Подобная «мудрость» на самом деле далека от истины и весьма противоречива.
Хотя счастье и не встречается буквально в реальной жизни, но оно всегда освещает ее подобно солнцу, дающему своим светом жизнь ее обитателям. Вместе с тем спокойствие хорошо во сне, а в жизни нет ничего лучше борьбы, дающей простор для проявления всех способностей и намерений человека, развивая тем самым в действиях его сознание, что, собственно, и нужно для сознания от жизни.
Фома Аквинский (1225-1274 гг.), так же как большинство античных философов, полагал, что счастье может проявиться только в «восприятии совершенного блага».
Однако Фома довольно противоречив в своем подходе к концепции счастья.
С одной стороны, Фома утверждает, что «… разумная природа может достигнуть счастья, которое является совершенством умственной природы… а вот чувственная природа вообще не способна достигнуть означенной цели» [10. Раздел 1].
С другой стороны, он считал, что «… в этой жизни возможна лишь некоторая причастность к счастью, но совершенное истинное счастье в нынешней жизни невозможно… …коль скоро счастье есть «совершенное и самодостаточное благо», то это означает отсутствие какого бы то ни было зла и исполнение любого желания. Но невозможно, чтобы в нынешней жизни не было вообще никакого зла» [10. Раздел 3].
Фома в этом отношении уступает, в частности, Эпикуру, который отстранение от тревог видит не в отвлеченных рассуждениях, а в самоустранении от общественных и государственных дел, поскольку в обществе господствует неразумие и несправедливость.
То есть, Фома не нашел хоть сколько-то приемлемого ответа на решение вопроса о достижении счастья в текущей реальности, констатировав невозможность его достижения в ней, в отличие от Эпикура, но всё же половинчато признал возможность разумной природе человека прийти к счастью.
Подобный подход Фомы к концепции счастья объясняется тем, что он не сумел определить сущность счастья как идеального образа, к которому можно стремиться, но не достигнуть его в силу отвлеченной, воображаемой природы этого образа, не совпадающего с реалиями жизни, но из которого следуют однозначные ответы на поставленные вопросы о проявлении или не проявлении счастья в текущей реальности.
И. Кант (1724-1804 гг.) приравнивает счастье к морали, называя его «высшим благом», к которому мы должны стремиться, подчиняясь требованию долга, только в рамках которого счастье оказывается допустимой целью: «Что касается принципа собственного счастья, то … принцип этот негоден потому, что он подводит под нравственность мотивы, которые, скорее, подрывают ее и уничтожают весь ее возвышенный характер, смешивая в один класс побуждения к добродетели и побуждения к пороку и научая только одному – как лучше рассчитывать, специфическое же отличие того и другого совершенно стирают» [ 11, с. 221].
Таким образом, добро, как условие блаженства, занимает в этом единении главенствующую позицию, и этот тезис сразу же уводит Канта к Богу, потому что в реальной жизни никакого блаженства из добра не проистекает. То есть счастье можно обрести только в ином мире, если правильно вести себя в этом, получая соответствующее удовлетворение от собственной адекватности: «… нравственный закон требует от каждого самого точного наблюдения. Следовательно, суждение о том, что надо делать сообразно этому закону, должно быть достаточно простым, дабы самый обыденный и неискушенный рассудок умел обращаться с ним, даже не будучи умудрен житейским опытом» [11, с. 417].
В сущности, Кант не понял природу и предназначение счастья, но уловил его неопределенность и субъективность в реальной жизни, что и отметил в своем утверждении: «Счастье есть идеал не разума, а воображения» [12], которое, однако он не пояснил, то есть не раскрыл источник счастья, его предназначение и не дал определение счастья.
Артур Шопенгауэр (1788–1860 гг.) высшим благом человека считает его личность: ум, способности и телесность. Но тут же он указывает, что надо заботиться и о приобретении личных средств, и о собственном добром имени: «… для нашего счастья и нашего наслаждения субъективное несравненно важнее объективного… В особенности здоровье стоит настолько выше всех остальных благ, что поистине здоровый нищий счастливее больного короля… … не надо, однако, делать ложного вывода, будто мы не должны заботиться о приобретении необходимых и приличных средств. Но собственно богатство, то есть большой избыток, мало способствует нашему счастью, и потому многие богатые чувствуют себя несчастными: у них нет духовного развития, нет знаний… … к чести, то есть доброму имени, должен стремиться каждый… Таким образом, для счастья человеческой жизни самым существенным является то, что человек имеет в самом себе…» [13, с. 2-7].
В отличие от Канта, который всё же чувствовал некую запредельность счастья, его не бытовой характер, Шопенгауэр следует проторенным путем, объясняя, что наиболее нужно для счастья в бытии, а что не нужно и даже вредно, полагая, что раз есть несчастья, то уклонение от них за счет предложенных им мер, будет в самый раз для обретения счастья.
Фридрих Ницше (1844-1900) был довольно противоречивой личностью, стремясь во всем быть оригинальным.
Поэтому его подход к счастью так же оказался противоречивым, но в гораздо меньшей степени оригинальным.
