Мы все аккуратно переворачиваем в реке камни. Ловим притаившихся под ними раков. Они щиплются за пальцы, но не больно. Раки здесь мелкие, и клешни у них небольшие. Редко попадётся что-нибудь приличное. Самые крупные живут не здесь, а по речным берегам и в норах. Есть ещё место, где крупные раки имеют норы в глиняном речном дне. Чтобы их поймать, мы ходим по шею в воде и пальцами ног проверяем норы. Когда раки хватают за пальцы, ныряешь и тянешь их из укрытий.
Но сейчас нам нужна мелочь. На свежую раковую шейку хорошо берёт крупная рыба. Вот приманка готова, и я иду к одному из омутов. Насаживаю рачье мясо на крючок, забрасываю, стараясь попасть между листьями кувшинок, где от воды идёт пар. Поплавок поднялся и замер. Я тоже замер. Над рекой летят большие серые цапли, а по листьям кувшинок ходит болотная курочка. Я ей не мешаю. У неё своё дело, у меня своё. Она отвлекла моё внимание всего-то на минуту, но когда я вновь посмотрел на поплавок, его не было. Леска натягивается и уходит в сторону. Хватаю удилище, оно гнётся. Чувствую, как на крючке бьётся хорошая рыба, ходит под водой из стороны в сторону. Она огромная. В мыслях одно: только бы не зацепить, не зацепить!
Всё, рыба поддалась моему напору. Вытаскиваю на берег килограммового окуня. Ни фига себе! Он полосатый и колючий, и я тут же прокалываю его спинным плавником руку. Боли не чувствую. Стараюсь быстрее снять окуня с крючка и сунуть его в бидончик, который дала мне бабушка. Он еле-еле проходит в горлышко. Провалился, бьётся внутри, а я жду, когда он успокоится. Наконец мне удаётся перевести дыхание. Вот это трофей! Теперь чувствую боль, но это ерунда, до свадьбы заживёт.
Второй окунь хватает крючок через минуту. Окунь поменьше первого, но всё равно приятно. Снова поплавок под водой. Я подсекаю, рассчитывая на приличную рыбу. Из воды, как пробка из-под шампанского, вылетает ёрш. Маленький, сопливый и колючий. Ругаюсь, вытаскивая глубоко проглоченный крючок.
Больше не клюёт. Сижу и жду. Времени проходит прилично. Нет, рыба брать не собирается. Сматываю удочку и иду к ребятам, которые уже давно ловят пескарей.
К обеду начинается жара. Нам ничего не остаётся, как искупаться и по домам. Переходим реку. Впереди ждёт подъём от реки к деревне. Идти тяжело. Говорят, что в дождливую погоду тут лошадь воз в гору не всегда вытягивает. Правда, отец рассказывал, что один из моих прадедов на спор сам впрягался в воз и на коленях, ползком, его тянул. Скорее всего, такого могло и не быть. Сейчас не проверишь.
Поднявшись в гору, расстаёмся. Вечером я собираюсь погонять на пруду карасей. А вдруг получится?..
Вечером, прежде чем идти на мельничный пруд, ловлю пескарей на перекате. Клёв отличный, только успевай насаживать червей на крючок. Не заметил, как начало темнеть. Перешёл на пруд. Забросил снасть. Жутко. Ребята рассказывали, что в пруду живут щуки, которые могут запросто проглотить дикого утёнка. Осмотрелся. Действительно, утка с утятами плавает у берега, под нависшими над водой ивами. Может, щука сейчас нападёт? Нет, утки скрываются в траве. А тем временем поплавок на моей удочке начинает медленно приподниматься, затем наклоняется и ложится на воду. Я подсекаю. Карась упорно сопротивляется и не хочет всплывать на поверхность, но я побеждаю. Крупный, красно-золотой и чуть черноватый, он бьётся в траве рядом со мной. Вот вам и не клюёт!
Следующая поклёвка сразу. На этот раз поплавок, сделанный из гусиного пера, дрожит мелкой дрожью. Чуть поднимается и плывёт к кувшинкам. Подсечка – и на берегу снова красно-золотистый. Клёв длится минут тридцать. Все пойманные караси стандарт – что-то около полукилограмма. Это удача. Сматываю удочку, беру в руку бидончик и быстро бегу в сторону деревни. Стемнело, а мне ещё нужно перейти реку и добраться до дома. Близкие удивлены. Не могут поверить, что все мои караси пойманы на удочку. Но факт налицо: караси плавают в тазу, куда я их выпустил.
– Молодец! – хвалит меня дед. – А сейчас за стол и отдыхать. Завтра мы с тобой скот пасём.
Только я успеваю поужинать, как лампочка под потолком мигает три раза и гаснет. Свет отключается…
Утром меня поднимают ещё в полной темноте. Бабушка спрашивает:
– Ты не слышал, как ночью куры кудахтали?
