Сразу после 1-го съезда писателей, 13 сентября 1934 г., Эренбург пишет письмо Сталину [38, с. 718–719; 36; 45, с. 171–174], в котором писатель предлагает вождю объединить прогрессивных писателей на платформе антифашизма и «поддержки СССР». Илья Григорьевич писал свое письмо под впечатлением съезда писателей – в глаза писателю бросился состав заграничных делегаций, не соответствовавший «весу и значимости данного явления», иначе говоря, на съезде не было серьезных представителей зарубежных литератур. Письмо достаточно сухо; автор его последовательно и логично отстаивает свою точку зрения. Только в первом и последнем абзацах проглядывает душевность: Эренбург извиняется перед вождем за то, что отнял у него своим письмом много времени, и говорит, что все же не мог не написать, ибо решение о создании организации, имеющей не только литературное, но и общеполитическое значение, не может быть принято без участия Сталина.
«В составе членов Пленума, не вошедших в состав Президиума, были – Николай Асеев, Демьян Бедный, Безыменский, Новиков-Прибой, Пастернак, Шагинян, Вересаев, Маршак, Леонид Соболев, Всеволод Вишневский, Погодин, Тренев, Янко Купала, Павло Тычина, Лахути, Самед Вургун. Тут и будущие лауреаты, и будущие секретари ССП, и делавший на том съезде – сразу после доклада Горького – содоклад о детской литературе С. Я. Маршак. Но ввести в Президиум из всего этого списка Сталин предложил только двоих: Демьяна Бедного и Эренбурга. (Каменев и Юдин не в счет, это – партийные функционеры, а не писатели.)
Демьян, каково бы ни было в тот момент отношение к нему Сталина, оставался культовой фигурой, не только живым классиком, но и символом высших достижений революционной (недавно ещё – пролетарской) поэзии. Эренбург же был человек в этой иерархии совсем новый. Никогда прежде он в нее не входил.
Что же побудило Сталина вдруг выдвинуть его в ранг, как потом стали их называть, колонновожатых? Неужели так уж пришелся ему по сердцу только что одобренный им (лучше сказать – разрешенный) роман Эренбурга “День второй”?
Маловероятно.
Естественнее предположить, что причиной этого внезапного возвышения Эренбурга стало его обращение к Сталину с предложением распустить МОРП (“Международное объединение революционных писателей”) и создать вместо этой узкосектантской (рапповского толка) организации – более широкую и влиятельную, объединяющую всех крупных зарубежных писателей-антифашистов.
Но эта догадка сразу же рушится, поскольку ввести Эренбурга в президиум ССП Сталин распорядился 30 августа, а письмо Эренбурга Сталину с этими его предложениями было написано две недели спустя – 13 сентября.
Тем не менее, с ходу отбрасывать это предположение все-таки не стоит.
Внятно сформулировал эти свои идеи Эренбург действительно только через две недели после окончания писательского съезда. Но в общей форме они, я думаю, и раньше были доложены Сталину.
Доложены, надо полагать, Бухариным.
Бухарин – и раньше, и потом – к своим письмам Сталину, начинавшимся неизменным обращением “Дорогой Коба”, имел обыкновение прилагать некоторые письма Эренбурга, адресованные ему, но могущие представлять интерес и для “дорогого Кобы”.
К этому не мешает добавить, что письмо Эренбурга Сталину с предложением распустить МОРП отправлено было из Одессы, где в то время был и Бухарин. Там они с Николаем Ивановичем вдвоем, надо полагать, и обсудили эту эренбурговскую идею. Бухарин её одобрил и посоветовал Илье Григорьевичу изложить её Сталину» [36].
