По личной милости царя Стесселю, в виде исключения, дозволили ежедневные свидания с женой. Свидания длились до трех часов, причем и жену, и сына Стесселю разрешили принимать не в общей приемной, а у себя в камере, выходившей окнами на Неву – прямо на Зимний дворец. Кстати, за окном Стесселю позволили приспособить дошечку, чтобы кормить птиц, стаями кружившихся у окон казематов.
Однако бóльшую часть тюремного времени Стессель посвятил написанию мемуаров, в которых описывал свою жизнь с детских лет. Кстати, книги, газеты и письма Стессель получал беспрепятственно. Только для корреспонденции, отправляемой им самим из заточения, действовала цензура крепостного коменданта…
Заключение опального генерала длилось недолго. В апреле 1909 года Николай II помиловал Стесселя, его освободили, и он продолжил военную службу.
В застенках Литовского замка
Литовский замок возле Театральной площади на протяжении более ста лет носил мрачную репутацию. Это была «Градская тюрьма», в которой сначала содержались уголовные, а потом и политические преступники. Не случайно в дни Февральской революции замок стал одним из символов ненавистного самодержавия, и его сожгли как тяжелое наследие царского режима…
В начале ХХ века многие представители городских властей уже понимали, что не пристало тюрьме находиться рядом с прославленным Мариинским театром и Консерваторией. Мнение это долго вызревало в недрах Городской думы, пока в 1902 году она своим постановлением не предложила тюремному ведомству взамен Литовского замка отвести участок городской земли на одной из окраин «в размере действительной надобности для новой тюрьмы» и отпустить из городских средств на постройку новой тюрьмы 367 тысяч рублей. Построить ее предполагалось за два строительных сезона. Однако предложение думы встретили в штыки: министр юстиции признал его «не подлежащим удовлетворению».
Несмотря на столь жесткую позицию, вопрос о передаче городу зданий Литовского замка продолжал время от времени будоражить умы «хозяев города». Тюремное ведомство не могло уже оставаться в стороне, но решило, по всей видимости, лишний раз поторговаться. Поэтому в 1910 году, спустя восемь лет после первой «схватки» вокруг замка, представители Тюремного ведомства заявили Городскому управлению, что их ведомство в принципе может согласиться передать замок в распоряжение города, но только при условии, если городские власти предоставят сумму в 600 тысяч рублей. По мнению «тюремщиков», именно такая сумма требовалась для строительства новой тюрьмы и отвода их ведомству около десяти десятин земли вне городской черты.
Однако Городская управа посчитала условия, предлагавшиеся Тюремным ведомством, совершенно неприемлемыми и предложила вернуться к предложению Городской думы, высказанному в 1902 году. А поскольку дело заходило в тупик, Городская дума постановила передать вопрос о Литовском замке на заключение юридической комиссии.
Но за последующие семь лет вопрос о передаче городу здания «градской тюрьмы» решить не смогли. Так и оставалось это серо-казенное здание, с двумя ангелами с крестом на фронтоне, пугалом для «интеллигентного населения» столицы.
В 1907 году целую неделю, с 1 по 7 мая, продолжались беспорядки в тюремном Литовском замке. Бунт заключенных оказался настолько серьезным, что для «умиротворения» властям пришлось прибегнуть к военной силе. Все происходило на глазах горожан, поэтому скрыть тюремный бунт было невозможно, и столичные газеты давали целые репортажи с места событий.
С утра 1 мая, как отмечал обозреватель «Петербургского листка», «все арестованные в Литовском замке проявили крайне приподнятое настроение». Тюрьма огласилась звуками революционных песен, криками и стуком. Тюремные надзиратели тщетно пытались восстановить порядок. Тогда начальство тюрьмы наложило наказание: несколько «особо опасных» бунтовщиков-зачинщиков бросили в темный карцер. Однако эта мера не привела к успокоению, а только вызвала бурное негодование остальных заключенных, которые стали «систематически производить шум и демонстративно выражать негодование».
