– Ладно, – сказал Юнус, поднимаясь.
– Это стоящее дело, – резюмировал Ходжиакбар.
Мы попрощались, и они ушли.
Я машинально перелистал тетрадь. Юнус писал очень плотно – на каждой клетке, почти не делая пропусков.
Я пробежал одну из страниц глазами. Юнус описывал свой кишлак. Но если его устная речь отличалась сочностью и образностью, то на бумаге эти качества терялись. Впрочем, нельзя было исключить и того, что парень сознательно придерживался суховатого стиля, стремясь изложить только факты.
Нет, читать это по диагонали не имело смысла. Тут требовалась полная сосредоточенность, отстраненность от всякой текучки. Но позволить себе этого сейчас я не мог и потому отложил чтение. До завтра. Ну, в крайнем случае, до понедельника. А тут еще раздался телефонный звонок. Меня вызывали к заместителю редактора.
Тетрадь я сунул в настенный шкаф, а цилиндр переставил на свой письменный стол. Мне как раз недоставало массивного пресс-папье для текущей почты.
Еще дважды до конца недели я открывал тетрадь, но всякий раз что-то мешало сосредоточиться. На следующей неделе было срочное задание, затем началась всесоюзная научная конференция…
Честно говоря, в течение двух недель я так и не заглянул в тетрадь, хотя и собирался.
Позвонил Юнус, деликатно осведомился, читал ли я его записи. Я попросил еще две недели отсрочки.
Словом, когда он позвонил через месяц, я всё еще не был готов.
Юнус ответил, что теперь торопиться и вовсе нет нужды, поскольку он уезжает в кишлак до осени. Он добавил также, что, быть может, добудет новые доказательства.
Больше он не звонил. Ни мне, ни Ходжиакбару.
О Юнусе мы вспоминали всё реже. Острота впечатления, произведенная его рассказом, растворялась в текучке будней так же бесследно, как исчез в небе над Чиланзарским рынком таинственный объект.
Впрочем, тетрадка Юнуса то и дело попадалась мне на глаза и будто сама просилась в руки. Но времени на чтение теперь у меня и вовсе не было. Газетной работы прибавилось, вечера я просиживал над своим романом, который, наконец, сдвинулся с мертвой точки, а на очереди был перевод новой повести Ходжиакбара, которую уже ждали в редакции журнала “Звезда Востока”. И всё же я был преисполнен решимости проштудировать тетрадь студента, хотя бы из принципа. Ведь я дал ему слово. В конце концов, я отнес тетрадь домой в надежде, что однажды сумею выкроить свободный вечерок. Домой отнес и мраморный цилиндр – для комплекта. Цилиндр должен был в нужный момент напомнить мне о тетрадке и о моих обязанностях по отношению к ней.
Думаю, если бы Юнус позвонил еще хотя бы раз, то это побудило бы меня тут же взяться за его записи.
Но он так и не позвонил.
Между тем, в стране назревали события, перед которыми блекли все фантастические сюжеты.
ТЕТРАДКА ЮНУСА
В конце лета 1989 года я с семьей переехал в Ленинград. Следом прибыл и контейнер с домашними вещами, среди которых находились несколько картонных коробок с моим архивом. В последний момент в одну из коробок я сунул тетрадку Юнуса и мраморный цилиндр, хотя уже точно знал, что с Юнусом мы вряд ли когда-либо встретимся.
Однако, надо было выживать в новых условиях.
Здесь был другой мир, другая шкала ценностей. Азиатская экзотика никого не интересовала – ни в литературном, ни в житейском смысле. Город смотрел на мир только через то окно, которое прорубил когда-то на этих берегах император Петр. Город хотел, чтобы и весь остальной мир считал его натуральной Европой. Ну, по крайней мере, самым европейским городом необъятной страны под названием Россия.
Что ж, мне оставалось только с грустью констатировать, что мой человеческий и литературный опыт в значительной своей массе был здесь неприемлем, поскольку проистекал из жизни в Азии.
Эту Азию надо было быстрее сбрасывать с себя, соскребать и даже отдирать с кожей, быстрее приобщаться к новым стандартам жизни. В свете этого практически весь мой архив оказывался бесполезным. Одно время я размышлял, не выбросить ли мне его в мусорный контейнер? Однако в чулане нашлось место для этих коробок. Туда же я сложил книги по среднеазиатской тематике в полной уверенности, что они мне уже никогда не понадобятся для работы. Один лишь мраморный цилиндр оставался на виду, поскольку приносил практическую пользу в быту, служа то грузом, то подставкой, то ударным инструментом.
