Структура «Синопсиса» выступила в качестве образца для Ломоносова и князя М.М. Щербатова, когда они составляли общие труды по истории России. А через них его косвенное влияние прослеживается в «Истории государства Российского» Карамзина, и дальнейшей историографии. Исследователи более позднего времени отказались от многих положений и утверждений «Синопсиса», от его описаний чудес и видений, но усвоили и развили структуру русской истории – от древнего и славного происхождения русского народа до воссоединения русских земель под властью Москвы. «В основе схемы – утверждение исконного единства русского национального государства и толкование его распадения как случайного, ненормального явления»[45].
Для историков XVIII века значение «Синопсиса» не исчерпывалось только схемой русской истории, которая почти всеми ими (кроме, как это ни странно прозвучит, историков-немцев: Байера, Миллера и Шлецера) разделялась и использовалась, но и его содержанием. На «Синопсис» огромное влияние оказали польские исторические сочинения, особенно сочинение Стрыйковского: «Главным источником Гизеля были не русские летописи, а их пересказ в «Хронике Польской, литовской, жмудской и русской» Мацея Стрыйковского, напечатанной в 1582 году в Крулевце (Кёнигсберге) и известной в ряде русских переводов XVII столетия»[46]. В книге также есть ссылки на хроники Марцина Кромера, Яна Длугоша, на трактат «О двух Сарматиях» Мацея Меховского. В результате обращения к польским источникам, которые в то время не отличались точностью и достоверностью, в «Синопсис» попали многочисленные легенды. В их числе легенда, составленная еще Винцентом Кадлубеком в «Хронике поляков» XIII века, о том, что Александр Македонский знал славян, и легенда, появившаяся во времена Гуситских войн (впервые зафиксированная в 1437 году), о грамоте Александра Македонского славянам, писанной золотом на пергаменте[47]. В «Синопсис» попали и русские легенды: о мести Ольги древлянам, о гибели Олега от коня, об освобождении Белгорода от половецкой осады с помощью киселя (этой истории выделена целая глава – «О Белгороде, како кисилем от осады освободишася»).
Милюков делает по поводу содержания «Синопсиса» едкое замечание: «Таким образом, первый учебник русской истории явился на свет с довольно случайным содержанием»[48]. С этой оценкой сочинения, пожалуй, стоит согласиться. Текст «Синопсиса» давал только самое общее представление о русской истории, обильно перемешанное с легендами и описаниями чудес. Несмотря на встречающиеся в тексте ссылки на русские летописи, книга не могла служить руководством для их изучения, ибо сведения из русских летописей привлекались достаточно редко и главным образом для пересказа упомянутых исторических легенд. Таким образом, «историкам XVIII века, учившимся по «Синопсису» и проникнутым его духом, предстояла, прежде всего, задача – разрушить «Синопсис» и вернуть науку назад, к употреблению первых источников»[49]. П.Н. Милюков, конечно, опрокинул на эпоху «Синопсиса» реалии и представления, сложившиеся много времени спустя, и не в последнюю очередь под влиянием спора о варягах. Перед русскими историками задачи сокрушения «Синопсиса» вовсе не стояло, им и так было вполне комфортно в рамках летописной традиции, в которой были уже все компоненты русского исторического нарратива. Отказ от «Синопсиса» и его последующее забвение было, насколько можно судить, делом вынужденным, произошедшим под влиянием дерзкой немецкой атаки на древнейшую часть истории Руси. Немецкие аргументы трудно было свалить, оставаясь в русле летописной традиции, и потому русским историкам пришлось заняться научным базисом, нужным в том числе и для развития русского исторического нарратива.
В «Синопсисе» есть часть, которая непосредственно относится к спору о варягах. Это первые 28 глав, в которых излагается происхождение славян, призвание варягов и основание Русского государства. Для автора «Синопсиса» подробное изучение происхождения славян не было приоритетной задачей. Этот очерк только объяснял, почему славяне довольно в ранние времена завладели такой большой территорией, и пояснял происхождение названия народа.
Объяснение это было довольно путаным в силу того, что ни автор «Синопсиса», ни авторы польских исторических трудов не проводили систематического исследования древних трудов по географии. Кроме того, здесь излагались явно мифологические родословные русского народа, в духе средневековой традиции, возводящие славян к Афету: «И тако отуда ведати известно подобает, яко Славенороссийский Христианский народ имать начал свойственного родства своего от Афета, Ноева сына»[50].
Концепция «Синопсиса» в вопросе происхождения славян заключалась в том, что все народы, проживавшие на территории, позже принадлежащей славянам, объявлялись славянскими: «Под тем сарматским именем все прародители наши Славенороссов, Мосхов, Россов, Полян, Литвы, Поморян, Волынян и прочих заключаются… От тех же Сармат и Славеноросских той же народ Росский изиде, от него же неце нарицахуся Россы, а иные Алане, а потом прозвашася Роксолане»[51]. По существу, по «Синопсису», один славянский народ происходил от другого, только сменяя название. Эта концепция потом защищалась М.В. Ломоносовым в споре с Г.Ф. Миллером.