В письме Кагановичу от 23 сентября 1934 г. Сталин писал: «Прочтите письмо т. Эренбурга. Он прав. Надо ликвидировать РАПП в МОРПе. Это необходимо. Возьмитесь за это дело вместе с Ждановым. Хорошо бы расширить рамки МОРП (а) борьба с антифашизмом, (б) активная защита СССР) и поставить во главе МОРПа т. Эренбурга. Это большое дело. Обратите на это внимание» [38, с. 493; 45, с. 175]. Каганович ответил вождю 28 сентября 1934 г.: «Целиком согласен с Вашим предложением о МОРПе и Эренбурге. Сейчас Жданова нет, он в Сталинграде. Когда он приедет, мы это проведем» [38, с. 501–502]; и в следующей записке: «О МОРПе и предложении Эренбурга я Вам пошлю проект постановления, как только приедет т. Жданов и мы вместе его подработаем» [38, с. 502].
3 октября 1934 г. Каганович сообщает вождю: «Здравствуйте, Дорогой т. Сталин!
1. Вызывали мы представителей Международного объединения революционных писателей. Сейчас они подготовят проект постановления президиума, в котором они должны будут признать, что элементы рапповщины у них имеются и что они этим затормозили привлечение более широких кругов писателей, стоящих на позиции борьбы с фашизмом, войной и за защиту Советского Союза. И из беседы с ними видно, как своевременно Ваше предложение.
В их постановлении должно быть сформулировано прямо о ликвидации МОРПа.
Одновременно готовятся проекты выступления советской делегации, французской и американской с предложением ликвидировать МОРП и собрать совещание, лучше бы всего в Париже, где бы присутствовали и такие писатели, о которых пишет Эренбург. На таком совещании можно было бы создать Оргкомитет по созыву конференции или съезда писателей, стоящих на позициях борьбы с фашизмом, войной и за защиту СССР. Все это неоформленные нигде проекты, которые как только будут готовы, будут посланы Вам или выждут в Москве до совместного с Вами обсуждения» [38, с. 508–509].
«Проект был серьёзный, и Эренбургу в его реализации отводилась едва ли не главная роль. Не только потому, что он был инициатором, можно даже сказать, автором этого проекта.
Роль Горького, как главного вербовщика друзей Советского Союза на Западе, была к этому времени уже практически исчерпана. Он сохранил связи лишь с некоторыми корифеями культурного и интеллектуального европейского истеблишмента (Ролланом, Уэллсом, Жидом). А для осуществления нового сталинского проекта, подсказанного Эренбургом, нужно было налаживать связи с западными писателями новой генерации, с которыми у Горького контактов не было. Лучшей кандидатуры на эту роль, чем Эренбург, Сталину было не найти. Он подходил по всем статьям: жил в Париже (в отличие от Горького, который в это время уже прочно осел в Союзе и практически был “невыездной”), имел обширные европейские связи и, наконец, последнее, самое важное, – был вполне управляем, сохраняя при этом видимость “беспартийности” и даже некоторой независимости.
В ноябре 1934 года в Париже советский посол передал Эренбургу, что Сталин намерен лично обсудить с ним весь круг вопросов, поднятых в его письме. Но когда Эренбург – в том же месяце – приехал в Москву, намеченная встреча его со Сталиным не состоялась» [36].
Упоминая это письмо Эренбурга Сталину, Е. Громов замечает: «К Эренбургу советский вождь относился в тридцатые годы (да и позднее) довольно благосклонно» [1, с. 83].
21–25 июня 1935 г. в Париже проходил Международный конгресс писателей в защиту культуры, на котором присутствовало 230 писателей из 35 стран, в том числе большая советская делегация. На конгрессе было принято решение о создании Международной ассоциации писателей. МОРП был распущен в декабре 1935 г. (Об этом подробнее см. в [65]).
