Мадам де Жанлис не пренебрегала гуманитарными науками, но особое внимание уделяла практическим вещам, тем наукам, которые она сама страстно любила. Она заставляла своих учеников постигать основы математики, физики, естественной истории, архитектуры, ботаники. Значительное время она уделяла физическому развитию детей, посвящая много часов в день гимнастическим упражнениям, бегу и плаванию. Наконец, она пыталась привить им свои идеи, мнения и манеры. Она не хотела, чтобы юные аристократы занимались исключительно военным делом и охотой, и направляла их, по словам биографа Луи-Филиппа Ж. Берто, в сторону рабочих классов, посылая их то в мастерские, где их обучали изготовлению булавок, то к торговцам, которые им показывали, как делаются уксус и горчица. Эта практичная женщина хотела, чтобы дети получили разностороннее образование и были сведущи как в ремесленном труде, так и в науках[61]. В результате к семнадцати годам из рыхлого, болезненного подростка Луи-Филипп превратился в атлетически сложенного юношу, наделенного отменным здоровьем, недюжинной физической силой и твердостью духа.
Каков же был итог воспитания наших героев? Конечно, их воспитывали по-разному. Если Николай вынес чувство страха к своему наставнику Ламздорфу, то Луи-Филипп до конца своих дней сохранял благодарность мадам де Жанлис. Она дожила до восшествия своего воспитанника на престол, и умерла в зените своей писательской славы, а благодарный король выплачивал ей почетную пенсию. Либеральные убеждения Луи-Филиппа сформировались не столько под влиянием отца, сколько мадам Жанлис. Именно она познакомила юного принца с Монтескье и Руссо, именно она внушила ему широкие взгляды на окружающий мир. Прагматизм, практицизм и педантизм, присущие Луи-Филиппу, – это тоже результат воспитательной работы мадам Жанлис. Что бы ни говорил сам Луи-Филипп о суровости своей наставницы, мадам Жанлис наилучшим образом подготовила его к судьбе, которая его ожидала.
Помимо широкого и солидного образования, Луи-Филипп прошел настоящую школу жизни, что впоследствии ему очень пригодилось. Много лет спустя, вспоминая свое детство и свою воспитательницу, Луи-Филипп рассказывал Виктору Гюго: «О, мы с сестрой прошли суровую школу. Вставали мы обыкновенно в шесть часов, ели жареную говядину да хлеб с молоком; ни сластей, ни лакомств, никаких удовольствий не полагалось: ученье и работа, работа и ученье – вот и все. Ведь это Жанлис приучила меня спать на голых досках; она же обучила многим ручным мастерствам, и вот благодаря ей я знаю теперь всего понемножку: могу даже постричь, а при случае пустить кровь не хуже Фигаро. Я и столяр, и конюх, и каменщик, и кузнец»[62].
Когда в 1843 г. королева Великобритании Виктория была приглашена во Францию, в королевский замок Ё (Eu), что в Нормандии, во время прогулки по парку король галантно предложил ей угоститься персиком. Королева оказалась в затруднении, не зная, как его очистить. Тогда Луи-Филипп достал из своего кармана большой нож со словами: «Когда-то мне приходилось жить, имея сорок су в день и нож в кармане. С тех пор прошло много лет. И я мог бы оставить эту привычку, но я этого не сделал, поскольку никогда не знаешь, что тебя ждет»[63].
Что получилось в результате «воспитательного хаоса», царившего в российской императорской семье? Строгость установленного Марией Федоровной этикета привела к тому, что товарищей в играх и занятиях у Николая почти не было. Его детство протекало в основном в обществе младшего брата Михаила и сестры Анны, с которыми у него на всю жизнь сохранились теплые дружеские отношения.