Первое время мы с Ходжиакбаром перезванивались и переписывались, но затем этот ручеек общения начал пересыхать. Я так понял, что и мой друг вынужден выживать, хотя его положение известного литератора в республике, ставшей независимой, могло показаться прочным.
С каждым годом в Ташкенте оставалось всё меньше моих знакомых европейского происхождения, с которыми я вместе работал, дружил, пил водку… Одни оказались в Москве, другие в Германии, третьи в Израиле, четвертые в Америке, а кто-то и в Австралии…
В какой-то момент моя связь с Ташкентом прекратилась совсем. Азиатский период моей жизни отошел далеко в прошлое. Мне казалось, что я всё-таки сумел вытравить из подсознания Азию. Я даже гордился этим.
* * *
А затем случилось нежданное.
Без малейшей инициативы с моей стороны мне вдруг начали являться законченные сюжеты из моей азиатской жизни, но очень странные по форме и содержанию. Они как бы состояли из двух частей, о соотношении которых когда-то любил порассуждать Ходжиакбар.
Рациональная часть складывалась из тех реальных событий, которые когда-то происходили либо со мной, либо с моими хорошими знакомыми, либо с третьими людьми, о которых мне рассказывали надежные, вызывавшие доверие собеседники.
Самое удивительное заключалось в том, что практически я уже забыл про эти факты. И уж точно никогда не воспринимал их в виде последовательных сюжетов. Так, – какой-то калейдоскоп отрывочных событий, случайных совпадений… И вот вдруг оказалось, что они сами выстраиваются в моем сознании в четкую схему, имеющую некий подтекст.
Этот подтекст являлся по сути иррациональной, то есть, мнимой частью каждого сюжета, о чем никогда раньше я вообще не задумывался. Даже не подозревал о том, что за этими событиями стоит еще что-то другое. Но сейчас я чувствовал, что две эти части гармонично дополняют друг друга и невозможны одна без другой.
Сюжеты выстраивались передо мной с такой ясностью и полнотой, что мне оставалось просто записывать их. Они, что называется, неслись самотеком, будто поток, вырвавшийся из некой запруды.
Глупо было противиться этому напору – с такой энергией слова просились на бумагу. Я записывал их и удивлялся – неужели это происходило когда-то со мной, неужели я был свидетелем всех этих странных и загадочных событий, даже не подозревая о том, что за вереницей разрозненных совпадений скрываются пласты неких явлений?! Как такое вообще могло произойти?!
Не имея еще никаких конкретных планов, я просто записал эти истории, а затем расположил их в той последовательности, в которой они мне явились. Какое-то время уточнял сомнительные места по своим старым записям и по справочникам.
Долгое время я хранил эти наброски в ящике письменного стола, даже в мыслях не держа оформить их в виде книги. Ну, кого в наше время могут заинтересовать какие-то “диковины” Средней Азии?!
Однако вскоре произошли события, заставившие меня взглянуть новыми глазами на тексты, будто продиктованные или подсказанные мне из того ирреального мира, где легко извлекается корень квадратный из минус единицы. Я понял, что в действительности эти “диковины” касаются не только Средней Азии. Они имели более глобальный масштаб. Во всяком случае, некоторые из них.
И еще: многие истории, на первый взгляд, совершенно разноплановые, в действительности оказались тесно связанными друг с другом. А все вместе они каким-то загадочным образом наводили меня на уже забытую тетрадку Юнуса. Мне вдруг остро захотелось взять ее в руки и изучить во всех подробностях.
И тут меня ожидал новый сюрприз. Я перерыл весь чулан, но так и не нашел ее. Всё было на месте, всё до последней бумажки, а вот толстая тетрадка (отнюдь не иголка в стоге сена!) куда-то запропастилась. Как это ни удивительно, пропал и мраморный цилиндр. Еще недавно он постоянно торчал на виду, всё время мозолил глаза, но когда я бросился его искать, то найти так и не смог. Я дотошно расспросил всех домашних, но моих бумаг никто из них никогда не касался. Цилиндр всем попадался на глаза вот еще недавно, но кто и когда видел его в последний раз, выяснить было невозможно.
