С Дашей мы почти молча дошли до метро и так же молча доехали до пересадки на «Восстания». Мы, разумеется, не прекратили дружить, но Мишу с Олегом больше никогда не обсуждали.
Да, я не могу отрицать несколько формального отношения к опыту – не только сексуальному, но сексуальному в том числе – в этот период жизни, когда ты ощущаешь себя взрослее некуда. Знаменитая шутка дотолерантной эпохи – в жизни нужно все попробовать, и православие, и гомосексуализм как нельзя лучше описывает эту идею. То есть сейчас, в конце десятых, эта формула выражает скорее ироническое отношение к известному противостоянию в социально-политическом поле, но если говорить без шуток, то в шестнадцать лет мир действительно выглядит как каталог с разными возможностями, напротив которых нужно ставить галочки: done. Впрочем, мир так выглядит и в любом другом возрасте, разница только в том, что в шестнадцать ты относишься к этому занятию несравненно серьезнее.
Так, в том же десятом классе – я сидела, делала домашнее задание, и мама позвала меня к телефону с несколько удивленным выражением лица: тебя Рома – мне позвонил Рома. Я не сразу сообразила, что это тот самый сын маминой подруги (ага), с которой они сейчас перестали общаться, не из-за ссоры, а просто, а когда-то были не разлей вода, тот самый Рома, которому я по маминому наущению в одиннадцать лет дарила подарочки.
Рома вырос крайне неуверенным в себе мальчиком (примеряя на себя Кирину манеру выражаться, я держала в голове слово «припизднутый»), тем не менее я несколько месяцев встречалась с ним – в первый раз из вежливости (друг детства, все дела), а потом именно из того соображения, что в жизни нужно все попробовать.
Рома ухаживал за мной, будто сообразуясь с каким-нибудь пособием по этому делу – среди пунктов инструкции были театр, музей, кафе, домашний просмотр кинофильма и так далее.
Такое это производило впечатление, но, судя по всему, так оно и было на самом деле. Значительно позже другой мальчик рассказывал мне, как он в свои тринадцать наворачивал, сужая, круги у газетного киоска, то решаясь, то пугаясь, выжидая момент, пока никого не будет, чтобы, пряча лицо, купить дрожащими руками какую-нибудь «иллюстрированную энциклопедию секса» и быстро убежать. Он рассказывал это со смехом – а главное, представь только, какие измученные задроты писали эти книги! – но в сущности смешного тут мало. Насколько я могу понять из своих разрозненных сведений, если у девочек есть все-таки способы всерьез и подробно обмениваться подобного рода опытом, то у мальчиков языка для этого нет вовсе, и любое обсуждение быстро и неизбежно заходит на круги «ну ты че, не мужик – да я-то мужик». То есть в доинтернетную эпоху единственным способом найти ответы на интересующие мальчика вопросы было выхватить из рук продавца, пряча глаза, чтобы не увидеть его гаденькой ухмылки, книгу, в которой было написано что-нибудь вроде «подготовьте помещение, зажгите свечи и засыпьте ложе лепестками цветов» (потому что авторы этих «энциклопедий», разумеется, писали их, одним глазом подглядывая в какую-нибудь кинопошлятину вроде «Эммануэль»).
Клянусь, Рома действительно засыпал ложе лепестками цветов.
Его мама очень хотела, чтобы у сына наконец появилась девушка, это было видно: она давала ему деньги на рестораны, на кино, на такси (тогда в кино так запросто не ходили и на такси за здорово живешь не ездили), на цветы, а стоило мне заикнуться о том, что надоела зимняя куртка, меня тут же привели в ателье и обеспечили дорогим, очень красивым пальто (ателье принадлежало Роминой маме, это был ее бизнес; говорю обо всем об этом, как бы помечая на полях: не забыть тему экономики секса), пальто я потом проносила еще много лет, – кроме всего этого, она нарочито незаметно исчезала по делам, когда надо было оставить нас с Ромой в квартире одних.