Неудачный подбор преподавателей (они были отличными учеными, но слабыми педагогами) и личные пристрастия Николая привели к тому, что интерес его к изучаемым предметам был весьма избирателен. Гуманитарные дисциплины, особенно философия, логика, политические науки, эстетика, навсегда остались для него пустой болтовней и не привлекали особого внимания. Он неплохо знал военную историю, а также интересовался жизнеописаниями великих полководцев и государственных деятелей. Музыка Николая глубоко не трогала, хотя он хорошо пел, особенно любил церковное пение. В целом образование Николая Павловича оказалось весьма обширным, но в нем, безусловно, имелись значительные пробелы. Это было вызвано отчасти неудовлетворительным преподаванием тех или иных предметов, отчасти же характером самого великого князя.
Несмотря на отличие в подходах к образованию и воспитанию, а также на разные воспоминания о годах обучения, Луи-Филиппа и Николая многое сближало. Оба они привыкли к аскетичному, даже спартанскому образу жизни; оба стали умелыми, трудолюбивыми, физически сильными, выносливыми и храбрыми людьми; самыми близкими друзьями на всю жизнь стали брат Михаил и сестра Анна – для Николая, и сестра Аделаида – для Луи-Филиппа[64].
С годами в их личностях стали проявляться общие черты. Николай становился более самостоятельным и самодостаточным, но в то же время, в его характере было немало отталкивающих черт. Он не выносил шуток над собой, казавшихся ему обидными, а таковым из-за развивающихся комплексов Николаю казалось очень многое. Чем дальше, тем больше он не любил признавать своих ошибок, настаивая на собственной правоте всегда и во всем. Луи-Филипп, хоть и допускал шутки в свой адрес, с годами также стал человеком, абсолютно уверенным в собственной непогрешимости.
Несмотря на то что к военной службе наши герои относились по-разному, и Луи-Филипп не имел такого пиетета и преклонения перед всем, что было связано с ратным делом, как Николай Павлович, оба они начали свою карьеру в армии. Когда произошла революция, Луи-Филипп, как и его отец, объявил себя ее сторонником, вступил в Национальную гвардию и клуб якобинцев. В чине генерал-лейтенанта он участвовал в сражениях при Вальми, Жемаппе и Неервиндене, проявив хорошие способности к военному делу и храбрость. В 1792 г. он отказался от своего титула и по примеру отца принял имя «гражданин Эгалитэ». После того, как Конвент издал закон об изгнании Бурбонов, для обоих Эгалитэ было сделано исключение. Однако когда генерал Дюмурье, адъютантом которого служил Луи-Филипп, перешел на сторону австрийцев после поражения при Неервиндене, будущий король французов, не разделявший политических взглядов якобинцев и опасавшийся за свою жизнь, был вынужден бежать за границу. Но в отличие от других эмигрантов он не стал бороться против Республики. Отец Луи-Филиппа был казнен якобинцами в ноябре 1793 г. по обвинению в организации заговора с целью захвата власти.
К этому времени Луи-Филипп во многом образумился, избавившись от многих прежних революционных иллюзий. Он тяжело воспринял казнь Людовика XVI, оценив ее как проявление революционного насилия, но не как акт исполнения законного правосудия. Еще тяжелее для него было узнать, что за казнь короля проголосовал его отец, в своем желании не отстать от стремительного развития революции договорившийся в Конвенте до того, что заявил: он сын кучера, а вовсе не герцога Орлеанского. Недостойное поведение отца глубоко травмировало душу юного Луи-Филиппа. В феврале 1793 г. он написал отцу очень жесткое письмо, не подозревая, что больше никогда его не увидит.
Под именем Шабо-Латура Луи-Филипп вместе с сестрой Аделаидой и мадам де Жанлис поселился в Швейцарии, в Рейхенау. Как писал В. Гюго, «этот наследник самых богатых королевских поместий Франции продал свою старую лошадь, чтобы не умереть с голоду. В Рейхенау в частном коллеже он давал уроки математики, а Аделаида занималась вязаньем и шитьем»[65]. Здесь же Луи-Филипп узнал о гибели отца. С этого момента он стал главой Дома Орлеанов и носителем титула герцога Орлеанского, о чем, разумеется, предпочитал помалкивать, так как швейцарцы симпатизировали французским революционерам.
