Мне трудно представить себе личность без Бога в душе. Жизнь человека, не знающая божественных прикосновений, не направляемая верой в существование иных миров, кажется мне бессмысленной и пустой. Николай Бердяев говорил: «Личность есть лишь в том случае, если есть Бог».
Я не считаю, что цель религии – спасение души[20], но без Бога в душе невозможно человеческое существование как таковое.
Бог глубок, его нельзя творить по человеческим меркам. В святоотеческой литературе бытие Бога не доказывается, а показывается. Кто-то из мудрецов сказал: Profeсto nоn Deum, quem сogitare nоn possunt, sed semetipsos pro illo сogilantes, nоn illum sed se ipsos, nоn illi sed sibi сomporant[21].
К Богу неприменимы человеческие понятия познаваемости, но, по большому счету, это относится и к квантовой реальности. В обоих случаях проблема связана с отсутствием адекватного языка «божественных имен». Григорий Палама не случайно говорил о «божественном мраке», а Дионисий Ареопагит считал Бога «выше не только знания, но и непознаваемости».
По христианскому учению, Господь умаляет Себя, чтобы возвыситься. Он спускается с высот абсолютного Бытия в пространство и время, в человеческое, а если правы эмбриологи – и еще ниже, в другие формы жизни, к самым корням сотворенной Им природы. Но спускается Он, чтобы подняться и поднять к Себе весь падший мир (К. С. Льюис).
Религиозное восприятие мира – это чувство его пронизанности духовным посланием и присутствием смысла. Здесь бытие не сводится к материи, а означает нечто большее, одухотворенное. В каждом явлении проступает нечто несказанное, выступающее за границы природы. Всё остальное – комментарии к сказанному.
Религия – связующее звено между человеком и бытием. Не противопоставление, не инакость Бога и человека, не присвоение человеком прерогатив Бога, не самообожествление, а именно неразрывность, единство, непрерывность человеческой и божественной реальностей.
В самом вопросе: существует ли Бог? – заключено непонимание сущности веры. Существуем мы. Бог – за пределами существования. Можно ли, допустимо ли входить с метром в высшие сферы духа? Религия есть высшая духовность, и спрашивать надо иначе: если материя исчерпывает материальный мир, то исчерпывает ли она мысль, интуицию, боль, идею, память, откровение, вдохновенность, экстаз, благодать, вечность, ничто? Исчерпывает ли она время, пространство, законы, эволюцию, мораль, тысячи эйдосов, из которых состоит идеальный мир? И еще сложнее: почему – мир, а не пустота, время, а не вечность, законы, а не хаос, дух, а не одна только материя, не задающая вопросов? Для чего Миру познавать Себя через нас? Откуда музыка, поэзия, откровение – эта высшая форма познания?
Почему – вопреки собственным законам – природа только тем и занимается, что усложняет себя?
Так вот: только ответив на эти вопросы, только изменив себя и природу вещей, только научившись управлять законами, мы получим право усомниться в том, существует ли Бог.
Религиозное чувство – прежде всего, ощущение бездны, которая отделяет мир физический и рациональный от мира духовного и морального, жизнь от смерти, время от вечности, радость бытия от превратности судьбы.
И если мы сегодня слабы в идеальной области, то лишь потому, что интеллект оторвался от вдохновения.
Религии творят не боги, а люди. Качество религии производно от качества ее творцов. Вот почему даже боги могут быть опасными. Одни спасительны, другие вызывают к жизни темные, разрушительные силы. Так что, критикуя религию, мы критикуем только ее создателей, уровень их культуры или бескультурья. Главный же предмет критики всегда находится вне критики, ибо Бог достаточно мудр, чтобы «не оставить следов».
Религия – часть культуры, может быть, главное в ней. И не только потому, что Библия принадлежит всем, атеистам и верующим, но потому, что здесь средоточие Чистоты и Красоты. Нет, религия даже не часть культуры, а ее остов, потому что без нее большая, долгая, плодотворная культура практически невозможна.
Сергей Трубецкой считал религию осью культуры. Философия, писал он, есть лишь особый фазис движения религиозных идей. Никогда ничего, кроме религии, не создавало искусства, – добавляла Анна Ахматова. Даже наука религиозна, она требует верить в знание и отлучает «неверных».
Какой была бы культура без религии? Ужасной! Я имею в виду даже не аморальность, а беззащитность. Сколько бы миллиардов несчастных, гонимых, угнетенных, беззащитных покинули бы этот мир с ожесточением? Один тот факт, что огромные массы людей находят в религии единственное утешение от абсурда смерти, делает разрушение веры безнравственным, антигуманным и бесчеловечным.
Самое страшное преступление, какое можно совершить, – это отнять у человека веру, не дав ему лучшей. Прогресс – это прежде всего прогресс веры; регресс – это в основном ее утрата.