Предлагал «Синопсис» объяснения происхождения названия народа. Имя славян произошло от «славы»: «Той же народ расширився на странах полунощных, восточных, полуденных и западных, прочиъ всех силой, могуществом и храбростию превзойде страшен и славен всему свету бысть… от славных дел своих, наипаче же воинских, славяне, же славные зваться начали»[52]. Соответственно, когда славяне распространились по странам, то приобрели от своего рассеяния имя россы: «Ибо яко Славяне от славных дел своих из начала славное имя себе приобретши, тако по времени от рассеяния по многим странам племени своего розсеяны, а потом Россы прозвашася»[53].
Такое простое объяснение вполне устраивало русских XVII и начала XVIII века. Но уже в середине XVIII столетия, когда в России стали лучше известны подлинные сочинения древних географов, в построениях «Синопсиса» стали сомневаться. Дополнительно немецкие ученые привнесли дух критики, подчерпнутой ими в библейских исследованиях, и ими такое происхождение славян было поставлено под большое сомнение. Однако критики не могли предоставить тогда готового решения проблемы происхождения славян. Для этого нужно было проделать огромную работу по анализу сочинений древних и средневековых географов, сопоставлению данных, что требовало больших познаний и усидчивости. Поэтому проблема происхождения русского народа так заинтересовала немецких ученых. Как замечает П.Н. Милюков, «разобраться среди всех этих роксалан, сарматов, цимбров, козаров, восстановить генеалогию россов, мосохов становится соблазнительной задачей для учености, усидчивости или трудолюбия»[54]. Одним словом, именно «Синопсис» поставил ту задачу, вокруг которой и развернулся спор о варягах.
Нужно также указать, что ссылки на древнее происхождение народа имели большое значение для развивающейся национальной идеи в России, поскольку в национальных нарративах древность и автохтонность происхождения обосновывала все политические права нации, существование национального государства и владение им определенной территории. К середине XVIII века в Российской империи национальная идея уже оформилась в основных своих чертах, сложилось мощное государство, распространившее свою власть на огромные пространства Евразии, в несколько раз превосходящие по площади всю Европу. Научный интерес к древности и происхождению народов определенно имел политическую подоплеку и мог иметь политические последствия, в том числе и в России.
Глава вторая. Императорская академия наук – кузница русской национальной идентичности
Утвердив тезис о том, что русский исторический нарратив имел летописные истоки и задолго до первого спора о варягах получил солидные основания, мы должны объяснить, почему это Петр, всю жизнь требовавший составления новой летописи, в конце жизни сделал крутой поворот и пригласил европейских ученых, в том числе и историков. В историографической литературе этот резкий поворот, который, вне всякого сомнения, имел свои веские причины, никак не объясняется, если не считать ссылок на реформаторский пыл Петра, разрыв с прежними традициями, стремление к европеизации и тому подобные объяснения, которые, в сущности, ничего не объясняют.
Петр, безусловно, имел веские причины к основанию Императорской академии наук, коль скоро он нажимал на скорейшее приглашение видных ученых и пошел на значительные затраты для организации Академии наук и ее обустройство. Петербургская академия наук была единственной научной организацией в Европе, имевшей свой собственный бюджет, который пополнялся ежегодно таможенными сборами в лифляндских городах. Причем Петр особенно настаивал на том, чтобы выделенные на академию 24 тысячи 912 рублей в год всегда оставались за ней и ни при каких условиях не могли быть затрачены на другие цели. Остальные научные организации жили за счет издания книг и календарей. При этом академия платила полноценное жалованье ученым, чего в других европейских академиях не было. Петербургская академия наук предоставила приглашенным европейским ученым отличные условия для работы. В их распоряжении были хорошие библиотеки, наборы инструментов, оборудованные лаборатории, мастера для изготовления приборов и бюджет для закупки необходимого. Профессорам полагались квартиры, солидное денежное жалованье, возмещение затрат на домашнее хозяйство. Им разрешалось, наряду с работой в академии, вести частные занятия. Ученые в Петербургской академии были обеспечены наилучшим образом, и это привлекало многих европейских светил.
Иными словами, была большая государственная нужда именно в таком решении вопроса, и это касалось в том числе гуманитарных направлений: истории, лингвистики и ориенталистики.
В историографической литературе вплоть до недавнего времени целиком господствовала остро негативная оценка трудов немецких ученых, приглашенных в Академию наук, и всеми силами утверждалась мысль о том, что они фальсифицировали русскую историю и насаждали в академии «немецкое засилье». В таком виде оценка Байера и Миллера появилась сразу после войны: «Уже в 1947 году в книге С.А. Семенова-Зусера Миллер, вслед за Байером, был изображен как фальсификатор русской истории, который «с гениальной политической прозорливостью» разоблачен М.В. Ломоносовым. От Семенова-Зусера получила начало традиция обвинения ученых во всевозможных грехах без оглядки на их труды и без всякой ссылки на них»[55]. Это была чисто политическая оценка ученых, которая никак не вязалась со многими широко известными фактами. Впоследствии для маскировки этого неприглядного положения была сконструирована теория о том, что немецкие ученые «на самом деле» выполняли политический заказ курляндских временщиков при императорском дворе.