Совершив путешествие по северо-западной Германии и Скандинавии и проведя несколько лет в Америке, в 1800 г. Луи-Филипп переехал в Англию, где обосновался в деревне Твикенгэм близ Лондона. Здесь произошло его примирение со старшей ветвью Бурбонов, после того как он подписал декларацию покорности Людовику XVIII как своему законному государю. С этих пор с ним обращались как с принцем, хотя и относились с недоверием, тем более что он не принимал никакого участия в интригах роялистов против французского правительства. В 1809 г. Луи-Филипп отправился на Сицилию, где познакомился с дочерью короля Фердинанда Неаполитанского Марией-Амелией, приходившейся племянницей казненной королеве Марии-Антуанетте. 25 ноября 1809 г. в Палермо состоялось их бракосочетание. 3 сентября 1810 г. Мария-Амелия подарила мужу наследника, получившего, в соответствии с давней традицией Орлеанского дома, титул герцога Шартрского. Впоследствии она родила еще четырех сыновей и трех дочерей[66].
В 1810 г. Луи-Филипп отправился в Испанию, где намеревался принять участие в борьбе против Наполеона, мечтая получить испанскую корону; однако этой мечте не суждено было сбыться, как, впрочем, и его планам о короне Ионических островов.
Великий князь Николай Павлович, как и Луи-Филипп, тоже начинал как военный. Только в отличие от Луи-Филиппа он до конца своих дней сохранил пиетет перед всем армейским. Если Луи-Филипп прошел через войну и армию в молодости, после чего весь воинственный задор у него иссяк, то для Николая это стало главным вектором его жизни и судьбы.
Великих князей, как и детей большинства дворян в России, было принято с колыбели записывать в армию. Николай Павлович при рождении был произведен в полковники и назначен шефом лейб-гвардии Конного полка с обычным для данной должности жалованием в 1105 рублей в год. В мае 1800 г. он стал шефом еще и лейб-гвардии Измайловского полка и с тех пор с особым удовольствием носил измайловские мундиры. В 1814 г. император Александр разрешил младшим братьям присоединиться к русскому победоносному войску с условием, что участия в боевых действиях они принимать не будут. Во время своего первого пребывания в Париже Николай имел случай познакомиться с герцогом Орлеанским. Эта встреча не прошла бесследно для великого князя: он был свидетелем семейного счастья герцога, и эта отрадная картина глубоко запала в его душу.
«– Какое громадное счастье жить так, семьею! – сказал ему великий князь.
– Это единственное истинное и прочное счастье, – твердо ответил герцог Орлеанский»[67].
Закончились Наполеоновские войны. Во Франции установился режим Реставрации, Бурбоны вернулись к власти. В России и по всей Европе гремела слава императора Александра I.
Через две недели после прибытия в Париж Людовика XVIII там же оказался и Луи-Филипп – вместе с братом короля Карлом д’ Артуа и его двумя бездетными сыновьями он входил в число непосредственных наследников трона. Король возвратил герцогу Орлеанскому громадные имения его отца, конфискованные во время революции, и уже в конце сентября Луи-Филипп вместе с женой и детьми въехал в Пале-Руаяль. Его положение при дворе Людовика XVIII было, однако, весьма затруднительным: ему не простили ни роли его отца в революции, ни его собственных либеральных убеждений, от которых он никогда не отказывался. После возвращения Наполеона с Эльбы Луи-Филипп, назначенный главнокомандующим Северной армии, был вынужден передать командование маршалу Мортье и уехал в Англию, а вернувшись в Париж уже после вторичного падения Наполеона и заняв место в Палате пэров, где проявил себя либералом, решительно выступил против реакционных мер нового правительства, из-за чего ему было приказано выехать за границу. Только в 1817 г. он получил окончательное разрешение вернуться во Францию.