Эпистолярное и личное общение Эренбурга и А. С. Щербакова связано именно с Конгрессом и МОРПом. Первое известное нам письмо Щербакова Эренбургу датируется 16 августа 1935 г. [45, с. 226–228]. В нём высокий адресат просит Илью Григорьевича продумать и прислать подробные предложения о ближайших мероприятиях МОРПа и обо всём, что необходимо для их осуществления. Кроме того, писателя просят информировать о внутреннем состоянии этой организации, о настроениях «наших друзей» – лояльно относящихся к нашей стране французских литераторов, в частности – собираются ли приехать в Москву Жид и Мальро и кто ещё намеревается приехать. Щербаков сообщает, что ему передали опасения Эренбурга о возможности его плодотворной работы в МОРПе – на это Щербаков повторяет то, что уже ранее говорил Эренбургу при встрече – о полезности труда этого писателя на конгрессе и о необходимости его дальнейшего участия и в этом деле, и обещает создать все условия для нормальной работы. Щербаков сообщает, что сейчас в нашей стране гостят Дютрен и Вильдрак, что интерес к Конгрессу в СССР очень велик, что активно обсуждается и в основном положительно оценивается эренбурговский роман «Не переводя дыхания». Отметим, что первоначально анализируемое письмо начиналось с критической ноты – говорилось, что прошло уже более полутора месяцев с момента окончания Конгресса, но МОРП к активной работе ещё не приступила – безусловно, Эренбургу и французским литераторам, принимавшим участие в проведении Конгресса, нужно отдохнуть, однако с осени «организация должна начать жить полноправной жизнью». Но в окончательный текст письма этот пассаж не вошёл (вероятно, бодрое письмо Эренбурга Кольцову убедило наших партработников, что в секретариате и в работе организации всё не так уж плохо).
Эренбург на письмо Щербакова не ответил; вероятно, он предпочёл обсудить затронутые в щербаковском послании проблемы при личной встрече.
2 ноября 1935 г. Эренбург приехал в Москву, а в середине декабря отправился в Чехословакию по делам Ассоциации, а оттуда – в Париж. 25 декабря 1935 г. он рапортовал о своей работе Кольцову [45, с. 229–230] – «в Чехословакии всё удалось наладить», «в Польше тоже удалось кое-что сделать», а в Париже дела обстоят не самым лучшим образом из-за отсутствия денег и должной организации. Те же темы затронуты и в письме Щербакову от 23 января 1936 г. [45, с. 230–231], но, по справедливому замечанию Б. Фрезинского, это послание «подробнее, эмоциональнее, в нм есть и личные ноты, и обиды, и сюжет Мальро – Арагон» [45, с. 230]. В самом начале письма писатель выражает сожаление, что ему не удалось повидаться с Щербаковым и обсудить «все заграничные дела», но он в Москве беседовал с А. И. Ангаровым (заместителем Щербакова в Культпропе ЦК) и с Кольцовым, а они, вероятно, передали Щербакову самое основное. Далее идёт рассказ о том, что «[в]о Франции дела обстоят плохо». Эренбург по приезде туда «настоял на оживлении работы писательской организации» – его усилия привели к тому, что в настоящий момент готовится чествование Ромена Роллана. Писатель настойчиво подчёркивает, что работа Ассоциации «парализуется отсутствием средств» – все раздражены от отсутствия денег, помещение организации не оплачено, СССР уже пять месяцев не платит членских взносов. «Сильно мешает параллельный характер работы местной организации МОРПа», во главе которой стоит Арагон, не ладящий с Мальро. Эренбург предлагает план дальнейшей работы – хотя бы минимальное финансирование, установление единства организации, маневры по примирению Арагона с Мальро, который ещё не знает, сможет ли он теперь выехать в Москву из-за сложного положения в издательстве, где он работает. Если он не приедет сейчас – то сможет приехать не ранее чем через два месяца, и в этом случае надо продумать план действий, позволяющий решить все насущные вопросы без поездки этого писателя в Москву. Далее Эренбург пишет, что ему «удалось кое-что сделать в Польше и довольно много в Чехословакии» (так, Чапек согласился войти в президиум); что «только что читал ряд лекций в Гренобле о роли писателя в СССР» и убедился в огромном интересе французской интеллигенции к нашей стране и в «отвратительной работе местного филиала МОРПа»; что очень жалеет, что Леонов не приедет (на вечер, посвящённый 70-летию Роллана). Далее Эренбург жалуется, что с письмами уже обращался к Кольцову и Ангарову, но ответа не получил – а «при таком отношении моя роль становится окончательно невразумительной» – французы его ругают как представителя советских писателей, а он сам «методично и бесплодно информиру [ет] различных товарищей». Заканчивается послание выражением надежды на получение ответа.
