так и проблема отношения «живого» и «неживого», есть лишь
вопрос отношения и оценки формы собственных порядков нашего ноумена,
к относительному хаосу, к отличным порядкам феноменальной природы
этой действительной реальности. Вопрос лишь соотношения, идентификации и
классификации. Ибо, для нашего трансцендентного воззрения, всякое тело мира,
всякий объект нашего познания, к какому порядку мы бы его не относили,
имеет свою собственную внутреннюю организацию, со своими алгоритмами бытия,
со своей концепцией вездесущей и повсеместной жизненности.
Организацию, лишь обозначаемую ноуменом и относящуюся им к тому,
или иному лагерю, контексту мироздания, к тому или иному пантеону, на основе
собственного созерцательного дуализма…»
Парадокс «живого» и «неживого»
Обзор
Каким образом могла прийти в голову мысль о проблеме «живого» и «неживого», как о чём-то глубоко субъективном? Как? На каком этапе моего вглядывания в мир, могла зародиться эта глубоко подсознательная, и в сути своей неестественная концепция? Концепция, идущая вразрез общепринятым и даже моим собственным воззрениям. Формируясь в моём подсознании, и в какой-то момент наконец созрев, возник пошлый вопрос: а собственно, что такое «живое» и чем оно в своей глубинной сакральной сущности отличается от «неживого»? Что есть «жизнь», и что есть «не жизнь» в физическом, метафизическом и трансцендентальном осмыслении? На чём собственно базируются все наши воззрения и оценки в этом поле, и как на самом деле должны осознаваться границы и сами поля в этой сфере осмысления нашей действительности. Нет ли здесь скрытых монолитных заблуждений, переворачиваний истин и вынужденных дорог, на которых выстраивается здание нашего воззрения, и по которым следует наше мышление?
И этот вопрос как-то сам собою захватил всё моё воображение и стал на какое-то время краеугольным камнем всего моего миросозерцания. На самом деле при всей кажущейся банальности и избитости этой парадигмы, при поворачивании линз умозрения, и смене угла даже на малую толику, она становится антропоморфно критической, сугубо человеческой и глубоко проблемной. Ибо вскрывает потаённые, а точнее лежащие на поверхности, но не замечаемые нами метаморфозы. Метаморфозы, к которым мы настолько привыкли, что они превратились в нашем сознании в некую обыденную неоспоримую истину, и даже в пошлость не вызывающую никакого интереса.
Кто теперь к примеру, обращает внимание на некогда приводящие в исступление и восторг ранние продукты научно-технического прогресса? Тем более, мало интереса вызывают всякого рода антиномии природных архаизмов, имеющих глобальное значение в осмыслении нашей собственной природы. И в силу уверенности нашего разума в изрытости и просеянности этой древней почвы, мы стали не способны даже на самые поверхностные вопросы в этом ключе. Эта тема перестала быть проблемой. Наше воззрение относительно мира и природы, спаялось и слилось в монолитный конгломерат, твёрдый и незыблемый, – в «статую», на которую уже никто не обращает своего внимания, и потому несомненную и даже абсолютно истинную. Конечно, я отдаю себе отчёт в том, что, ставя так вопрос, я рискую прослыть простым безумцем. Но кто не рисковал на пути к более холодной истине, чем та, в которой все мы привыкли плавать и которой привыкли удовлетворяться.
Мы относимся к противопоставлению «живого» и «неживого», как к некоему устоявшемуся порядку, как к само-собой разумеющемуся абсолютному положению, как к непререкаемой истине божественного проведения, лишь указывающей нам своим перстом, куда нам следует идти, в какую сторону смотреть и мыслить. Мы не утруждаем себя копанием там, где, как нам кажется, не осталось ничего стоящего, – ничего, что могло бы заинтересовать наш пытливый разум. Зачем, кому нужно проникновение в суть древних, давно разрешённых вопросов? Мы спрашиваем себя; Какой в этом смысл? Здесь нет пищи для разумения, здесь всё уже давно съедено, переварено и дефецированно, – всё рассмотрено и разложено по полкам и банкам научной кунсткамеры. Какой смысл изучать и рассматривать то, что давным-давно приведено в порядок, поставлено в ряды, что и так уже достаточно лаконично просто и закончено ясно?
