О плохом знакомстве Ломоносова с историей говорит и тот факт, что в написании «Краткого Российского летописца» ему помогал библиотекарь академии А.И. Богданов, написавший второй раздел сочинения, с хронологическим перечислением князей и событий их правлений. При работе над «Древней Российской историей» Ломоносову помогал студент Введенский, в задачу которого входило чтение книг и составление выписок[93]. Это коренным образом противоречит версии о том, что Ломоносов «читал летописи впрок».
Единственное, что он действительно мог читать в Славяно-греко-латинской академии в Москве и в Киево-Могилянском коллегиуме по русской истории, – это «Синопсис». Другого учебника по русской истории тогда не было. Однако он не мог стать основой для подготовки Ломоносова к спору с Миллером, хотя именно там Ломоносов почерпнул основные тезисы для своей позиции в споре. Это сочинение основное внимание уделяет описанию жизни князя Владимира и крещения Руси, Дмитрия Донского и Куликовской битвы, тогда как происхождение славян и жизнь первых русских князей упоминаются бегло и конспективно. В изложении прихода варягов киевский «Синопсис» следует сказанию о призвании варягов из Несторовой летописи.
Если его собственноручные документы показывают недостаточное знание русской истории перед написанием «Древней Российской истории», то откуда пошло мнение о том, что он «читал летописи»? Намек на это, как казалось ряду исследователей, содержался в ответах Миллеру, где Ломоносов говорит об источниках по русской истории. Это было воспринято как доказательство его глубокого знания летописного материала: «Вопрос об источниковой базе оппонента Ломоносов, что характеризует его профессионализм, поднял в первом пункте своего первого отзыва на диссертацию…»[94] В «Очерках истории исторической науки в СССР» этот момент гипертрофировали в такой степени, что заявили: «Ломоносов опирался в своих работах на огромную массу привлеченных им источников, подавая образцы передового для своего времени истолкования исторических документов»[95]. Был еще один аргумент в пользу этого утверждения. На нескольких летописях и древних рукописях, хранящихся в архиве Академии наук, были обнаружены пометки, сделанные рукой Ломоносова: Патриаршем списке Никоновской летописи, «Хронографе» редакции 1512 года и в Псковской летописи, а также на полях Киево-Печерского Патерика. На полях Патриаршего списка Ломоносов начертал «варяги и жмудь вместе», а на полях Киево-Печерского Патерика – «Latini wasi». Заметки и подчеркивания найдены Г.Н. Моисеевой, и эти находки значительно расширили корпус «исторических заметок», оставленных Ломоносовым на полях рукописей. До этих поисков были известны только заметки на полях Киево-Печерского Патерика[96]. Несколько росчерков на полях летописей – вот какие у нас выдающиеся доказательства исторического авторитета Ломоносова! Однако этот момент является недоказанным. Во-первых, поступление рукописей в Академию наук до 1749 года и наличие заметок Ломоносова на них не доказывает тот факт, что они сделаны до дискуссии. Напротив, документы из архива Ломоносова свидетельствуют, что он стал заниматься чтением летописей после дискуссии, и более правдоподобна версия, что заметки появились в 50-х годах XVIII века.
Помимо киевского «Синопсиса» мог быть еще один источник некоторых познаний Ломоносова в русской истории. Это «История Российская» В.Н. Татищева. Хотя некоторые авторы считают, будто бы Татищев отправлял ее для рецензирования Ломоносову[97], тем не менее это не так. В предисловии к первому тому «Истории Российской» В.Н. Татищева, в издании 60-х годов ХХ века, подробно излагается история сего труда. Первые тетради своего сочинения Татищев переслал в Академию наук для переписывания еще в декабре 1739 года, причем связь он поддерживал только с Шумахером. Когда в 1742–1743 годах Шумахер не управлял делами академии, Татищев не имел связи с ней. В начале 1747 года он переслал первую часть своей книги, а в конце 1748 года написал Шумахеру письмо, в котором просил его поручить Ломоносову написать посвящение к первой части[98]. Тогда предполагалось издание первой части, и Татищев пожелал, чтобы у книги появилось посвящение Ломоносова, которое должно было привлечь внимание двора к труду историка. Подчеркиваем: посвящение, а не рецензия! Ломоносов посвящение к книге Татищева написал. Очевидно, он также прочитал ее перед этим и, видимо, согласился с ее главным тезисом: «Сколько монархическое правление государству нашему протчих полезнее, чрез которое богатство, сила и слава государства умножается, а чрез протчее умаляется и гинет»[99].
Михаил Васильевич Ломоносов. Портрет 1765 г.
До спора с Миллером Ломоносов имел всего три касательства к русской истории. Первое – в 1746 году, когда составлялась надпись к серебряной раке для мощей Александра Невского, в чем Ломоносов также принимал участие[100]. Второе – уже упомянутый выше разбор «Родословия великих князей, царей и императоров» П.Н. Крекшина. Третье – написание посвящения «Истории Российской» В.Н. Татищева в 1748 году. Конечно, некоторое представление о русской истории у него было, но назвать его «профессиональным историком» и вообще образцом учености в исторической области было бы чрезмерно большим преувеличением. У Ломоносова и так хватает научных заслуг, чтобы приписывать ему еще и несуществующие.