Суррогат Бога – это самый страшный из суррогатов. Свидетельствует поэт Александр Галич:
Весь наш опыт демонстрирует, что сокровищницу культуры трудно наполнить, разбазарить же ее можно так же быстро и легко, как низвергнуть Бога. А сокровищница религии – не только религия, но и религиозное искусство, и величественные храмы, и чудотворные иконы, и этические системы, и монастырская организация труда и жизни, и религиозная философия, и… наука. Нам слишком долго внушали, что наука возникла как контроверза религии, но мы-то знаем, кем были Роджер Бэкон, Луллий, Рабле, Эразм Роттердамский; мы-то знаем, что все Отцы Просвещения – воспитанники тех или иных Ля Флеш[22].
Альберт Эйнштейн, которого необоснованно зачисляют в атеисты или пантеисты, признавался:
Правда, я иудей, но лучезарный образ Иисуса Назорея произвел на меня потрясающее впечатление… Никто так не выражался, как Он. Действительно, есть только одно место на земле, где мы не видим тени, и эта Личность – Иисус Христос. В Нем Бог открылся нам в самом ясном и понятном образе. Его я почитаю.
Знать, что существует сокровенная реальность, которая открывается нам как высшая красота, знать и ощущать это – вот ядро истинной религиозности.
Я утверждаю, что космическое религиозное чувство является сильнейшей и благороднейшей из пружин научного исследования… В наш материалистический век серьезными учеными могут быть только глубоко религиозные люди. Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека, – это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне если не мертвецом, то во всяком случае слепым.
Наши моральные взгляды, чувство прекрасного и религиозные инстинкты помогают нашей мыслительной способности прийти к ее наивысшим достижениям.
В книге об Альберте Эйнштейне[23] я собрал большую коллекцию высказываний творца теории относительности о религии и Боге, полностью разрушающих сложившуюся концепцию о его атеизме или пантеизме. Здесь нет надобности повторяться, потому что Эйнштейн на собственном опыте прекрасно знал, что такое религиозное чувство в самом традиционном смысле. Скажем, еще в детстве, к удивлению своих нерелигиозных родителей, он стал настолько глубоко верующим, что упрекал папу с мамой за отступления от кошерной диеты. А даже когда «религиозный рай» детства трансформировался, по его собственному выражению, в «фанатическое свободомыслие», он продолжал постоянно углублять свои представления о религиозном чувстве (или инстинкте) и о соучастии столь «ненаучных» сил в жизни науки.
Я бы усилил мысль: рассуждения Эйнштейна о религиозном чувстве поражают многообразием и глубиной. Эйнштейн в равной мере иронизировал как о «профессиональных атеистах», так и о теистах-профессионалах – «попах, которые могут нажить капитал» на его высказываниях. А вот истоки собственного религиозного чувства он видел «во многих псалмах Давида и в некоторых книгах библейских пророков», вдохновенно заявляя, что верит в Бога, который «являет себя в гармонии всего сущего», но не «занимается поступками и судьбами людей». И там, где это чувство отсутствует, наука вырождается в «бескрылый эмпиризм». Собственное религиозное чувство он описал не как естествоиспытатель, а как настоящий поэт: «Смиренное изумление порядком, открывающимся нашему слабому разуму в доступной части реальности». Познаваемость мира Эйнштейн считал «чудом, которое лишь усиливается по мере расширения наших знаний».
Он не заявлял пафосно, что за этим чудом видит Творца, создавшего мир ради человека, но фактически именно это выражал шутливо, говоря: «Господь изощрен, но не злонамерен» или «Больше всего мне хочется знать, как Бог создавал этот мир, что Он думал при этом и мог ли Он создать мир иным».
Говоря о религиозном инстинкте, Эйнштейн неоднократно связывал его с интуицией, эмоциональным или сердечным настроем, художественным видением, духовной теплотой, высшим смыслом бытия. «Инстинкт» этот не врожденный, а обретенный в процессе приобщения к культуре, основанной на глубоком мировосприятии всей целостности бытия.
Вот что по этому поводу писал другой крупнейший физик нашего времени Нильс Бор: «Религия использует язык совсем не так, как наука. По языку религия гораздо ближе к поэзии, чем к науке. Мы склонны думать, что наука имеет дело с объективными фактами, а поэзия – с субъективными чувствами. И думаем, что религия должна применять те же критерии истины, что и наука. Однако тот факт, что религии на протяжении веков говорили образами, притчами и парадоксами, означает просто, что нет иных способов охватить ту реальность, которую они подразумевают. Но это не значит, что реальность эта не подлинная. И не является возражением то, что разные религии стараются выразить это содержание в весьма различных духовных формах. Возможно, мы должны смотреть на эти различные формы, как на взаимно дополнительные описания, которые, хотя и исключают друг друга, нужны, чтобы передать богатые возможности, вытекающие из отношений человека со всей полнотой мира».