С одной стороны, он, в сущности, повторяет мысли античных философов (см. выше), утверждая, например, что «Несчастье ускользнуло от тебя, наслаждайся этим, как счастьем своим» [14].
И тут же он утверждает нечто противоположное: «Несчастным или счастливым человека делают только его мысли, а не внешние обстоятельства. Управляя своими мыслями, он управляет своим счастьем» [15].
Провозглашая, что счастье в жизни есть, и даже разного масштаба: «Всяким маленьким счастьем надлежит пользоваться, как больной постелью для выздоровления – и никак иначе… Когда ты будешь ценить то, что у тебя есть, а не жить в поиске идеалов, тогда ты по-настоящему станешь счастливым» [15], Ницше в противовес этому говорит, что счастье неуловимо окончательно: «Погоня за истиной – всё равно, что погоня за счастьем» [15],
Таким образом, Ницше не только не дал определения счастью, но и не указал на его источник, а предназначение счастья он видит в очеловечивании, которое доступно не каждому. [16].
То есть Ницше не отметил в человеке главное – его самосознание, благодаря которому каждый человек, а не только избранные, может создать в своем воображении образ собственного счастья и корректировать его с возрастом или с изменением обстоятельств, стремясь к этому воображаемому счастью, и веря, что оно достижимо.
В отличие от предшествующих мыслителей, которые бились над проблемой счастья, и предлагали иногда довольно остроумные и убедительные решения, современные психологи удивительно далеки от понимания сути проблемы и даже смешны, рассуждая о ней.
В частности, Мария Хайнц разлагает счастье на краткосрочное и долгосрочное, связывая с первым положительные эмоции, а со вторым – глубокое удовлетворение [17, с. 35-128].
Обобщая Хайнц делает вывод, что счастье – это радость, которую мы ощущаем, когда стремимся раскрыть свой потенциал.
Положительные эмоции встречаются на каждом шагу, даже от щекотки, но при чем тут счастье, а удовлетворение особенно благодарно ощущается после трудного отправления естественных надобностей. Что же касается потенциала, то особенно радостно он раскрывается в пьянках и гулянках, после которых болит голова и невозможно вспомнить, что ты наболтал.
Джону Готтману кажется, что счастье и успех во всех сферах жизни определяются осознанием своих эмоций и способностью справляться со своими чувствами [18, с. 17].
Успех к счастью вообще не имеет никакого отношения, очень часто являясь не заветной мечтой, а всего лишь результатом трудолюбия или вообще достигается случайно, например, в карточных играх, а осознав свои эмоции не вовремя, можно оказаться вместо счастья в недостойном положении для себя же, например, радуясь чужому несчастью. Что же касается способности справляться со своими чувствами, без которой счастье якобы невозможно, то она особенно ценна на похоронах ненавистного тебе человека.
Вообще говоря, большинство исследователей проблемы счастья, как мы видели выше, путают счастье с позитивными эмоциями и удовлетворением, пытаясь совместить счастье с текущей реальностью.
В частности, русский философ Бердяев Н. А. полагал, что в состоянии счастья человек останавливается, поскольку ему больше не к чему стремиться. В связи с этим он считает понятие счастья бессодержательным и даже вредным: «Свобода и достоинство человека не позволяют видеть в счастье и удовлетворении цель и высшее благо жизни. Существует непреодолимый конфликт между свободой и счастьем… Я согласен на несчастья и страдания, чтобы остаться свободным существом… … свободное творчество духовных ценностей он (человек) предпочитает счастью. Но человек есть также существо больное, раздвоенное, определяющееся темным бессознательным. И поэтому он не есть существо, стремящееся во что бы то ни стало к счастью и удовлетворению. Никакой закон не может его сделать существом, предпочитающим счастье свободе, удовлетворение и успокоение творчеству. Уже поэтому жизнь человека не может быть целиком подчинена закону. Благодать же дает лишь мгновение радости и блаженства» [19].
То есть Бердяев опять же вводит счастье в реальность, тогда как в реальности действует неудовлетворенность самосознания человека, как раз не дающая ему остановиться, но предполагающая вновь и вновь устремляться к составленному им самим идеальному образу существования, который никоим образом не может совместиться с текущей реальностью со всеми ее пороками и неприятностями.
Кроме того, Бердяев, как и стоики, а также Эпикур, путает счастье с удовлетворением и успокоением, тогда как счастье есть продукт неудовлетворенности самосознания, который стимулирует человека к достижению того идеального образа, который создается им самим в процессе, преодоления многих трудностей, неприятностей и бед, но человек не способен совпасть даже в своем сознании с выработанным идеалом, но способен существенно изменить своё самосознание в подобном стремлении.
И это стремлении к счастью не противостоит свободе, как считает Бердяев, в напротив, поддерживает это стремление, поскольку свобода тоже продукт неудовлетворенности сознания в целом, претворяющийся в выработку способов изменения самосознания человека путем воздействия на наличное бытие с учетом его противодействия. [20, гл. 1].