Миллер как первый исследователь русской летописи
Роль Миллера в создании русской исторической науки очень долго не была оценена по достоинству. Ни один её представитель в России за всё время развития этой дисциплины не подвергался таким долгим и ожесточенным нападкам, как он. Труды ни одного историка столь долго не замалчивались. Сведения о нем рассеяны по разным публикациям, а труды разбросаны по труднодоступным библиотекам и нередко существуют только в прижизненном издании или в архиве. Мы и теперь, спустя 250 лет, не имеем сводной библиографии обширных трудов Миллера, а также его полной научной биографии. Вплоть до середины 90-х годов ХХ века существовала только одна подробная биография Миллера – в труде П.П. Пекарского об истории Академии наук[101]. Вторая подробная биографическая статья о Г.Ф. Миллере вышла в сборнике его сочинений по истории России в 1996 году[102]. Пристальное внимание ему, правда, только в разрезе исторической журналистики, уделил томский исследователь Л.П. Белковец в 1988 году[103]. В силу рано появившейся негативной оценки Миллера как историка его деятельность получила очень скудное освещение.
Пока были живы те люди, которые знали Миллера лично и пользовались результатами его трудов, историку воздавалось должное почтение. Хвалили большие достижения Миллера в деле обработки русских архивов Н.И. Новиков (для издания которого – «Древней Российской Вивлиофики» – Миллер помогал собирать древние документы), князь М.М. Щербатов, историограф Петра Великого И.М. Голиков (который пользовался собранными Миллером материалами). Он долгое время считался как в России, так и в Европе крупнейшим специалистом по истории России. Выпуски его журналов «Sammlung RuЯische Geschichte», «Месячные исторические, генеалогические и географические примечания в Ведомостях», «Ежемесячные сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие» были у каждого, кто всерьез интересовался историей России.
Определенная перемена отношения к нему началась с критики некоторых миллеровских тезисов в примечаниях Н.М. Карамзина к своей «Истории государства Российского». Во-первых, грандиозный труд Николая Михайловича заслонил собой труды Миллера, значительная часть которых была издана на немецком языке. Это позволило А.Н. Сахарову в предисловии к переизданию труда Карамзина заявить: «И все же открытие древней России для читателя XIX века оказалось связанным именно с научным творчеством Н.М. Карамзина»[104]. Во-вторых, в своих комментариях Карамзин показал Миллера как не вполне объективного историка: «Не только благоразумные критики – Миллер, Шлецер, – но и сам шведский повествователь Далин, весьма склонный к баснословию, отвергает древнюю Историю Саксонову. Несмотря на то, Миллер в своей Академической речи с важностью повторил сказки сего датчанина о России»[105].
В другом месте Карамзин указал, что Миллер в дискуссии 1749 года уступил давлению Ломоносова и других академиков и изменил свое мнение о том, что варяги были скандинавами[106], и примкнул к мнению Ломоносова: «Наконец, Миллер согласился, что Варяги-Русь могли быть Роксолане, в смысле Географа Равенского, а не древние»[107]. Огромный авторитет Карамзина отодвинул Миллера на второй план в истории развития русской исторической науки и к тому же придал его работам несколько негативный характер.
Однако в 50-х и 60-х годах XIX века к Миллеру сохранялось взвешенное отношение, С.М. Соловьев и П.П. Пекарский написали два неплохих биографических очерка о нем[108]. Очерк Пекарского и теперь остается одним из наиболее полных и объективных.
Постепенно негативная, но все же достаточно взвешенная оценка Карамзина, взятая антинорманистами, разрослась в общую негативную оценку Миллера, а там уже и всех остальных немцев-академиков. После «антинорманистского» года – 1871-го – антинорманисты стали активно проводить мысль о том, что немецкие ученые ничего хорошего для русской науки не сделали. У М.О. Кояловича, выпустившего свой труд в 1882 году[109], есть уже резко негативные оценки Байера, Миллера и Шлецера. Для антинорманистов Миллер становился мишенью как один из основателей теории норманизма. Уже в конце XIX века его стали уличать в неточностях, как, например, сделал Н. Оглоблин, вычитавший, что Миллер пропустил в одном из документов пять с половиной строк, и на основании этого единичного примера сделавший хлесткий вывод: «Очевидно, что искажение входило у Миллера в систему его историографических методов»[110].
Хотя, надо сказать, в то время высказывались и здравые оценки творчества Миллера, например крупным исследователем русской историографии П.Н. Милюковым: «Сопоставляя личность Миллера и плоды его ученой работы, нельзя не найти полнейшее соответствие между тем и другим. За эту бесконечную работу собирания, часто граничившую с механической работой списывания, не мог бы взяться настоящий ученый, вроде Байера»[111]. При этом он поясняет, что в то время немецкие ученые в области истории, как правило, ничем, кроме Античности, не занимались и никакого значения собиранию актов недавней истории не придавали.