И это была еще одна диковинка, тоже связанная со Средней Азией, хотя и произошедшая в северной столице.
А затем тот же голос, что навел меня на нежданные сюжеты, будто нашептал мне, что загадку можно решить и без тетрадки Юнуса, что ответ заключен в тех самых записях, убранных мною в ящик стола.
В один из долгих зимних вечеров я выложил эти наброски перед собой и принялся выискивать в них обещанный ответ.
Ч А С Т Ь П Е Р В А Я. В П У С Т Ы Н Н О М К Р А Ю
В этом разделе собраны истории, происходившие на территории Каракалпакии – одного из наименее заселенных и наиболее глубинных регионов бывшей единой страны. Средняя плотность населения не превышала здесь одного человека на квадратный километр. Но это в среднем. Фактически же почти всё население было сосредоточено вдоль берегов Амударьи и прилегающих каналов. За пределами этих оазисов лежал пустынный и пыльный, малоизученный край… Здесь в общей сложности я провел около года, забираясь порой в силу служебных обязанностей в самые глухие, неприспособленные для жизни уголки, где, казалось, само время застыло еще несколько веков назад. Однако же именно в этом пыльном краю я невольно прикоснулся к некоторым вещам, которые, быть может, относятся к тому же миру, что и иррациональные числа.
ГОРОД МЕРТВЫХ
Через некоторое время после получения диплома инженера-электрика я оказался на должности мастера в Ташкентской механизированной колонне номер 71. Эта организация, являвшаяся подразделением треста “Средазэлектросетьстрой”, строила высоковольтные линии и подстанции в благодатном ташкентском регионе. Из всех среднеазиатских мехколонн 71-я считалась самой благополучной. Однако в силу каких-то необъяснимых причин к этому столичному учреждению был прикреплен удаленный каракалпакский участок, расположенный в городе Тахиа-Таше, за тысячу километров от Ташкента. По традиции туда посылали либо проштрафившихся прорабов, либо начинающих мастеров. Но всё равно прикомандированные ИТР всеми правдами и неправдами удирали оттуда при первой же подвернувшейся возможности. Мое заявление о приеме на работу давало возможность руководству мехколонны хотя бы на время заткнуть вечно зиявшую кадровую дыру.
И всё же моя покладистость немало озадачила начальника мехколонны – видавшего виды проницательного еврея Хейфеца. Возможно, он принял мое согласие (без малейшей попытки сопротивления!) за проявление романтизма, еще бытовавшего в ту историческую эпоху.
Полагаю, Хейфец не стал бы так удивляться, знай он о тех двух козырях, которые я держал в своем рукаве.
В Тахиа-Таше жила мать моей жены со своим вторым мужем – главным механиком крупного управления механизации. Вдвоем они занимали 3-комнатную квартиру (плюс огромная лоджия, на которой мы позднее жарили шашлыки) в лучшей части города и давно уже зазывали нас в гости. Таким образом, бытовые тяготы нам не грозили.
Но главный мой секрет, побудивший согласиться на “ссыльную” командировку, заключался в другом. За месяц до этого я получил повестку в военкомат, где мне сообщили, что нынешним летом на основании закона о всеобщей воинской обязанности я буду призван на службу в качестве офицера-двухгодичника. В тот период обстоятельства складывались так, что я сам желал именно такого поворота в своей начинающейся трудовой биографии. Я только предупредил военкома, что летом, скорее всего, буду находиться на объекте, далеко от Ташкента. На что военком бодро ответил, что волноваться не нужно. Как только придет приказ, они свяжутся с руководством мехколонны и под личную ответственность начальника обяжут отозвать меня в кратчайшие сроки, хотя бы даже я находился у черта на куличках. (“У черта на куличках” – это военком как в воду смотрел!).
Поскольку более поздний разговор с Хейфецем состоялся у меня накануне майских праздников, то никаких особых тревог относительно своего будущего я не испытывал. Поездка в Тахиа-Таш виделась мне своего рода увеселительной прогулкой. Почему бы и не прогуляться недельку-другую по новым местам, перед тем как надеть погоны? Заодно бабка с дедом познакомятся с внуком. Кроме того, в Каракалпакии на все виды заработков накручивался коэффициент 1,35, что тоже было совсем нелишне.
Вместе со своим семейством я прибыл в Тахиа-Таш 9-го мая. Лето, как говорится, было на носу. Я даже опасался, что за оставшиеся две-три недели не успею ознакомиться с местной экзотикой.