Мы привыкли к действительности окружающей нас, мы вытоптали хреоды собственного мышления относительно бытия, и выложили мозаику алгоритмов разумения и осмысления относительно реальной действительности, и следуем этими дорогами и алгоритмами, как единственно возможными и единственно истинными. Нам даже в голову не приходит ставить подобные вопросы. Но если попробовать отбросить условности и догматические привычки общего, и собственного индивидуального разумения, и попробовать взглянуть в мир с несколько иного угла зрения, если попытаться посмотреть на него не устоявшимся затвердевшим взглядом, но взглядом ребёнка, взглядом только что вошедшего в незнакомый дом путника, взглядом по-настоящему стороннего наблюдателя, не заинтересованного в продолжении выложенной однажды выверенной и закатанной в железобетон дороги, если, так сказать, вскрыть и заглянуть внутрь, попробовать на вкус эту древнюю и уже «распухшую консерву», то откроется иная, совершенно непривычная картина. Мир оголит свою сокровенную суть, и даже скорее всего, – перевернётся.
Вполне естественно то, что от всего этого отдаёт не столько безумием, сколько наивностью и неким неудержимым, идущим в разнос полётом фантазии. Ведь при всей холодности и серьёзности поставленного вопроса, в нём латентно укрыта великая страсть мышления, архаическая радость его удовлетворения, нарушающего собственные пределы и ломающего самые устоявшиеся стереотипы. Здесь, в сакральной глубине, скрыта та имманентная гордость разума, позволяющая ему, удовлетворятся великим чувством открывателя, разрушителя и победителя. Чувством, так естественно присущим ребёнку, с его неотягощенным моральными и социальными догмами и стереотипами, созерцанием.
Но это не эпатаж, не показное кривляние мелкой души, стремящейся лишь к непредсказуемости и противоречию ради самого противоречия. Не простое и пошлое упрямство инфантильного сердечка, которое лишь из своей вредности и ни на чём не основанного апломба, стремится разрушать ценности, не имея на то ни оснований, ни глубины собственного взгляда, ни трепета перед истинно ценными противоположными вещами. Имеющего лишь гордость тщеславия и глупую надменность, и пытающегося сформировать не собственное воззрение, но лишь собственное и общественное представление о себе самом. Нет, ничего подобного. При всей кажущейся эпатажности и апломбости, во всём этом нет ни доли узколобого инфантилизма и стремления к скоропалительной обособленности недалёкого томящегося тщеславием, духа.
И пусть этот вопрос зародился во мне именно в самых ранних годах, но расцвёл и укрепился в достаточно зрелых. Да, его первые ростки появились тогда, когда для разума наивного ребёнка всё вокруг такое яркое, первобытное и отчаянно радостное, такое сверх живое, сверхиллюзорное, и в то же время сверх реальное. Когда в силу постоянной наполняемости души впечатлениями, кажется, что время течёт крайне медленно, и потому замечается каждая мелочь, каждая деталь мироздания. И каждая эта деталь превращается в нечто эксплицитно-конкретное, нечто важное и действительно-достойное. Эти детали, которые наш разум с годами научается упускать, игнорировать как ненужный материал, смешивая ценнейшие камешки с бренной целенаправленностью, и превращая всё и вся в раствор для заливки в нужные формы. Для разума ребёнка эти детали ещё составляют важность, и яркими пятнами украшают всю палитру его бытия. И детский разум, без всяких напряжений и сомнений, спокойным не обремененным опытом взором вглядывается во всё текущее мимо него, и в нём самом. Когда его память запечатлевает очень многое, и в самых ярких и разнообразных тонах, когда его взгляд замечает все нюансы и оттенки, всё то, что не доступно опытному воззрению, с его мешками целесообразности под глазами.
Мало того, лишь в это время наш разум подобен только что собранному в дорогу каравану. Он полон сил и живости, так необходимых для остроты и полноты восприятия. Только тогда, в силу тонкости ощущений, он способен на самые глубокие проникновения в сущность вещей, в суть самого мира. Он ещё не устал от скитаний по пустыне, он ещё не отягощён полезностью, рациональностью, и целесообразностью. Он подобен стреле, только что сделанной мастером. Её жало ещё не затупилось от постоянного проникновения в плоть миро познания.