Брожение постепенно разрасталось и 6 мая достигло своего апогея. В Литовском замке стоял беспрерывный стук и шум ломаемых дверей, табуреток, скамеек и оконных рам. Во двор замка и в Тюремный переулок (ныне переулок Матвеева между набережной Мойки и улицей Декабристов) сыпались стекла, выбитые арестованными. Как потом подсчитала тюремная администрация, убытки составили двести стекол. Именно столько стекол высадили из рам во время «первомайского бунта».
Чтобы прекратить беспорядки, администрация тюрьмы вызвала роту солдат, которая заняла Тюремный переулок и запретила проход по нему пешеходов, а также движение извозчиков. Часть роты ввели в здание самой тюрьмы. В качестве наказания за участие в беспорядках сорок заключенных посадили в «светлый карцер». К 7 мая порядок в Литовском замке восстановили, роту солдат отозвали обратно в казарму, а «рогатки» в Тюремном переулке сняли…
Впрочем, в стенах мрачного и зловещего тюремного Литовского замка иногда происходили и радостные события. К примеру, 21 февраля 1909 года в женском отделении тюрьмы впервые за все время ее существования появился на свет младенец. В тот день в одной из женских камер для уголовных едва не разрешилась от бремени молодая девушка Алексеева, осужденная за уголовное преступление. Ее тотчас же перевели в тюремную больницу, где она вскоре родила дочь.
В стенах мрачного и зловещего тюремного Литовского замка иногда происходили и радостные события…
Случилось так, что это экстраординарное происшествие совпало по времени с инспекционным обходом тюрьмы наблюдательной комиссии во главе с помощником прокурора Устиновичем. Закончив осмотр камер, он отправился в тюремную администрацию, где сообщил членам наблюдательной комиссии об «увеличении числа обитателей тюрьмы одним невинным существом».
Среди членов комиссии оказалась директор «Дамского тюремного комитета» Елизавета Алексеевна Нарышкина. (Комитет работал под «высочайшим покровительством» государя Николая II, а его попечительницей была принцесса Ольденбургская.) Потрясенная рождением ребенка в тюрьме, госпожа Нарышкина предложила собрать для новорожденной небольшую сумму денег, что и было немедленно сделано. Когда об этом сообщили роженице, она обратилась с просьбой к комиссии окрестить ребенка и назвать девочку Елизаветой, в честь Елизаветы Нарышкиной.
Просьбу матери исполнили. Церемонию крещения с участием членов наблюдательной комиссии провел тюремный священник. Крестным отцом стал камергер Назимов, а крестной матерью – княгиня Дондукова-Корсакова. С согласия Алексеевой, остававшейся в стенах Литовского замка, крестные родители передали новорожденную на вскормление специально нанятой кормилице и обязались взять на себя всю дальнейшую заботу о ее воспитании.
В петербургской печати девочку сразу же стали именовать «дочерью Литовского замка», по аналогии с «дочерью Николаевской железной дороги». Так назвали девочку-подкидыша, найденную в 1901 году на Николаевском вокзале и удочеренную помощником начальника дороги Иосифом Турцевичем. Николай II дал свое «высочайшее» соизволение на присвоении девочке фамилии «Николаевская» и почетного титула «дочери дороги». Спустя год, в 1903 году, царь разрешил ей пользоваться правами личного дворянства. Что же касается «дочери Литовского замка», то ее судьба остается неизвестной.
Во время февральской революции 1917 года узники Литовского замка были освобождены восставшими, а сам замок сожжен как символ ненавистного режима. Александр Блок, говоря о сожжении Литовского замка и здания Окружного суда, отмечал: «вся мерзость, безобразившая их внутри, выгорела». А может быть, его подожгли свои же тюремщики, заметая следы. Обгоревшие руины замка простояли до середины 1930-х годов, а затем на мощных фундаментах бывшего замка, старинных массивных сводах XVIII века, построили жилые дома…
«Дома растут как грибы»
«Петербург покрывается громадными многоэтажными домами, – констатировал в августе 1913 года на страницах «Петербургской газеты» талантливый журналист и известный в ту пору литератор Николай Брешко-Брешковский. – В этой скороспелости ярко отразился дух времени. В наши дни все направлено к тому, чтобы везде и всюду побить рекорд быстроты. И едва ли не прежде всего – в строительстве. Дома модерн растут как грибы, и процесс их созидания – какая-то непрерывная горячка».