Ответ на это послание не сохранился.
«Во время съезда (советских писателей летом 1934 г. – Е. С.) Эренбург не раз встречался с Бухариным, а после съезда они вместе оказались в Одессе, где выступал в доме печати с рассказом о работе съезда писателей. В Одессе Эренбург написал большое письмо Сталину, в котором предложил реорганизовать Международную организацию революционных писателей (МОПР) на широкой демократической основе. Несомненно, что идеи этого письма, которые в итоге привели к проведению в Париже Международного конгресса писателей в защиту культуры, Эренбург обсуждал с Бухариным» [47, с. 309].
Во время конгресса у Эренбурга возникли сложности и с выступлением Пастернака. Писатель вспоминал: «Исаак Эммануилович речи не написал, а непринужденно, с юмором рассказал на хорошем французском языке о любви советских людей к литературе. С Борисом Леонидовичем было труднее. Он сказал мне, что страдает бессонницей, врач установил психостению… Он написал проект речи – главным образом о своей болезни. С трудом его уговорили сказать несколько слов о поэзии. Наспех мы перевели на французский язык одно из его стихотворений. Зал восторженно аплодировал» [54, т 2, с. 58–59]. «Что касается Бабеля, так оно все, наверно, и было. ‹…› А вот насчет Пастернака Илья Григорьевич слукавил. Тут все было совсем не так, как он рассказывает об этом в своих мемуарах» [36].
Составлять текст стенограммы речи Пастернака Эренбургу помогали Тихонов и Цветаева – однако об участии Тихонова и Цветаевой Пастернак ничего не знал, поэтому за искажение его речи он обиделся только на Эренбурга. Судя по всему, Пастернак действительно сказал нечто совершенно неподходящее: «Я сказал: “Я понимаю, что это конгресс писателей, собравшихся, чтобы организовать сопротивление фашизму. Я могу вам сказать по этому поводу только одно. Не организуйтесь! Организация – это смерть искусства Важна только личная независимость. В 1789, 1848, 1917 годах писателей не организовывали ни в защиту чего-либо, ни против чего-либо. Умоляю вас – не организовывайтесь!”» (из воспоминаний Исайи Берлина) [9, с. 521–521]. А в сборнике докладов и выступлений на конгрессе [27] вошёл такой вариант: «Поэзия останется всегда той, превыше всяких Альп прославленной высотой, которая валяется в траве, под ногами, так что надо только нагнуться, чтобы её увидеть и подобрать с земли; она всегда будет проще того, чтобы её можно было обсуждать в собраниях; она навсегда останется органической функцией счастья человека, переполненного блаженным даром разумной речи, и, таким образом, чем больше будет счастья на земле, тем легче будет быть художником» (цит. по: [30, с. 229]). Однако досталось Эренбургу не только от Пастернака, но и от начальства. «В “Известиях”, а потом – полностью – в “Литературном критике” печатались очерки Эренбурга о Парижском конгрессе. И в одном из них он, разумеется, рассказал и о выступлении Пастернака. В этом его рассказе была такая фраза: Когда Тихонов перешел к оценке поэзии Пастернака, зал стоя, долгими аплодисментами приветствовал поэта, который доказал, что высокое мастерство и высокая совесть отнюдь не враги.
Безобидная реплика эта вызвала резко негативную реакцию в печати. Возник даже легкий международный скандал.