Я мотаю головой:
– А что случилось?
– Лиса кур поворовала. Голову многим пооткусывала.
– Всем?
– Да нет. Петуху и нескольким несушкам.
На улице дед Платон несёт к оврагу мёртвых кур. Размахивается и забрасывает их далеко в кусты.
– Может, ощипать и суп сварить? – Баба Люба робко смотрит на деда.
– Буду я дохлятину жрать!
Он возвращается к дому и снимает с поводка собаку, которая всегда привязана у крыльца. Собака мелкая, дворняга, шавка шавкой.
– Её-то куда?
– Туда же! – Дед Платон подходит к столбу, берёт собаку за задние ноги и бьёт головой о столб.
Я вздрагиваю. Слёзы текут из глаз.
– Платон, ты что творишь? Совсем озверел? – не выдерживает баба Марфа.
Дед смотрит на нас тяжёлым взглядом.
– Не собака была, одно недоразумение. Лиса кур давила, а она даже не тявкнула.
Он забрасывает теперь уже мёртвую собаку в те же кусты, куда кидал кур.
– Пусть лиса их там ест. А вам хватит столбами стоять! Пора скотину выгонять. И ты одевайся, – обращается он ко мне, – а то не возьму!
Я вытираю слёзы и спешу одеться. Перечить деду боюсь. Со зла может и выпороть. Берём с ним наших коров и овец и гоним по улице. Жители добавляют нам кто корову, кто овцу. Мы с дедом сегодня пасём коров. Овец завтра. Их пасти значительно легче. Как наступает жара, овцы – в кучу, а за коровами глаз да глаз нужен. То одна уйдёт, то другая. Бегаешь по степи и бегаешь. Стадо собрано, и мы гоним коров в сторону Берёзового оврага. Овраг длинный и глубокий, оттуда лисы и совершают свои набеги на деревенские курятники. Мы иногда с ребятами пытаемся в овраге отжигать лисьи норы. Наталкиваем в них старые камеры от машин и палим. А сами ждём лис. В наших руках палки, и мы считаем, что от дыма лисы должны выскакивать. Бесполезно, сколько ни ходили, ни одна лиса так и не вышла, и ребята пришли к выводу, что звери предпочли задохнуться в норе, чем погибнуть от наших палок. Может, это и так.
Коровы едят траву и медленно двигаются по степи. Мы с дедом следуем за стадом. Молчим. Первым не выдерживает дед Платон:
– Не дуйся, внучок. Жизнь штука сложная.
– Отпусти лучше меня рыбу половить. Я на часок.
Дед улыбается и отпускает. Я бегу к реке. А дед стоит, опершись руками на длинную палку-посох, и смотрит мне вслед.
Рыба не клюёт, и я лезу в воду ловить раков. Шарю руками вдоль берега, нащупываю норы и сую туда пальцы. Раки хватают иногда до крови. Я складываю их в бидон. Через час он полный. Собираюсь и возвращаюсь к стаду.
– Как рыба?
Я показываю деду раков. Он видит мои искусанные руки и жалеет:
– Беги до дома. Бабы тебе руки перевяжут. Да и раков наварят. Поешь. А вечером придёшь ко мне и поможешь.
Меня не приходится долго упрашивать. Через минуту я направляюсь в сторону Липовки.
Лечить руки я поначалу отказался. Подумаешь, царапины! Но когда бабушка раков отварила, почистила, а их мясо обжарила на сковороде с яйцами, я, попытавшись посолить еду, тут же заплакал.
– Что, соль в раны попала? Руки дерёт?
– Угу!
Промыв мои царапины водой, бабушка садится рядом, кормит меня с ложки. Блюдо из раков получилось просто язык проглотишь. Я счастлив от заботы моей бабушки и такой вкусной еды.
Как и договаривались с дедом, помогаю ему гнать стадо в деревню. Завтра пасём овец…
Сильный дождь пошёл ещё ночью. Позавтракав, выхожу на крыльцо и слушаю шум дождя. Вроде чего-то не хватает. До меня доходит, что не слышно стука капель о крышу дома, ведь она крыта соломой. Капли падают и скатываются. По такой погоде пасти скот нет никакого желания. Но деваться некуда, и я иду за дедом. Кнут, который он мне дал, тащу на плече. На ноги налипают огромные комья чернозёма. Ноги разъезжаются в разные стороны, и я падаю в грязь. Поднимаюсь и еле-еле двигаю ногами. То ли от налипшей на них грязи, то ли от навалившейся лени.
– Не унывай! – подбадривает меня дед. – Дождь земле нужен, а наше пастушье дело такое. Хочешь не хочешь, а иди.