Строительные катастрофы
В пору строительной лихорадки начала прошлого века цена на городскую землю в Петербурге увеличивалась не по годам и месяцам, а буквально по дням, особенно в тех районах, которых касалось благоустройство. К примеру, постройка Троицкого моста вызвала резкое увеличение цен на землю на Петербургской стороне вообще и на Каменноостровском проспекте в частности. А проведенная здесь линия трамвая еще больше повысила стоимость земли. Оборотистые дельцы уже давно учли в свою пользу эту характерную зависимость, и еще до постройки Троицкого моста и при только намеченных линиях трамваев начинали скупку земель в тех местах, где цена на нее должна была неминуемо повыситься.
Цена квадратной сажени земли на центральных улицах доходила в 1913 году до 300–500 рублей, а на самых престижных участках Невского проспекта и Большой Морской улицы – и того больше. Дома обычно строились на заемные средства и закладывались в банке по этажам. По мере возведения этажей банк принимал их в залог и выдавал новую ссуду.
Вместе с тем огромная часть скупленных земель оставалась нетронутой, поскольку их собственники ждали дальнейшего роста цен. Шла своего рода биржевая игра на землю. Такая практика очень беспокоила городские власти. «Не говоря о том, что эти пустыри безобразят внешний вид улиц, они лишают городское общественное управление значительной суммы доходов, следуемых ему, если бы земля была застроена», – замечал в 1909 году обозреватель «Петербургской газеты».
С подобной проблемой столкнулись в ту же пору и в Москве, и там власти ввели особый «штрафной налог»: с владельца незастроенной городской земли после трех лет владения начинали взыскиваться двойные поземельные сборы. Существовало резонное предложение ввести «штрафной налог» и в Петербурге, чтобы прекратить игру «земельных спекулянтов».
Еще одним печальным следствием петербургской строительной лихорадки стали катастрофы, из года в год потрясавшие наш город. И до сих пор мы продолжаем пожинать плоды строительного бума начала ХХ века. Ведь сегодня Петербург ветшает не только от сырого питерского климата и от равнодушия городских чиновников, подновляющих город к визитам высоких гостей или к очередному юбилею, хотя и в этом – немалая доля истины. Есть и другая причина: Петербург пожинает печальные плоды той самой строительной лихорадки, постигшей его столетие назад, на «заре капитализма».
«В последнее десятилетие дома-гиганты растут как грибы» – эта фраза принадлежит вовсе не упомянутому выше писателю Брешко-Брешковскому. Так написал еще за десять лет до него, в 1903 году, неведомый нам газетный репортер на страницах «Петербургской газеты». Вот что он указывал далее: «Если бы высота домов не находилась в зависимости от ширины улицы, то в Петербурге были бы дома в восемь и девять этажей… Постройка многоэтажных домов разрушительно действует на соседние здания, если только последние уступают им в величине. В стенах этих зданий показываются глубокие трещины».
В поисках правды репортер отправился к заведующему техническим отделением Городской управы архитектору М.Ф. Еремееву. И вот какие неутешительные слова от него услышал: «Из 100 построек 50 непременно повлекут за собой трещины в соседних домах. Немногим удается парализовать вредное влияние строящихся больших зданий на окружающие дома».
«Опасны ли эти трещины?» – поинтересовался газетчик. «На прочности дома они нисколько не отражаются и не угрожают опасностью квартирантам, – уверенно отвечал архитектор. – Скрепляются обыкновенно стены одной железной балкой. Раз такая балка подведена – дом может незыблемо стоять сотни лет».