К сожалению, со временем, с увеличением познания, с набиванием тюков разумения «полезными вещами» караван жизни замедляет свой ход, и «стрела ощущений» теряет в своей остроте. После каждого опыта, её жало всё менее остро и проворно, и с этим ничего поделать нельзя. Приобретая опыт, и находя тем самым, практичную мудрость, мы необходимо теряем великую интуицию духа, теряем способность в тонких, сверх живых ощущениях жизни. Наш разум, открывая одни двери, неминуемо закрывает другие. Наш ум, постепенно тяжелеет и грубеет, но тем самым становится основательнее. От этой основательности, он дубеет и теряет в гибкости, скорости восприятия, и остроте интуитивного осмысления. Но приобретает нечто важное для себя, – относительную стабильность и власть порядка. Ибо в его понимании, только порядок, имеет несокрушимую власть над природой и миром. И его порядок, как некая доминанта в осмыслении внешнего мира, есть ныне устоявшееся и превращённое в «железобетонную конструкцию» мировоззрение, диктующее теперь всему и вся, правила и законы, присущие его конструктивным особенностям, где авангардом следует научно-технический прогресс с его «вассалами», – физикой, математикой, термодинамикой и т. п.
Если взглянуть и осмыслить исторически, возникновение и становление глобальных организаций духа и разума, зачатых в сношении рационально-практического и идеального полей разумения, то высветится некая параллель, метафорическая схожесть со всем вышеописанным, явно или завуалировано просматриваемая в зарождении и становлении науки, как таковой. Ведь собственно, и вся наука зарождалась в древности, на заре юности человечества, как интуитивное знание, присущее более чувственности разума. Её ростки такие уязвимые, такие неопределённые, ещё даже не зародыши, – эмбрионы! Но как раз в силу того, обладающие острой интуицией в своём поле, в своём ореоле воззрения и созерцания. В те далёкие времена интуитивные флюиды идеального знания, знания глубоко инстинктивного и по большей части имплицитного, достигали грандиозных высот, и на самом деле формировали фундамент всех будущих эксплицитных умозрений и умозаключений, давая направление всей последующей грандиозной, и перспективной постройке. Направление, которое в силу его древности, теперь, – как невозможно опровергнуть, так и не имеет смысла подтверждать.
Глубинные прозрения тех людей были так остры и проникновенны, о коих зрелому человечеству, – остаётся лишь мечтать. И вот это «дитя», развиваясь, со временем сформировалось в грандиозное самостоятельное «растение», трансформирующееся постепенно в «животное» с плотной кожей и крепкими костями. Сложившись, наконец, в науку с её разветвлёнными щупальцами, такими функциональными и основательными, такими перспективными и целенаправленными, такими гордыми и обещающими. Оно поработило всё мировоззрение, разлиновав его на сектора, установив клетки, и загнав всё «живое и свободное», – в резервации.
Но вот что важно. Эта основательность и функциональность, оставалась всегда и остаётся до сих пор ценностью только для «практично-рационального разума», только для его поля, для его формы выстраиваемого внешнего мира. Для другого же поля разумения, для «идеального», – всё это оставалось и остаётся, мягко говоря, плоским, грубым и пошлым. Формой «властолюбивого практично-рационального воззрения», стремящегося привести весь окружающий мир к своему целесообразному и основательному, необходимому ему, закономерному и последовательному порядку вещей. Сделать мир ценным и интересным для себя, и малоценным и мало интересным в глазах идеальных форм воззрения, – задача «практично-рационального разумения». Ведь вся та основательность и функциональность присущая «практично-рациональному разумению», которой он гордится и к которой единственно стремится, не имеют ценности для идеальной плоскости продуцирования и восприятия, в самой глубинной её возможности и способности. Формы, для которой всё, что можно потрогать, объяснить, разложить и упорядочить – слишком просто и неинтересно, слишком поверхностно и мелко. Всё, что делается для какой-то бытовой пользы, – слабо и низменно-корыстно.