Я не отвечаю и плетусь за стадом. Нет желания даже хлопнуть разочек кнутом.
Дождь льёт весь день. Настроение ни к чёрту. Я хожу по степи как в воду опущенный. Дождь прекращается, когда мы с дедом гоним стадо домой. Рядом со мной останавливается лошадь. Верховой – дед Фёдор. Поздоровался и глядит в мою сторону.
– Платон, отпусти мальчишку ко мне. Я его вкусным угощу, – просит он.
– Пойдёшь?
Я соглашаюсь.
– А Марфа? – Дед Платон смотрит на Фёдора.
– Ничего. Скажешь, что я его в гости забрал. Пусть не волнуется. Ей давно пора забыть моего брата. Столько лет прошло, а всё никак. А пацан мне такой же внук.
Я не успеваю подумать, что будет дальше, как сильные руки подбрасывают меня над лошадью. Секунда – и я в седле рядом с дедом Фёдором.
– Спасибо, Платон! – благодарит он. – Пошла, родимая!
Лошадь рысью скачет в сторону Черводыровки. Сидеть рядом с дедом неудобно, места в седле для двоих не много. Но он сдвигается, и сидеть становится удобнее.
– Нормально?
– Ага! – только и выговариваю я.
Скоро мы подъехали к дому деда Фёдора.
– Нужно мальчишку ужином накормить, – говорит дед жене, проведя меня в дом. – Обязательно мёду свежего налейте. Полную чашку!
– А гость у нас какой! Из самой столицы! – улыбается та. – Обязательно покормим. Пусть моется и проходит к столу. Чего хочешь: мёду или супа?
– Можно мёда, – тихо говорю я, садясь за стол.
Передо мной стоит глиняная миска, наполненная золотистым мёдом. У деда Фёдора рядом с рекой сад, а там ульи. Он каждый год, как только узнает, что я в деревне, как бы невзначай встречает меня и приглашает к себе. Я иду без разрешения. Если бабушка узнает, то не отпустит.
Дед Фёдор отрезает от большого ржаного каравая кусок хлеба. Это для меня.
– Макай хлеб в мёд и ешь. Сколько сможешь, столько и ешь. Чай пей.
Я опускаю хлеб в мёд. Хлеб толст, и я тяну его к себе. Мёд стекает в миску. Стараюсь не капнуть на стол, быстро подношу лакомство к губам и кусаю. Мне кажется, что хлеб и мёд тёплые.
– Как в городе живёте? Отец как? Мать?
– Нормально, – говорю я, не переставая жевать.
– Дай ребёнку поесть, подавится ещё. Потом расспросишь, – встревает в наш разговор хозяйка, пока я глотаю чай из большой кружки. – Иди лучше яблок ему набери. Пусть Платону отнесёт. У них ни мёда, ни яблок.
– Сам разберусь, не лезь. Ты на всё лето в деревню?
– На всё!
Дед улыбается.
– Больше хулиганством не занимаешься?
Мне становится неудобно. Сейчас вспомнит, как я перебил из рогатки весь выводок домашних утят. Охотился. Ух и порол же меня тогда дед Фёдор! Путой лошадиной. Я вспоминаю и ёжусь всем телом. Было очень больно.
– Нет!
– Правильно. Взрослеть пора. Ты ведь нашего рода. У нас все мужики хозяйственные были. Крепко на земле стояли. Пока «эти» не пришли. Прости их, Господи!
Дед вздыхает и подливает мне чаю. Хочется спросить, кто это «эти». Но я не решаюсь. Дед немногословен. Это сейчас он со мной разговорился.
Мужик он среднего роста, коренастый. Прошёл всю Отечественную войну. Видел на своём веку ой как много, но никогда ни о чём не рассказывает. Только когда лишнего выпьет, бывает, плачет.
Мёд и хлеб больше в меня не лезут. Хочется съесть всё, но не получается. Я откладываю недоеденный кусок хлеба в сторону.
– Наелся, что ли?
– Всё! – вздыхаю я. – Не могу больше. Спасибо! Домой пора, к бабушке.
– Ну пойдём, провожу, раз так.
Мы выходим на улицу. Темно.
– Дойдёшь до Серединки, не испугаешься? – Он даёт мне в руки сумку с яблоками и банку мёда.
– Добегу! До свидания!
– Заходи, внучок, мёда поесть! – Дед Фёдор жмёт мне на прощание руку.
– Обязательно зайду!
– Марфе, бабушке твоей, поклон передай. Пусть на нас не обижается. – И он гладит меня по голове.
Я тороплюсь домой, до которого с полтора километра. Тащу тяжёлую сумку. Чувствую, что дед смотрит мне в спину. Оборачиваюсь – так и есть. Стоит и машет мне рукой.