Отчасти причиной этого крутого начальственного окрика было, конечно, имя Пастернака, упомянутое в положительном контексте. Но основной гнев начальства был направлен на слово “совесть”. Слово это всегда вызывало у большевиков судорогу отвращения. Начало этой славной традиции положил сам Ильич в одной из своих статей о Л. Н. Толстом» [36]. Речь у исследователя идёт о следующем пассаже из текстов вождя мирового пролетариата: «Либералы выдвигают на первый план, что Толстой – “великая совесть”… Разве это не выдвигает на первый план того, что выражает предрассудок Толстого, а не его разум, что принадлежит в нём прошлому, а не будущему, его отрицанию политики и его проповеди нравственного усовершенствования, а не его бурному протесту против всякого классового господства?» [5, с. 209]. «Применительно к Пастернаку, – вернее, к реплике Эренбурга о нём, – тут добавилась ещё прямо выраженная обида за других советских писателей, у которых (так были истолкованы эти эренбурговские слова) с совестью будто бы дело обстояло не так хорошо, как у Бориса Леонидовича» [36]. «Начальственный окрик Эренбургу по этому поводу был высказан в редакционной статье “Комсомольской правды”. Статья называлась “Откровенный разговор” и посвящена была Пастернаку. Реплика Эренбурга упоминалась там мимоходом и оценивалась как “сомнительный комплимент” поэту. В какой-то французской газете тут же появилась заметка: “Москва дезавуирует Эренбурга”. Именно это и дало Эренбургу повод обратиться с письмом к высокому начальству (адресовано оно было А. С. Щербакову, но автор, видимо, предполагал, что свой ответ тот согласует с более высокой, а может быть, и самой высокой инстанцией), в котором дал понять, что готов совсем уйти из политики в “изящную словесность”» [36].
Автор только что процитированного исследования говорит о письме Эренбурга Щербакову от 26 января 1936 г. [45, с. 232–233] (в этот же день и на ту же самую тему Илья Григорьевич кратко написал Кольцову, но письмо Щербакову – «подробнее и с жалобами» [45, с. 232]). Писатель сообщает, что Мальро едет в Москву через 2–3 дня – Эренбург до сих пор не отвечал Щербакову потому, что ждал окончательного решения французского писателя. Адресат знает «его характер и норов» – и поэтому сможет «смягчить те трения, которые всегда могут возникнуть между ним и кем-нибудь третьим» (вероятно, это намёк на Кольцова). Мальро только что вернулся из Гренобля, где делал доклад о СССР; Жид в Сенегале, собирается в Москву в конце марта. На 10 марта назначен диспут о соцреализме – Эренбург просит адресата проследить, чтобы Мальро ничего не задержало, так как его отсутствие на диспуте будет истолковано так, что он противник соцреализма, недоброжелатели же данного литературного направления «весьма коварны». Далее – жалобы на отсутствие денег в Ассоциации. На выручку с вечера в честь Роллана, который прошёл очень хорошо, удалось расплатиться с частью долгов. Затем – жалобы на передёргивание его, Эренбурга, слов. Когда Эренбург был в Москве, он беседовал с Ангаровым о своих очерках о парижском конгрессе, и на столе Ангарова лежала выписка из одной из эренбурговских телеграмм, где речь шла о Пастернаке. Ангаров сообщил, что проверял, насколько верно утверждение, приписываемое Эренбургу, будто «совесть поэта есть только у Пастернака». Причиной этого разговора послужила заметка под названием «Откровенный разговор (о творчестве Б. Пастернака)», опубликованная в «Комсомольской правде» (1936, 23 февраля). В заметке говорилось, что «Илья Эренбург в Париже приветствовал Пастернака как поэта, который доказал, что высокое мастерство и высокая честь отнюдь не враги» и что этот «комплимент» сомнителен. Эренбург заявляет, что «Это либо злостное искажение, либо недоразумение», сам Щербаков – свидетель тому, что на Конгрессе Эренбург вообще никого не «приветствовал». Статья в «Комсомолке», данная как редакционная, заставляет Эренбурга задуматься и над разговором с Ангаровым, и над отношением к нему «руководящих литературной политикой товарищей». Если это отношение совпадает с мнением, высказанным в газете, то ему лучше вообще воздерживаться от каких-либо литературно-общественных выступлений и у себя в стране, и на Западе. Заключительная фраза письма содержит просьбу об ответе на этот вопрос.