Мне было не очень интересно с Ромой, тем не менее я шла на все это, пересиливала себя из любопытства, чтобы попробовать и такие вот ухаживания тоже, – это было тем более удобно, что Рома не набрасывался на меня. Я не могла понять, в чем дело. Мы целовались – его ладони намертво прилеплялись к моим бокам, не двигались ни выше, ни ниже, вот и все, после этого он предлагал чай или включить фильм. Это было удивительно, даже интриговало. Интриговало тем более, что я, как мне казалось, поощряла его к продолжению, хотя бы тем что не сопротивлялась. В общем, я даже готова была к настоящему сексу, почему бы и нет – совсем уж противным Рома не был, даже вызывал у меня умиление по смежности нашего детства, а главное его преимущество было в том, что его никто не знал – ни в старой школе, ни в новой и ни в одной музыкальной компании. Наконец, лишиться девственности с ним на двоих – вариант был не лучший из возможных, но уж во всяком случае и не худший. Пусть он не был любимым, но этого любимого поди еще найди, а тут – свечи, ароматические палочки и лепестки цветов на ложе.
В конце концов – это был то ли третий, то ли четвертый вечер у него дома, когда мама – ребятки, поеду к подружке, давно не видела ее, развлекайтесь, там в баре есть бутылочка винца – ушла, подбросив предварительно Роме в угол кровати упаковку презервативов (он, возмущенно краснея, убрал ее, чтобы было не видно) – я решилась взять инициативу в свои руки.
В тот момент я твердо решила сделать это, довести дело до конца. С одной стороны, противно бесконечно ходить вокруг да около, с другой – я видела, что вокруг меня девочки лишаются невинности сплошь и рядом самым бытовым образом и не относятся к этому как к священнодействию, просто встают с койки, как после необходимой и не столь уж значительной операции, и идут по жизни дальше, решая уже какие-то совсем другие проблемы и задачи. Когда Даша говорила мне что-нибудь вроде ну ты, старуха, совсем засиделась, ты смотри, это уже проблемой становится, я не то чтобы соглашалась с ней в части того, что это проблема, но проблемой была сама необходимость постоянно вести эти разговоры и думать об этом. Потерять девственность с Ромой было решением именно этой проблемы, и решением не таким уж и плохим – уж во всяком случае не случайно, не по пьяни, не в подворотне и не с полузнакомым мужчиной.
Я положила ладонь ему на член, чего не делала никогда раньше просто потому, что не было интересно, и подтолкнула к постели. Я целовала его, расстегнула ему рубашку, гладила шею – в ответ он только как-то неловко елозил ладонями по моим бокам вверх-вниз, и стало понятно, что действовать придется самостоятельно. Представление о том, что конкретно нужно делать, у меня было лишь приблизительное. То есть какой-то опыт с Лешей у меня был, но там все делал он, я отвечала и подстраивалась – разница примерно как сидеть на пассажирском месте или за рулем. Я спустилась ниже и стала целовать его грудь и потом еще ниже к животу. Рома замер и лежал, лишь неровно дыша. С некоторым трудом я расстегнула его джинсы, погладила его член через трусы и потом приспустила джинсы вместе с трусами. Член оказался в моей ладони. Я поцеловала его, лизнула, немного подергала. Как на практике осуществляется оральный секс, я не знала – я просто взяла член в рот и выпустила его. Вопреки предубеждениям, противно не было, я не почувствовала никакого неприятного вкуса. Но стоило мне совершить одно это движение, Рома протянул руки к моей голове и сказал давай не сегодня, прости, извини, давай подождем. Я тут же села на кровати – скажу: с облегчением; во все время этой сцены во мне не проснулось ни капельки желания – поправила футболку и отвернулась, чтобы не видеть, как Рома натягивает трусы с джинсами и застегивает их. Голос у него был извиняющийся, он предложил включить кино, я сказала «давай». Это была «Цельнометаллическая оболочка» – подозреваю, кино казалось Роме очень глубоким, и он хотел поделиться со мной этим сокровищем духа.
Посмотрев десять минут, я ушла на кухню, причем сделала вид, что обиделась. Объяснить, зачем я сделала этот вид, одной причиной невозможно: с одной стороны, нужно было хоть как-то это перемещение обосновать, с другой, нужно было выжать максимум из ситуации, чтобы он чувствовал себя кругом виноватым, потом, нужно было создать задел для того, чтобы закончить эти отношения; «я обиделась, потому что ты меня не любишь», примерно так, чудеса лицемерия.
