, но он мужчина, а я не умею общаться с мужчинами. А с другого края сидит молодая женщина, источающая спокойную, уверенную силу. Я сажусь рядом с ней. На глаз ей двадцать с чем-то, она выпускает свою первую книжку для детей, и я засыпаю ее вопросами, а про себя думаю, как было бы здорово, если бы организаторы просто разложили наши книжки на столах, чтобы мы познакомились друг с другом вот так, через текст, спокойно читая. Мы макаем суши в соус. Подают салаты. Я как раз ищу заправку для своего, когда автор детской книги вдруг поднимает голову и смотрит на дверь. Я следую за ее взглядом.

И вдруг вижу: там, где еще минуту назад никого не было, стоит женщина. Она заняла не только проем, но и неожиданно всю комнату, целый мир. У нее короткие волосы, платиновые на макушке, выбритые по бокам. На ней длинный тренч и красный шарф, а на губах – теплая улыбка, скрывающая холодную, как клинок, уверенность в себе. Пару секунд она стоит на пороге и рассматривает происходящее в комнате. Я за эту секунду успеваю пересмотреть всю свою жизнь.

Я впитываю ее всем своим существом, и оно говорит мне:

А вот и Она.

Я поднимаюсь. Широко раскидываю руки.

А она смотрит на меня, склоняет голову набок, приподняв бровь, и улыбается.

Блин! Блин-блин-блин, а почему я встала? Зачем я стою, зачем так широко раскинула руки? Господь милосердный, что же это я такое творю?

Я опускаюсь на место.

Она подходит к столу и по очереди пожимает всем руки. А когда приближается ко мне, я поднимаюсь снова, поворачиваюсь и смотрю ей в глаза.

– Эбби, – представляется она.

Я спрашиваю, можно ли мне ее обнять, потому что – ну а вдруг это мой единственный шанс и больше такой возможности не представится?

Она улыбается. И раскрывает объятия. Я окунаюсь в аромат, который в будущем станет для меня домом – аромат кожи, мягкой, как пудра, кондиционера для смягчения ткани, шерсти на воротнике, ее туалетной воды и еще чего-то, улицы, ветра, чистого воздуха и прохладного неба, так пахнет голова ребенка, любовь, целый мир.

Карточка с ее именем лежит на тарелке с другого края стола. Она уходит от меня и идет к своему месту. Позже она расскажет мне, что ничего не ела и почти не разговаривала весь ужин, потому что изо всех сил старалась не смотреть на меня. Как и я на нее.

Ужин подходит к концу, и комната опять превращается в муравейник. Господи, возня усиливается, уже попахивает революцией. Приношу извинения, прячусь в уборной и пару минут пересиживаю там всеобщую мельтешню. Когда я выхожу, она стоит в холле и выжидательно смотрит на дверь уборной. А затем жестом подзывает меня к себе. Я на всякий случай украдкой оглядываюсь, убедиться, что она обращается именно ко мне. Она смеется. Смеется.

Пришло время идти в главный зал. Мы каким-то образом отделяемся от толпы – люди на три фута впереди нас и на столько же позади, а мы идем одни, вместе. Я так отчаянно хочу показаться ей интересной. Она такая естественно-клевая, а я не умею быть клевой. Ни дня в своей жизни не была клевой. Мне жарко, я просто в огне, пот в паре мест даже пропитал рубашку.

Слава Богу, она первая заводит разговор. Рассказывает мне про книгу, которую собирается выпустить.

– Но сейчас ситуация непростая, – говорит она. – Ты наверное слышала?..

– Что слышала? Я не слышала. Что я наверное слышала и где?

– В новостях могли говорить, может? По ЕСПН[3]?

– Эм-м, да нет, по ЕСПН ничего такого не слышала, – говорю я.

И тогда она говорит:

– Я играю в футбол. Точнее играла, раньше. Ушла совсем недавно и теперь не вполне представляю, как жить дальше. А в прошлом месяце выхватила штраф за вождение в нетрезвом виде. Об этом трубили в новостях. И я много дней наблюдала за тем, как мои снимки из участка треплют по всем каналам, как этот скандал не уходит из бегущих строчек. Последние пару лет я просто не вылезала из депрессии, чувствовала себя такой потерянной, и… ну что тут скажешь, облажалась так облажалась. Я всю жизнь была зациклена на чести и достоинстве, и тем поступком обесценила и уничтожила все. Всех подвела. Можно даже сказать, всех женщин в принципе. И теперь они хотят, чтобы я написала книгу с позиции ты-смотри-какой атлетки, а я все думаю: Может, нужно быть просто честной? Взять и выложить всю правду о том, что творилось в моей жизни?