Отчужденность герцога Орлеанского от двора, ненависть, которую он внушал ультрароялистам, привлекли к нему симпатии всех противников режима Реставрации – от либералов до бонапартистов. Пале-Руаяль постепенно превращался в центр умеренной оппозиции. Благодаря непринужденной атмосфере, созданной стараниями Марии-Амелии, Пале-Руаяль притягивал к себе видных деятелей литературы, искусства, науки и политики. Талейран называл герцогиню Орлеанскую «последней знатной дамой Европы»[68]. Что касается самого Луи-Филиппа, то он вел себя по отношению к царствующему дому вполне тактично. Вплоть до смерти Людовика XVIII в сентябре 1824 г. он сторонился двора, однако после восшествия на престол Карла X отношения между Тюильри и Пале-Руаялем улучшились, хотя герцог посвящал себя не столько придворной жизни и политике, сколько приумножению своего состояния. Орлеаны получили свою долю (17 млн франков) от «эмигрантского миллиарда» – либерала Луи-Филиппа, в недавнем прошлом «генерала Эгалите», нисколько не смущало, что он оказался в числе жаждавших компенсации роялистов. Вообще он никогда не был щепетилен в том, что касалось денежных вопросов, считая первейшим долгом обеспечение материальной будущности своих восьмерых детей. Он с явным удовольствием, как завзятый буржуа, занимался коммерческими операциями: покупал, продавал, обменивал; делал деньги из всего, что можно, словно подтверждая мнение мадам Жанлис о его скупости. Большую радость доставило ему расширение старых владений в Нейи, куда он перебрался с семьей в начале 1830 г. Там и застали герцога Орлеанского июльские события, кардинально изменившие его жизнь.
Спустя год после восшествия во Франции на престол Карла X в Таганроге умер император Александр I.
Николай к тому времени был уже главой семьи. Еще во время поездки за границу его внимание привлекла красивая и грациозная дочь прусского короля Фридриха-Вильгельма III Шарлотта Фредерика Луиза Вильгельмина. Он посватался к пятнадцатилетней принцессе, получил согласие ее родителей, и в ноябре 1815 г. состоялась их помолвка. Для завершения образования Николай Павлович совершил поездку по России (1816) и три поездки в Европу (1814–1817)[69].
13 июля 1817 г. в дворцовой церкви Зимнего дворца состоялось бракосочетание Николая и принцессы Шарлотты, ставшей в православии Александрой. В качестве резиденции молодым супругам был дарован Аничков дворец. Вскоре после этого новоявленный глава семьи стал главным инспектором Корпуса инженеров и шефом лейб-гвардии Саперного батальона. Иными словами, генерал-инспектором по инженерной части российской гвардии.
В 1818 г. Николай Павлович стал командиром 2-й бригады 1-й пехотной дивизии, а в 1825 г. был назначен еще и начальником 2-й пехотной дивизии. Получив в свои руки гвардейские полки, он занялся «подтягиванием» дисциплины. Прежде всего он защищал особую модель армейских порядков, причем не реальных, а некий их идеал. Его восхищали простота, незатейливая четкость армейской жизни, точность отдачи приказов и их безусловное выполнение, нравилась иерархичность жизни солдат и офицеров, прямая зависимость их друг от друга. При этом, постоянно вращаясь в гвардейской среде, общаясь с вернувшимися из заграничных походов офицерами, великий князь усматривал в отдельных нарушениях уставной дисциплины не простую оплошность, а симптомы серьезной оппозиции власти.
Отношения со старшими братьями у Николая складывались весьма своеобразно. Николай был моложе Александра на двадцать лет, а Константина – на семнадцать. Братья относились к нему снисходительно. Именно в этом, очевидно, была одна из главных причин «незанятости» Николая Павловича в государственных делах. Чтобы не стать изгоем в семье, «добрый малый» понимал, что надо прикрыться маской. Он выбрал для себя любимую роль не рассуждающего солдата, прикинулся простым и недалеким воякой[70]. Однако на самом деле великий князь был далеко не прост…