На кухне я подхватила журнал с подоконника – это был «ОМ» – и завалилась с ним на «уголок». Прошло минут пятнадцать, и на кухню пришел Рома. Я была готова к извинениям, но вместо этого он приподнял мою юбку – я лежала на животе – свернул вниз колготки с трусами и начал облизывать мою задницу. Все это молча, в полной тишине – «Цельнометаллическая оболочка» в комнате была поставлена на паузу. Он втиснулся носом между моими ягодицами и стал широко водить языком по промежности. До крайности нелепо: очевидно, он тоже не знал, как это делается. Я ровным счетом ничего не чувствовала, разве что было слегка щекотно. Если бы Рома не остановился сам, мне пришлось бы прервать его, но он, то ли почувствовав, что я лежу как бревно, то ли решив, что долг платежом красен, но не более того, оторвался от меня, вздернул обратно трусы с колготками, сел, расправил на мне юбку и сказал не волнуйся, все будет, но позже. Именно так и сказал – надо думать, под влиянием плохих переводов из своей фильмотеки. Потом он ушел и снова включил свое кино, а я лежала на кухне с журналом в одной руке и с другой рукой в трусах – я искренне наслаждалась собой; в перерывах меня разбирал хохот, но я сдерживалась.
Замечу, что этот анекдотический первый опыт никак не повлиял на мое отношение к оральному сексу – я люблю оральный секс, и в пассивном, и в активном варианте, и получаю от него массу наслаждения. Смысл случившегося в действительности был другой – секс, как и вся жизнь, может быть в высшей степени нелепым, даже абсурдным, со всеми сопутствующими ему обстоятельствами, со всей его окружающей средой. И, когда берешь ход событий, подталкивающих к нему, в свои руки, нужно быть готовой в том числе и к тому, что все будет предельно глупо и смешно. Ну и что – к этому нужно быть готовой, каждый раз выходя из дома.
Когда я рассказала о случившемся Кире с Оксаной (рассказывая, я не чувствовала угрызений совести – ведь они не были знакомы с Ромой), Кира, утерев слезы, выступившие у нее от смеха – а она смеялась громким девичьим баском, с широко открытым ртом: прохожие, бывало, оборачивались, – сказала ну а что, неплохо, смотри-ка, за один мини-минет несколько ужинов и еще целое пальто, молодец! То есть Кира, конечно, шутила, и мы еще долго разгоняли на тему «Нинка далеко пойдет», но вопрос все же был поставлен – вопрос о том, как относиться к подобного рода инвестициям в меня, в мое будущее согласие на секс (да, об этом в данном случае, разумеется, не думал Рома, но действовала так, будто думала, его мать).
Для меня этот вопрос не мог быть незначительным – мы с матерью все еще жили, перебиваясь от ее зарплаты до папиного перевода из Америки и потом снова до зарплаты или случайной подработки; мы не голодали, нет, но новое пальто купить уж точно не могли. Ромина же мать была одним из немногих бенефициаров хаоса последних десяти лет. И конечно, мне не могла не приходить в голову мысль о том, что вот тут – рядом, только протяни руку – есть возможность больше не думать о том, как бы купить новые колготки или, там, зайти в кафе, а денег нет. Тем более, что, кажется, все, что для этого нужно было делать, это смотреть Кубрика. Я отказалась от этой идеи не из моральных соображений, а потому что Рома не вызывал у меня ни капли желания и еще потому, что я смутно чувствовала какую-то опасность в этой его припизднутости. Я не ошиблась – через год Рома с мамой уехали в Аргентину, где он вступил в иеговистского толка секту.
И да, ту ночь я провела на кухне, утром уехала в школу, а вечером, когда он позвонил, сказала ему, что он маменькин сынок и чтобы больше не звонил. И он не звонил. Только через много лет, когда приезжал на несколько дней из Аргентины; мы даже встретились, чтобы выпить кофе по-дружески; он подарил мне брошюру «Иисус любит тебя». Из вежливости я донесла ее до ближайшей урны.
Удивительно, но в эту последнюю встречу у меня не было чувства неловкости – напротив, я скорее испытала нежность к прошлому, к себе шестнадцатилетней и даже к Роме, раз уж мы прошли через это вместе, такие маленькие и смешные.