Мне ее жаль, но за себя я счастлива. За те четыре минуты, что мы провели вместе, она поговорила со мной на три темы, в которых я разбираюсь лучше всего: алкоголь, писательство и стыд. Я в этом шарю. Моя тема. УХ, МОЯ!

Я кладу ладонь на ее плечо и меня прошивает ток. Убираю руку и перевожу дух, а потом говорю:

– Слушай, у меня список приводов длиной с твою руку. И я бы на твоем месте выложила все как есть. Была бы честной. Я не разбираюсь в спорте, но точно знаю, что в реальном мире любят реальных людей, такими, какие они есть.

Она останавливается, и я тоже. А потом оборачивается и смотрит прямо на меня. Кажется, хочет что-то сказать. Я жду, затаив дыхание. Но затем она отводит взгляд и идет дальше. Я выдыхаю и иду следом. Мы заходим в зал и вслед за потоком других писателей лавируем в море круглых столиков, накрытых белыми скатертями, под тридцатифутовым потолком, усыпанным хрустальными канделябрами. Мы оказываемся на небольшом возвышении, поднимаемся по лестнице и видим, что нас посадили рядом. Возле нашего столика она кладет ладонь на спинку моего стула. Кажется, не может решить, стоит ли отодвинуть его для меня. И отодвигает.

– Спасибо, – говорю я.

Мы садимся, и писатель по другую руку от Эбби спрашивает, откуда она.

– Мы из Портленда, – отвечает Эбби.

– О, Портленд прекрасное место, – отзывается писатель.

– Ага, – соглашается Эбби.

Что-то в ее голосе в тот момент, когда она говорит «Ага», заставляет меня навострить уши и слушать очень внимательно.

– Не знаю, сколько мы еще там пробудем. Мы переехали туда, потому что думали, что этот город – отличное место, чтобы завести семью.

Даже по тому тону, которым она это говорит, ясно, что никаких «мы» уже нет. Я хочу избавить ее от дальнейших расспросов и говорю:

– Люди вроде нас в Портленде не приживаются. У нас Портленд внутри. Снаружи не хватает солнца.

И тут же страшно смущаюсь того, что сказала. Портленд внутри? Что это, блин, вообще значит? И что за «люди вроде нас»? Боже, ну зачем я это ляпнула? Нас? Что за самонадеянность предполагать, что некие «мы» вообще существуют. Мы.

Мы. Мы. Мы.

Она смотрит на меня огромными глазами, а затем улыбается. Я расслабляюсь. Не знаю, что это значило, но теперь я рада, что сказала это. И решаю, что любые слова, способные вызвать эту улыбку – воля Всевышнего, не иначе.

И вот начинается мероприятие. Когда наступает моя очередь говорить, я без сожалений отметаю половину запланированной речи и говорю о стыде и свободе, потому что хочу, чтобы эти слова услышала Эбби. Я смотрю на сотни людей перед собой, но думаю лишь о ней, сидящей позади. Закончив, возвращаюсь на свое место. Эбби смотрит на меня, и глаза у нее красные.

Ужин заканчивается, и к нашему столу начинают подходить люди. Перед Эбби выстраивается очередь длиной в пятьдесят человек. Она поворачивается ко мне и просит подписать для нее мою книгу. Я подписываю. И прошу ее подписать мне открытку. Она соглашается. А когда отворачивается к толпе поклонников – снова улыбается, подписывает, болтает со всеми и по чуть-чуть. Она уверенная, грациозная, с ней приятно. Она на таких ситуациях собаку съела.

К нашему столику подходит кудрявая женщина, та самая, которая пришла на ужин после Эбби. Кажется, давно хочет о чем-то со мной поговорить. Я улыбаюсь и кивком подзываю ее к себе. Она наклоняется ко мне максимально близко и шепчет:

– Простите. Раньше я никогда ничего такого не делала. Я просто… Видите ли, я давно знаю Эбби, она мне как сестра. Не знаю, что тут такое произошло за последний час, но я еще никогда ее такой не видела. Мне… Мне кажется, что вы ей очень нужны. Вообще. В принципе. По жизни. Не знаю, как… Это так странно, простите, простите меня.