Но всё сложилось непредсказуемо.
Урок номер один (очень старый урок): в этом мире всё относительно.
Из Ташкента Тахиа-Таш виделся страшным захолустьем, дальше которого “не пошлют”. Здесь этот городок был своего рода очагом цивилизации и комфорта. Строить объекты в его черте считалось привилегией, которую еще следовало заслужить.
А для начинающего мастера имелись более подходящие объекты. Например, высоковольтная линия к южному побережью Арала, где уже “сидела” бригада монтажников – бывалых, матерых мужиков, любителей выпить и пофилософствовать.
На этом объекте я проработал до конца июня, считая дни, когда придет долгожданный вызов.
Однажды днем Джура Аширов – водитель грузовика, доставлявшего на трассу всякую мелочовку, передал мне записку от начальника тахиаташского участка Власова – тот срочно отзывал меня с объекта в контору. Я воодушевился, решив, что пришел, наконец-то, долгожданный приказ, и военком трубит сбор. Значит, прощай, Власов, прощай, Тахиа-Таш, прощай, Каракалпакия, прощай, Азия! Буду служить где-нибудь в Европе!
Ничего подобного!
Оказалось, что наша мехколонна в срочном порядке приступает к строительству новой трассы на Устюрте, между двумя пунктами на маршруте завершенной недавно железной дороги. Чертежи получены, материалы уже в пути. Мне надлежало выехать на Устюрт завтра же для ознакомления со створом трассы и организации строительно-монтажных работ.
Оказывается, обитая в Тахиа-Таше и завершая трассу к Аралу, я и понятия не имел, что такое настоящая глухомань.
Но теперь мне предоставлялся шанс исправить это упущение. Меня ждал Устюрт. Территория, достойная того, чтобы без всяких скидок и поправок именоваться затерянным миром…
* * *
От полуострова Мангышлак на Каспии вглубь Азии на добрых четыре сотни верст – вплоть до Аральского моря с дельтой Амударьи – простирается гигантский каменно-гипсовый стол, приподнятый природными катаклизмами над окружающей местностью в среднем на полторы сотни метров. Это плато Устюрт, ландшафт которого – готовая декорация для киносъемок фантастических фильмов о безжизненных планетах. Здесь нет ни одной реки, ни ручейка, ни какого-либо природного источника воды. Нет здесь и оазисов, подобных тем, которые встречаются в самых безводных пустынях. Большая часть плато покрыта такырами и солончаками, лишенными всякой растительности. Местами можно увидеть чахлый полукустарник, приспособившийся к бедной почве, – солончаковый ежовик, восточную солянку (кейреук), раскидистую полынь… Единственная порода дерева, встречающегося на некоторых участках плато, – это черный саксаул, который кажется засохшим, потому что совершенно не имеет листвы. Черный саксаул растет быстро, но срок жизни ему отмерен короткий – не более пятидесяти лет. Причем, примерно до середины этого возраста дерево идет в рост, а затем медленно отмирает. Чрезвычайно скуден животный мир ареала: изредка пробежит в отдалении стадо сайгаков да прошуршит по выжженной солнцем земле четырехполосый полоз… Птицу в небе над плато увидишь нечасто. Летом здесь жара за сорок, зимой – морозы, сравнимые с сибирскими.
Устюрт – это та же пустыня, только не песчаная, а гипсовая – с огромными пятнами такыров и солончаков, еще менее приспособленная для жизни.
Расположенные по соседству неласковые пустыни Каракумы и Кызылкум по сравнению с плато Устюрт – прямо-таки райский сад!
Но есть всё же одна характерная особенность, которая роднит Устюрт с затерянным миром, созданным воображением Артура Конан Дойла. Это ЧИНКИ – обрывистые, зачастую совершенно отвесные склоны-стены, резко отделяющие плато от окружающего пейзажа. Есть места, особенно вдоль западного побережья Арала, где высота чинков превышает 150 метров, причем поверху они имеют нависающий известняковый козырек, что делает их совершенно неприступными. Извилистая стена чинков тянется до самого горизонта, растворяясь в белесой дымке. Глаз не находит ни одного прохода в ней. Такие же чинки не редкость и на сухопутных границах плато, в частности, там, где Устюрт круто обрывается к знойным барханам Каракумов.