Когда советская историческая наука, под влиянием политической обстановки 30-х и 40-х годов, вновь резко повернула к антинорманизму, к тому же очень политизированному, то Миллера стали просто шельмовать. Первым в сугубо негативном тоне высказался о нем М.Н. Тихомиров в 1948 году[112]. Через несколько лет это мнение было повторено в академическом издании «Очерки истории исторической науки в СССР» под редакцией М.Н. Тихомирова. Оно говорит о вкладе Миллера и других историков-иностранцев таким образом: «Деятельность иностранных историков принесла не сколько пользы, сколько вреда для русской историографии, направившая ее по ложному пути неприкрытого подражания иноземной исторической литературы»[113].
Тот же М.Н. Тихомиров стал автором распространенного в советской историографии мнения о том, что норманизм в России появился в качестве политической теории, которая «в сущности, выполняла заказ правительства Бирона… стремилась исторически объяснить и оправдать засилье иноземных фаворитов при дворе Анны Иоанновны». Эта оценка немецких историков, и Миллера в частности, даже несмотря на поправки Л.В. Черепнина, стала господствующей в советской историографии вплоть до конца 80-х годов ХХ века, когда появился труд Л.П. Белковца, в котором работы Миллера оценивались более или менее объективно. В 1996 году Российская академия наук принесла своего рода извинение Миллеру, выпустив в свет в серии «Памятники исторической мысли» собрание его исторических статей.
В отличие от Ломоносова Миллер много и плодотворно трудился как с русскими, так и иностранными источниками. Главная его работа с ними, предшествовавшая спору, состоит в публикации выдержек из Повести временных лет. Миллер, впрочем, переводил текст летописи не дословно, а пересказывал его, но весьма близко к тексту, снабжая необходимыми примечаниями. Пересказ разбит на короткие статьи с датами, обозначенными «А. 860», так же как в летописи. Выдержки начинаются со статьи, обозначенной 860 годом, в которой говорится о дани хазарам и о прибытии варягов из-за моря[114].
Бытует мнение, будто бы Миллер допустил в публикации неправильное имя летописца, назвав летопись «Феодосьевой», по имени игумена Киево-Печерского монастыря. К примеру, В.В. Фомин пишет: «О степени его вхождения в русскую историю и сложный мир летописей свидетельствует тот факт, что Миллер, опубликовав в 1732–1735 годах в «Sammlung RuЯische Geschichte» немецкий перевод извлечений из летописи с 860 по 1175 год, приписал ее «игумену Феодосию», что вслед за ним повторил Байер в статье «О варягах»[115].
Однако, как и во многих других вопросах спора о варягах, злонамеренной ошибки Миллера здесь нет. Более того, нет даже и самой ошибки, потому что в первой статье, посвященной летописи, он вставил в текст правильное русское название: «Книга летописец повесть времянных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского, от куда есь пошла Русская земля и кто в ней почал первые княжити». Лишь затем шел немецкий перевод: «…Oder Historie nach Zeitrechnung des Munchen Theodosii im Petscherische Kloster zu Kiow, von dem Ursprunge des Rußische Reichs, und dener ьber daßelbe regierenden Fürsten»[116].
Немецкий перевод названия летописи и вправду дает понять, что речь идет о монахе Феодосии в Печерском монастыре Киева. Слово Theodosii в тексте, напечатанном готическим шрифтом, было написано на латыни и напечатано латинским шрифтом и стоит в единственном числе родительного падежа второго склонения[117]. Согласно правилам латинского языка это согласованное определение, слово Theodosii прилагательное, и оно определяет слово des Munchen. В заголовке статьи, где упомянут «игумен» (Abt), по всей видимости, отражено предположение Миллера о том, что сочинение могло принадлежать игумену монастыря, но слово Theodosii также напечатано латиницей, в отличие от готического немецкого шрифта, и также поставлено в родительном падеже второго склонения латинского языка, то есть является согласованным определением.
В дальнейших публикациях Миллер называл Повесть временных лет совсем не сочинением «игумена Феодосия», как ему приписывается, а «Хроникой Феодосийской Киевской», на манер «Бертинских анналов». Например, в третьем выпуске журнала статья с продолжением публикации отрывков называлась так: «Fortsetzung des Auszugs RuЯische Geschichte nach Anleitung des Chronici Theodosiani Kiowensis». И здесь три последних слова были напечатаны латиницей и поставлены в родительном падеже по правилам латинского языка. Тут ошибки и не было, поскольку хорошо известно, что авторство Нестора в летописи не указано. Позднее, в работе «О происхождении имени и народа российского», Миллер все же сказал об ошибке, приписав ее переводчику, и назвал Нестора автором летописи.