Незнакомка страшно взволнована, у нее на глазах слезы. Она протягивает мне свою визитку. Похоже, ей очень важно узнать, что я об этом думаю и каков будет мой ответ.

– Окей… Да, конечно. Конечно, – говорю я.

Меня уже ждет Динна, моя подруга из издательства – мы собирались уйти вместе. Я оглядываюсь на Эбби, вокруг которой толпится не меньше сорока поклонников, жаждущих получить автограф.

Мне не жаль с ней прощаться. Я даже хочу этого, очень хочу, потому что тогда у меня появится возможность подумать о ней. А еще потому что я никогда прежде не чувствовала себя настолько живой, и теперь я хочу выйти в мир и как следует выгулять это чувство. Хочу наконец быть тем удивительным новым человеком, которым совершенно неожиданно и непостижимо стала.

– Пока, Эбби, – говорю я, и тут же, про себя: «Господи, я произнесла ее имя!». Эбби. Интересно, можно ли произносить вслух имя, если оно пускает по телу такие разряды. Она оборачивается, улыбается, машет. Смотрит так, словно чего-то ждет. На ее лице написан вопрос, на который, придет день, я обязательно отвечу.

Мы с Динной выходим из зала в гигантский холл. Она останавливает меня и спрашивает:

– Ну что, как думаешь, как все прошло?

– Потрясающе, – ответила я.

– Согласна. Ты так круто выступила, – отозвалась Динна. – Как-то совершенно по-другому на этот раз.

– А, ты про речь. Я имела в виду сам вечер. Я почувствовала такое странное… Мне показалось, что между нами с Эбби есть какая-то связь.

– Поверить не могу! – воскликнула Динна, схватив меня за руку. – Богом клянусь, мне тоже! Я прямо видела, как между вами словно искра проскочила, это и с последнего ряда было заметно. Просто отпад.

Пару секунд я просто таращилась на нее, а потом сказала:

– Да. Весь вечер… было это чувство, будто между нами есть связь… как будто…

Динна окинула меня взглядом и договорила:

– Как будто вы двое были вместе в прошлой жизни?

Часть вторая

Ключи

Роняя ключи

Я никогда не исчерпывалась до дна. Во мне всегда оставалась хотя бы одна искорка. Но довольно долгое время я чувствовала себя, черт возьми, совершенно опустошенной. Моя детская булимия в конце концов переросла в алкоголизм и наркозависимость, и пятнадцать лет я провела в состоянии тупого оцепенения. А затем мне исполнилось двадцать пять – я забеременела и вышла в пущу трезвости. Именно в этой пуще ко мне начала возвращаться моя дикая природа.

Началось все вот как: я строила жизнь, которую и должна строить женщина. Стала хорошей женой, матерью, дочерью, христианкой, гражданкой, писательницей, да и просто женщиной. Но пока я готовила перекусы в школу, писала мемуары, бегала по аэропортам, вежливо беседовала с соседями и жила всей этой жизнью напоказ, я чувствовала, как во мне нарастает и бьется током комок беспокойства. Словно грозовая туча, он раскатывал гром вот здесь, у меня в груди, пускал под кожу пучки молний, сотканные из боли и радости, томления и ярости, и любви, слишком глубокой, болезненной и нежной для этого мира. Я была водой, разогретой до невозможного, вздыбленной, но еще не закипевшей, хотя казалось, вот-вот, вот уже…

Я начала бояться того, что творилось у меня внутри. Что бы это ни было, оно грозило сравнять с землей каждый дюйм той прекрасной жизни, которую я умудрилась возвести. Например, я вечно чувствовала страх и тревогу, оказавшись на балконе: а вдруг спрыгну?

Это нормально, убеждала себя я. Никто не пострадает, ни я, ни мои близкие, если я просто это спрячу.

Поразительно, как легко у меня это вышло. Я – гром и молния, кипяток да бурлящее червонное золото, но все, что понадобилось, чтобы мир принял меня за тихонькую лазурь – улыбаться ему и поддакивать. Иногда, правда, я задумывалась, неужели я – единственный человек, который чувствует себя взаперти в собственной коже. А вдруг все люди вокруг на самом деле – пламя в кожаной обертке, которое старательно прикидывается льдом.