Но если счастье проистекает из самосознания, то свобода есть продукт взаимодействия инстинктивного (природного сознания) и осознанного в человеке, взаимодействующих друг с другом в своих противоречивых устремлениях, производя через человека разрушение и созидание реальности [21, часть 3, раздел 3]. И в этом отношении свобода шире счастья, которое исходит только из осознания себя, но зато счастье всегда мерцает впереди как совершенный и сугубо индивидуальный образ, притягивающий человека к нему и, по крайней мере, не делающий его хуже, если он действительно стремится к нему, а не к удовольствиям или безмятежности.
3. Источник, определение и предназначение счастья.
Счастье, если его представлять, как это свойственно большинству, в качестве предельно приятных ощущений, до появления человека из среды живых существ не присутствовало в их сознании, поскольку стремления и действия всех живых существ определялись не представлениями, а только инстинктами и рефлексам, являясь неосознанной реакцией на воздействие окружающей среды. Эта реакция всегда была лишь адаптивной в отношении этой среды, которую они, как и себя. если и меняли, то без всякого целеполагания и без стремления выйти за рамки окружения в каком угодно отношении.
Подсознательность, точнее, присутствие только природного сознания, или отсутствие субъектности, естественно, отвергает понимание такой абстракции в сфере эмоций и интеллекта как счастье. Поэтому все живые существа, кроме человека, от амебы до приматов, довольствуются всего лишь стремлением к приятным ощущениям, не отделяя себя от среды, и не более того.
Воображение в форме неких абстракций свойственно только человеку, который, обладая самосознанием, способен не только приспосабливаться к окружающей среде, но и сознательно менять ее под себя соответствующим целеполаганием, стремясь к построенным им образам в сознании, не существующим в природе, и ставя тем самым себя в той или иной степени над ней.
Поэтому человек способен стремиться не только к одним приятным ощущениям, но и ставить перед собой такие цели, достижение которых, как он иногда считает, обеспечит ему на некоторое время локальный рай. Правда, этот рай каждый субъект представляет по-своему, но он должен удовлетворить его полностью – и умственно, и эмоционально, – желательно, на всю оставшуюся жизнь, хотя и от любого срока присутствия в этом раю-счастье он не отказывается.
Тем не менее, достижение любой цели, будь то слава, почести, власть. деньги, любовь сразу же обесценивает достигнутое, поскольку никакого рая, или счастья не случается, кроме некоторого удовлетворения достигнутым, которое представлялось ранее таким желанным и совершенным, но оказалось грубым, примитивным и ненадежным. При этом болезни, невзгоды, неприятности в общении никуда не уходят, несмотря на любые достижения.
Но каждый человек верит в приход счастья, резонно полагая, что раз есть несчастья, то должно быть и нечто противоположное им, понимая под счастьем именно собственный воображаемый рай, который на самом деле никакого отношения к действительности иметь не может, кроме кратковременной приятности, а также предвкушения достижения страстно желаемого.
Но это желаемое счастье странным образом всё время ускользает, оставляя лишь грубую действительность и надежду, что в следующий раз оно наконец случится.
Это означает, что инстинктивная неудовлетворенность сознания любого живого существа нынешним положением в его стремлении к более приятным ощущениям, в человеческом сознании получает дополнительно уже осознанную неудовлетворенность имеющимся состоянием дел, и эта неудовлетворенность может получать выражение в неких абстракциях, крайним выражением которых является понятие счастья как такого абсолюта, который может дать полное удовлетворение как в состоянии ума, так и эмоций если и не насовсем, так хотя бы на некоторое время.
Но, увы, абстракции никогда не превращаются в реальность, и счастье всегда только манит, оставаясь в рамках возможности, но не действительности.
Однако стремление к счастью, диктуемое неудовлетворенностью самосознания человека предполагает, как правило, интенсификацию его усилий по достижению счастья, что обеспечивает значительную долю прогресса цивилизации и вместе с тем – развитие самосознания человека, поскольку он не может смириться, как животные, с тем что есть, а должен непременно искать и желать счастья, не допуская мысли, что оно существует только в его воображении, в реальности же получая в лучшем случае только позитивные эмоции, за которыми следует разочарование достигнутым, как бы любой человек ни старался, в сочетании со страданиями и бедами разного рода,
Поэтому счастье следует определить, как выражение той стороны неудовлетворенности самосознания, которая, составив совместно с интеллектом идеальный образ завершенного позитивного существования, стремится к нему, но не находит в этом образе разрешения.
Действительно, достижение любой поставленной цели может дать только удовлетворение, но никак не счастье, да и то на незначительный срок, потому что неудовлетворенность в самосознании достигнутым никуда не исчезает как главный стимул активности, и гонит человека дальше, а если он отказывается от этой гонки, стараясь всеми силами подавить неудовлетворенность собственного самосознания и полагая при этом себя счастливым в достигнутой удовлетворенности, то есть в бездеятельности, то он быстро превращается в никчемное существо – живой труп, который не нужен даже собственному сознанию.
Таким образом, максимальное удовлетворение достигнутым и даже самые приятные ощущения при этом, которые некоторые персоны считают за некоторое подобие счастья, не только не ведут человека к счастью, а напротив, могут остановить его в развитии, что равноценно самому большому несчастью, поскольку конкуренты не дремлют.