Петровский центр развития национальной идентичности
Между тем не так трудно показать, что эти самые временщики никакого влияния на формирование Академии наук не оказали. Один из основателей Академии наук – И.Д. Шумахер, выпускник Страсбургского университета, был приглашен на должность библиотекаря в 1714 году еще Петром и работал по его поручению и под его непосредственным руководством. Другой основатель и первый президент Академии наук – лейб-медик Л.Л. Блументрост – был еще теснее связан с Россией. Его отец был лейб-медиком при дворе царя Алексея Михайловича, и Лаврентий Блументрост родился в России. Руководство Академии наук было составлено из приближенных Петра.
Ученые приезжали в Россию не по велению из Петербурга, а по рекомендациям других, обязательно известных ученых. Ю.Х. Копелевич, рассматривая процесс приглашения ученых в Петербург, отмечает: «Судя по сохранившейся переписке, Блументрост и Шумахер не вступали в переговоры с безвестными лицами, которые сами предлагали свою услуги, а продолжали опираться на рекомендации признанных авторитетов»[56].
Один из таких авторитетов, Иоганн Менке, был профессором Лейпцигского университета и издателем журнала «Acta eruditorum», дававшего рецензии на все мало-мальски крупные научные труды, – главного научного журнала в Европе того времени, а с 1708 года официальным саксонским историографом. Он рекомендовал историка И.Х. Коли, который и пригласил с собой в качестве студента Г.Ф. Миллера. Профессор в Галле Христиан Вольф был крупным ученым (профессор университета в Галле, известный философ, физик и математик), но вот политического влияния у него в России не было. Вольф был в 1724 году изгнан из Галле пиетистами, которые в свою очередь имели теснейшие связи с Россией. С конца XVII века в университете в Галле начинает систематически изучаться русский язык, а в середине века три германских университета: Лейпциг, Йена и Галле – становятся центрами изучения русского языка, культуры и истории. Немецкий исследователь Эдуард Винтер называет Галле важным пунктом русско-немецких отношений в XVIII веке, особенно в первой половине столетия[57]. Галльские пиетисты, например, намеревались распространить свое учение на восток, в частности в Россию, и с этой целью поддерживали контакты с императорским лейб-медиком Лаврентием Блюментростом. Вместе с тем в Галле А.Х. Франке и Г.В. Лудольфом был в 1702 году организован Seminarium orientale, который должен был изучать языки и культуру Восточной и Юго-Восточной Европы[58].
Дом Шафирова – первое здание Академии наук (с 1724 года)
Пиетисты поддерживали связи с рядом президентов и вице-президентов коллегий, а центру пиетизма в России – церкви Анненкирхе в Петербурге близ Арсенала – покровительствовал сначала Яков Брюс, а затем фельдмаршал и президент Военной коллегии Бурхардт Миних и граф А.И. Остерман, член Верховного тайного совета[59]. Если бы была верна гипотеза о политической подоплеке формирования Академии наук, то мы бы видели, что рекомендации давал глава пиетистов в Галле, профессор теологического факультета Галльского университета А.Х. Франке. Однако рекомендации давал именно Вольф, и в Петербурге к его конфликту с пиетистами относились сочувственно, предлагали переехать и обещали, что в России церковь не имеет той власти, как в Германии.
Переговорами и приглашениями занимался Даниил Шумахер, которого в феврале 1721 года Петр отправил с разнообразными поручениями в Германию, Голландию, Англию и Францию, которые касались как пополнения библиотеки, так и переговоров с учеными. Эта миссия Шумахера завершилась уже в Петербурге, после обстоятельного рассмотрения Петром результатов поездки, составлением списка ученых, необходимых для открытия нового научного учреждения, а также проекта положения. Уже в 1723 году велись переговоры о переезде, закупке инструментов и книг с французским астрономом Делилем, а также с Христианом Вольфом, в которых он согласился стать посредником в найме ученых. Первый контракт был заключен 1 сентября 1724 года с профессором ботаники И.Х. Буксбаумом[60].
Историческое направление в первом составе Академии наук было сформировано первоначально историком И.Х. Коли из Лейпцигского университета и ориенталистом Теофилом-Зигфридом Байером из Кенигсбергского университета. Байера как знатока древностей и восточных языков порекомендовал Христиан Гольдбах, выпускник юридического факультета Кенигсбергского университета, который 1 сентября 1725 года заключил контракт с Петербургской академией наук в качестве профессора права. Байер, несмотря на плохое состояние здоровья и обременённость семьей, согласился на переезд, 3 октября 1725 года заключил контракт и уже 6 февраля 1726 года прибыл в Петербург[61], через три месяца после начала работы академии. Он остался очень доволен предложенными условиями и писал об этом в феврале 1726 года: «Я получил все, что мне могло понадобиться. Установлен такой порядок, что, если кому-нибудь на что-нибудь требуется, он может об этом заявить и тотчас дается приказ это достать»[62]. Весьма красноречивое свидетельство о том, какое значение придавалось новой Академии наук.