Подобный ответ, однако, совершенно не успокоил интервьюера. «При всей безопасности трещин жить все-таки в таком доме, где они есть, не особенно приятно, – резюмировал он. – А чтобы подводить балки и заштукатуривать их, каждому домовладельцу необходимо выселить предварительно жильцов. Тут убытки неизбежны, и причем довольно крупные»…
Современники возмущались: строительство новых домов оставляло желать лучшего. Многие домовладельцы следовали обычному желанию: денег вложить поменьше, да еще и провернуть стройку в самые кратчайшие сроки, а прибыли получить побольше. В погоне за дешевизной и, как тогда говорили, «экономичностью», многие строительные подрядчики экономили на всем, что только можно, а потому качество работ неизменно снижалось. Следствием этого стали многочисленные строительные катастрофы, едва ли не каждый год потрясавшие Северную столицу.
Одна из них произошла в октябре 1900 года. Около трех часов дня на углу Дегтярной и 9-й Рождественской улиц раздался оглушительный треск, и вслед за ним над строившимся домом некоего господина Аксенова поднялся громадный столб известковой пыли. Через некоторое время после грохота из строившегося здания начали выбегать насмерть перепуганные рабочие, а перед домом начала собираться толпа. Снаружи он выглядел совершенно целым – как оказалось, рухнула его внутренняя часть. Сначала треснула каменная «перемычка», а затем, один за другим, стали проваливаться потолки всех четырех этажей.
Некоторые из рабочих, не успевшие выскочить, стали жертвами произошедшей катастрофы. Часть из них была отправлена в больницу, иные же к вечеру чувствовали себя уже настолько здоровыми, что отправились в кабаки выпить «по случаю несчастья». Кстати, ближайшая к месту катастрофы портерная, в которой пировали спасшиеся рабочие, принадлежала владельцу того самого провалившегося дома Аксенову.
В тот же день случилась еще одна беда: рухнувшим каменным сводом в доме на Бассейной улице насмерть придавило мальчика, работавшего на постройке. Столичное общество живо обсуждало эти происшествия. «Петербургские „обвалы“ делаются слишком частыми, – писала одна из столичных газет. – Сегодня летят два дома, завтра рухнут три, а послезавтра, если наконец не обратить на это явление должного внимания, дома посыпятся, как детские карточные постройки».
Однако одной из самых громких строительных катастроф начала ХХ века стал обвал дома Залемана на Разъезжей улице, случившийся 10 июля 1909 года. В восемь часов утра обрушился громадный, только что построенный шестиэтажный дом, принадлежавший инженеру путей сообщения Виктору Дмитриевичу Залеману.
Тот рабочий день начинался как обычно: в семь часов утра строители, занимавшиеся внутренней отделкой, приступили к работе. Более трехсот человек разбрелись по этажам. Спустя час они начали замечать подозрительное потрескивание. Левая часть здания стала на глазах заметно оседать, затем покачнулась и со страшным шумом рухнула. Грохот рухнувшего здания был слышен за несколько кварталов. Место катастрофы окутали клубы дыма и песка. Под рухнувшим домом, вмиг превратившимся в груду мусора, нашли свою смерть десятки рабочих.
Уже через двадцать минут на месте трагедии работали пожарные, извлекавшие пострадавших из-под завалов. Через два часа после катастрофы сюда прибыл петербургский градоначальник. Он лично принял энергичное участие в расследовании причины обвала дома, расспрашивал строителей и участвовал в совещании экспертов. Место катастрофы посетили также некоторые сенаторы, члены Государственного совета и Городской управы. Приехал и сам владелец злополучного дома, непрерывно твердивший: «Всех родственников убитых вознагражу».
Многие считали виновником случившейся трагедии инженера Залемана. Влиятельный миллионер-строитель, он выстроил в Петербурге более полутора десятка зданий и сам являлся владельцем одиннадцати больших домов. Почти все залемановские стройки отличалось одной особенностью: на них всегда происходили более-менее крупные катастрофы. Возбуждались уголовные и гражданские дела по факту увечий, причиненных строителям, но Залеману вновь и вновь разрешали строить.