Глаза привыкли к темноте, и я ориентируюсь без проблем. Иду огородами и выхожу к дому деда Платона. Из окон свет. Меня ждут.
– Как в гостях? – спрашивает бабушка Марфа.
– Мёдом накормили и ещё с собой дали. Вот! – показываю сумку и банку.
– Задабривают.
– Баб, да всё нормально. Я там всего с час-то и был. Не захочешь, больше не пойду. А дед Фёдор тебе поклон велел передать.
– Ладно, чего теперь. Сходил и сходил. Родные, чай, не чужие.
Она успокаивается, что я вернулся, и сажает меня рядом. Я задаю вопросы:
– Баб, а что имел в виду дед Фёдор, когда мне рассказывал, как все хорошо жили, пока «эти» не пришли?
– Это он, наверное, про коммунистов.
– Так они и сейчас у власти.
– То-то и оно, что у власти.
– А в нашей деревне война Гражданская была?
– Всё было.
– А банды?
– И банды.
– Расскажи!
– Зачем это тебе?
– Расскажи! Интересно ведь. Про красных, белых, про бандитов.
Дед Платон и баба Люба сидят рядом с нами и улыбаются, не встревая в разговор.
– Что теперь рассказывать. Придут, бывало, в деревню белые войска. Лошадь у нас в семье заберут для нужд своей армии, взамен обязательно оставят другую. Седлом спина у неё побита. Или копыто засеклось, хромает, значит. Мы лошадь подлечим и на ней работаем. А Красная армия придёт, лошадь заберёт, а нам взамен бумагу. Пашем землю на себе или на дойной корове. Вот так! – Она грустно улыбается.
– Не может быть, – не соглашаюсь я. – Красная армия за народ была. Нам в школе говорили.
– За народ. А как не за народ. Первые Советы в деревне люди возглавили, которых мы звали «где блины, там и мы».
– Как это?
– Самые лодыри деревенские. Никогда не работали. Выйдут по утру из дома и нюхают воздух. У кого из трубы блинами пахнет, к тому и в гости. А выгнать их не можем, совесть не позволяет. Накормишь, и ещё с собой возьмут. А как власть поменялась, так они к людям сразу по-другому. Один такой председатель заставлял мужиков телегу по полю тянуть, а сам с неё сеял.
– Правда?
– Спроси Платона.
Я посмотрел на деда. Он кивнул.
– А банда?
– Главарь у них, правда, был не из нашей Липовки. Шохиным звался. Продал его лучший друг.
– Как?
– Может, в другой раз расскажу?
– Спать совсем не хочется.
– Я точно не помню, когда банда у нас в округе образовалась. Только голодно тогда в деревне было. Я сама, внучок, три раза с голода пухла. Первый раз в революцию, второй раз в коллективизацию, третий после Отечественной войны. В городах люди кое-как жили, а нам совсем плохо было. Курица есть – несётся, не несётся, а яйца государству сдавай. Налог! А ещё молоко, масло, мясо, хлеб и всё остальное, что ты имеешь. Сами с детьми траву-лебеду ели, а план по заготовкам выполняли. Попробуй не выполни! Это после войны банд никто не организовывал. А вот в коллективизацию Шохин создал. Да она и не банда была вовсе, так, мужики деревенские, те, которые советскую власть признавать не хотели. Тут и бунтовали. Да разве против солдат им устоять было? Банду разбили, а Шохина не поймали. Удрал он от солдат и спрятался. Друг его лучший в тюрьме и заявил: «Отпустите меня, я вам его голову принесу». Поверили ему и отпустили. Он в деревне и объявился. Нашёл атамана. Тот другу рад. На радостях решили овцу зарезать. Шохин овцу взял и ноги держит, а другу дал саблю, чтобы он лыка с ивы надрал ноги овце перевязать. Тот шашкой – раз! – и голову Шохину снёс. Обернул тряпицей и в сельсовет принёс. Больше его в деревне никто и никогда не видел.
– А это правда?
– Кто его, внучок, знает, где правда, а где ложь. Но народ рассказывал, я слышала и тебе пересказала. Много разного на деревне говорят, сейчас всего и не вспомнить. Меня и твоего отца в войну чуть не расстреляли, а ему ведь всего ничего было. И не только нас, а всю нашу семью. Когда немцы к Волге вышли под Сталинградом, они должны были фронт прорвать и дальше в нашу сторону наступать. Так какой-то умный начальник приказ отдал – всех неблагонадёжных ликвидировать. А мы же из раскулаченных, значит, потенциальные предатели. Нас в телегу и в овраг повезли. Спасло то, что немца вовремя от Волги погнали, а мужики наши в это время за Родину кровь проливали. Так-то, внучок. Только ты никому не рассказывай, это я тебе по секрету.