В таком «эмоциональном настрое» и можно видеть «религиозный инстинкт», который помогал Эйнштейну, как и его великим предшественникам от Коперника до Планка, окрылял разум, гарантировал творческую свободу и укреплял настойчивость в познании мира. Используя слово «инстинкт», Эйнштейн выразил лишь глубину чувства, а не его биологическую природу.
Следует разделять содержание религиозных чувств и способность к такому чувству, которая, как и все способности, дается людям неравномерно. И Эйнштейн признавал, что «очень трудно объяснить религиозное чувство тому, кому оно совершенно неведомо».
Здесь само собой напрашивается отступление о разнокачественности самого понятия «вера». Даже если отбросить такие крайности, как фанатизм, атеизм или обрядоверие, глубокая, выстраданная, достойная вера – огромная редкость. По оценке академика Б. В. Раушенбаха, лишь ~10 % людей способны на глубокое религиозное чувство. Таким людям, как Альберт Эйнштейн или Нильс Бор, присуща повышенная способность к самопознанию и потребность в нем. Для «истинно верующих» сам вопрос религиозного самоопределения не слишком важен, и они ведут себя «как принято в обществе», следуют общим «трендам», «вере отцов», «моде», «приличиям» и сравнительно легко переходят из состояния как-бы-верующих в как-бы-неверующие.
Фактически все мудрые люди, включая крупных ученых, во все времена были глубоко верующими, но, во-первых, их вера радикально отличалась от общепринятой, а, во-вторых, была практически столь же недоступной для нашего читателя, как книги Л. Шестова, К. Барта, П. Тиллиха, Р. Нибура, К. Ранера, Д. Банхоффера, Ж. Маритэна. Лучшие книги читают только лучшие люди, а народ их просто не замечает. Что до теологии, то я сомневаюсь, что ею интересуется «человек с улицы», никогда не открывавший ни Ветхий, ни Новый Заветы.
В «Философии „как если бы“» Ханс Файхингер обратил внимание на то, что мыслительная деятельность изобилует допущениями, чья беспочвенность вполне нами осознается. В сущности, все теории построены на фикциях и исходят из того, «как если бы» они существуют и «как если бы» мы верили в эти фикции. Но почему то, что дозволено науке, не дозволено вере? Если существуют конкретные фикции конкретных процессов, то почему необходимо отказываться от абсолютных и вечных фикций, сохраняющихся независимо от того, какой век за окном и какая теория возобладала?
Конечно, между символами науки и фикциями религии имеется принципиальное различие – эксперимент. Но разве рядом с научным опытом нет опыта религиозного, разве то, что происходит в наших душах, менее важно, чем то, что происходит в электрических проводах, разве сам «человек верующий» – фикция, которой нет? Разве психика и ее глубины – внеопытны? Разве феномен «вера» – обман?
Человек выделился из животного мира благодаря вере в высший, божественный авторитет, который подсказал ему, кто он есть, и приказал ему быть тем, кто он есть. Человек, прежде всего, – человек религиозный, верующий. Другое дело – во что.
Вот почему с упадком веры и религии неизбежно происходит расчеловечивание человека, нивелирование его в стаде, возврат к первобытности. «Бог умер» – тождественно равно смерти человека как человека.
Христианство продержалось тысячелетия потому, что дало экзистенциальное описание человека: его незавершенности, его бесконечного потенциала, беспредельности восхождения к высшему. Да, человек – прах, червь, тварь, но и – венец творения, субъект, открытый культуре, самосовершенствующаяся личность.
Религия – это паскалевское стремление выйти за пределы данного. Человек не мог бы преодолеть все свои сомнения, если бы в нем не было ничего, превышающего разум.
Религия учит, что есть нечто за пределами суетной горячки земной жизни. Почитать неисследуемое, а не проклинать, не открещиваться от него – вот что такое вера как высшая ценность, как абсолют, не тронутый разочарованием, несбывшейся надеждой. Ведь только то, что не обесценивается ни при каких обстоятельствах, есть Бог.
Немного об атеизме
В том великом единении существ, где все тихо говорит о Боге, неверующий видит одно только вечное безмолвие.
Мне претят рационализм и глубинная аморальность безбожников, чуждых сокровенных тайн и таинств пути:
Но я – верующий не потому, что в окопах или на смертном одре нет атеистов и не потому, что меня убеждают «теологический аргумент» или «пари Паскаля», но потому, что я хочу принадлежать партии Паскаля, а не партии Маркса-Энгельса-Гитлера-Сталина, партии человеческой культуры, а не партии якобинцев и голодранцев. Одно то, что в лоне христианства творили Боттичелли, Рафаэль и Микеланджело, заставляет меня преклонить голову перед христианством.
Конец ознакомительного фрагмента.