Для каждой из этих разноплановых сторон нашего мышления, иная, противоположная форма осмысления, – есть иная форма жизни, иная форма бытия. Что значат самые совершенные рациональные практические построения, перед глубокой и всеобъемлющей интуицией созерцания? И в то же время, что стоила бы самая проникновенная интуиция созерцания, не имей она возможности форматироваться в строгие упорядоченные ряды практического воззрения, во всевозможные целесообразные формы, воплощающиеся в различные формопостроения цивилизации?
В конце концов, – что стоит весь поверхностный порядок действительности, – перед глубиной бездонного и вечного хаоса? Что стоит вся бездонная глубина Великого вечного хаоса, – перед минутной поверхностью бытия, – Великой реальной действительностью?
И так. Самый острый и подвижный ум у ребёнка. И хотя он ещё не научился обозначать и фиксировать рефлективно свои глубокие проникновения, и даже сам не осознаёт, насколько глубоко он видит мир, но всё же, только там, в детстве, могут зарождаться самые проникновенные мысли, самые глубокие и чистые взгляды. Взгляды, которые в процессе орошения опытом, обработки и культивирования, складываются в глобальные умозаключения, и основательные философемы. Они словно ростки пробиваются наружу откуда-то из подсознания и формируются в «стволы осознанности». «Стволы» твёрдые, покрытые толстой корой, – «стволы», теряющие гибкость, и приобретающие инертную устойчивость.
Так какие мысли моего детства могли дать такие всходы? Да…. Если бы была возможность посмотреть со стороны на зарождение и рост мыслей. Увидеть и осознать истоки тех рек, которые бурным потоком несутся в моей голове. Найти родники, собирающие влагу с гор, и питающиеся из глубинных подземных озёр. Вспомнить те первые стрелы, которые разум пускал в твёрдое тело инертной скалы мироздания.
Мне кажется, что самой первой моей стрелой, насколько мне позволяет память, было осмысление собственного произвола, то, что я, будучи абитуриентом детского сада, обнаружил преобладание моей воли, над неодушевлёнными предметами. Они, как бы мне говорили: Делай с нами всё, что тебе вздумается. В том моём осознании, эти предметы были абсолютно не защищены от моего произвола. Я осознал адекватную зависимость ощущения меры собственной жизненности, от свободы моей воли, – ощущения, растущего пропорционально приобретаемой власти. Именно тогда я инстинктивно осознал, точнее ещё не осознал, но во мне зародился тот смысл, или та бессмыслица, то зерно, которое впоследствии дало такие «абсурдные плоды». Ведь именно в последующем глубоком осмыслении, я нашёл то главное отличие, то наличие в живом, и отсутствие его в не живом, что собственно и отличает в своей сущности, эти субстанции. Стремление к порабощению всего и вся, к захвату, к упорядочиванию на свой лад всего внешнего. Власть, – как квинтэссенция живого. Его главный форпост, отличающий его от «неживого». Ведь в отличие от «неживых», совершенно иное впечатление производили на меня «живые объекты». Я очень рано понял, что даже маленькая букашка может представлять собой опасность, нести боль и страх. И даже растения, к примеру, крапива, – умеет защищаться. Я в полной мере осознал наличие неких доминант агрессивности у всякого «живого», как его фундаментальных составляющих. Агрессивность, из которой вырастала, и благодаря которой формировалась вся палитра всемирного порабощения единой инертной природы, благодаря прежде всего разуму, расчленение и распределение по отдельным камерам её сегментов, подчинения всех её начал и приведения к своим категориям, её единого неделимого «мета тела». И вот в моём неразвитом разуме родилась «инфантильная концепция», что «живое», в своей сути, это лишь более агрессивная субстанциональная форма общей материи. И даже её способность к организации, как некоей доминанте и отличительной особенности, которая включает в себя и способность к самопродуцированию, есть так же форма этой агрессивности. Ибо всякая организация, есть суть порабощение – внутри, и доминирование – снаружи. И если продолжить эту мысль, то чем агрессивнее материальная субстанция, тем она «живее». И человек, на самом деле, при всей своей неоспоримой «живости», не является самой живой субстанцией космоса.