Впрочем, при всем веселье, этот эпизод был в равной мере и пугающим. Я хочу сказать, что в нем, взятом самом по себе, ничего страшного не было, до тех пор, пока это было наше с Ромой личное дело; но мне в голову приходили и другие варианты. Например. Рома сходит с ума и начинает меня преследовать. Встречает у школы, звонит домой, ждет у парадной. Мне приходится объяснять всем, в чем дело. Или. Рома рассказывает все своей маме, она начинает названивать моей и рассказывает ей, какая я шлюха. Или Рома решает мне отомстить и находит способ распространить какие-нибудь идиотские слухи в моей школе. Вариантов масса. Про Оксану в школе ходили слухи, я еще расскажу об этом, и ничего ни забавного, ни крутого в этом не было: мы с Кирой, разумеется, поддерживали ее, и все-таки ей приходилось очень тяжело.
Некоторое время я жила немного на нервах, потом успокоилась. В том ли дело, что внутренний мир подростка проявляет чудеса регенерации? Бог его знает, я не специалист. Может быть, дело в том, что приходилось очень много учиться. Это правда. Всякий, кто заканчивал школу в это время в Петербурге или в любом другом большом городе, наверняка помнит, какой это был прессинг со всех сторон – родители, учителя, любые взрослые: ты обязана поступить в университет, если не поступишь, это будет катастрофа если не равносильная самоубийству, то близко к тому. Начиналось все это, кстати, не в последний, а предпоследний школьный год – и продолжалось два года до самых экзаменов. Учитывая, что я решила поступать на экономический, мне пришлось учить математику. Не скажу, что совсем с нуля, но я всегда еле-еле справлялась с программой, а тут – алгебра и матанализ на уровне первого курса матмеха; это было круто.
Отец сказал мне по телефону, что как только мне стукнет восемнадцать, он уже не будет чувствовать себя обязанным отправлять нам с мамой деньги, но если мне удастся поступить в приличное место (он имел в виду экономический или юридический, и уж конечно не в какой-нибудь Техноложке), то он еще будет помогать все время, пока я буду учиться. В прессинге не участвовала только бабушка по папе – ее куда больше занимало мое превращение в женщину, не в узком смысле, тут она была сама скромность и никогда не интересовалась, а в смысле моих ТТХ, во всяком случае, именно так я трактовала ее взгляд, каждый раз когда я к ней приходила – долгий, сверху вниз и обратно, оценивающий, одобрительный, даже удовлетворенный. Бабушка к концу моего десятого класса серьезно заболела, и я ездила к ней на Жуковского часто, она уже почти не выходила из дома, я ходила для нее в магазин, но ездила не за этим – я довольно сильно ее любила и чувствовала, что вот-вот потеряю. Этот последний год был годом нашей самой большой близости – бабушка показывала мне старые фотографии, в основном послевоенные, но и более старые тоже, дореволюционные, рассказывала о семье, делилась взглядами на жизнь, свободными даже по нынешним представлениям. Меня удивляло, что меня саму бабушка и ее жизнь заинтересовали только теперь, что раньше бабушкина история для меня как бы совсем не существовала. Юность – это возмездие, а также жестокость, глупость и эгоизм.
А дело ведь в том, что жизнь не позволяет ничего наверстывать. Есть такая иллюзия, будто что-то можно наверстать, но на самом деле нельзя. Не успела порасспросить бабушку – бабушка умерла. Не успела прочитать что-то, что читают в семнадцать лет, – невелик шанс, что прочтешь когда-нибудь, потому что придется читать отчеты. В действительности жизнь устроена так, что каждой опции она отводит свой срок; не успел воспользоваться – извините, двери закрываются. Человек – существо застывающее.
Я думала о себе, о своем теле – прекрасном, фейерверком отзывающемся на каждое легчайшее прикосновение, упругом, прекрасно пахнущем, соблазнительном, даже меня саму соблазняющем, – и мне становилось до злости обидно, что оно еще не вполне пущено в работу, когда могло бы приносить столько радости мне и – в ни чуть не меньшей степени – радовать других. (Потому что, разумеется, одно из главных, а может быть, и главное наслаждение в жизни – быть источником радости для другого.)