До сих пор, убежден Гасскил, изучение реформирования английского уголовного правосудия отличалось исключительно нормативистским подходом, сосредотачиваясь на «количественной» стороне: спектр доступных исторических источников (статуты, законы, приговоры по уголовным делам и пр.) позволил представить статистическое измерение исследуемого вопроса. В своем исследовании он предпринял попытку посредством реконструкции ментальных паттернов, обуславливающие преступление и ожидаемое наказание, ответить на поставленный им же вопрос: почему уголовное правосудие в Англии Нового времени явило именно такую модель. В таком ракурсе исследование приобретает особое звучание еще и в связи с тем, что большинство европейских стран не прошли через этап теоретико-методологического генезиса тюрьмы как социального института, а воспользовались рецепцией уже готовой англо-американской модели. Своим исследованием он предлагает «приоткрыть завесу» скрывающую огромный массив информации, связанный со способами поведения, мотивацией, миропониманием «рядового человека» Нового времени, и тем самым приглашает последующее поколение исследователей перейти от истории того «что наши предки говорили и делали» к реконструкции того «что они на самом деле думали и имели в виду»[57].
Первым серьезным ответом на «вызов» М. Гаскилла можно назвать исследование канадского историка Лори Тронесса «Протестантское чистилище: теологические основы Пенитенциарного акта 1779 года»[58], который предложил глубокий разбор теологической основы пенитенциарных реформ, сосредотачивая интеллектуальный анализ на влиянии протестантского мировоззрения на теоретико-методологические принципы реформаторских проектов. В одной из критических рецензий эта работа названа «громким» вкладом в интеллектуальную историю пенологии XVIII в.[59] Л. Тронесс углубляется в содержание религиозного сознания и мышления англичан Нового времени, исследуя религиозные идеалы и представления, страхи и ожидания, молитвы и надежды, разделяемые как духовенством, так и мирянами. По мнению историка, в этих ментальных рамках следует искать интерпретационные модели тюрьмы как репрезентации чистилища – места и условия нравственного исцеления и обращения преступника-грешника.
В историографии XXI в. пенитенциарная тематика устойчиво пользуется популярностью среди зарубежных ученых[60]. В рамках истории, криминологии, социологии, филологии, пенитенциарной педагогики и других дисциплин защищаются диссертации, посвященные изучению становления социального института тюрьмы, и связанных с ним властных отношений. Особо отметим исследование Ф. Хардман «Истоки тюремной реформы конца XVIII в. в Англии»[61], основанное на методе лингвистического анализа дискурса английских пенитенциарных реформ XVIII столетия. Диссертант прослеживает «язык реформы» в политических дебатах и публицистической деятельности интеллектуалов эпохи, обращается к «языку реформы» на государственном и местном уровнях, анализирует «риторику власти» – призывы к реформе и «просвещенный оптимизм», которым эти призывы сопровождались. Признавая активную роль языка и текста, Ф. Хардман вписывает в социально-культурную историю английских пенитенциарных реформ еще одну страницу, которая демонстрирует возможность использования анализа нарративных структур в конструировании исторической реальности. Диссертационное исследование М. Уайта посвящено изучению эволюции системы публичных наказаний в Англии с 1783 по 1868 гг.[62]. Автор анализирует не столько сами практики экзекуций, сколько психологию толпы, реакция которой на «зрелищность» наказания представляется своеобразным маркером эпохи. Изменения в исследовательских практиках и складывание нового биографического жанра – персональной истории, «основным исследовательским объектом которой являются персональные тексты, а предметом исследования – «история одной жизни» во всей ее уникальности и полноте»[63] – в очередной раз привлекло внимание исследователей к личности и наследию Дж. Говарда[64].
Отечественная историография и методология по понятным причинам оставалась в стороне от «культурного переворота» в мировой историографии вплоть до середины 1980-х гг., равно как сравнительно дольше преодолевала влияние марксизма в исторических исследованиях. Прорыв в новом понимании исторической реальности, связанный с обогащением инструментария российских гуманитариев новыми тенденциями развития мировой науки[65], пришелся на 1990–2000 гг. Упоминаемая нами статья Ж. ле Гоффа появилась в общественно-научном альманахе «Thesis», созданного с целью ознакомить научное сообщество России с наиболее важными, но недостаточно известными для русскоязычного читателя, трудами ведущих зарубежных ученых в области общественных наук в 1994 г., и практически сразу была также напечатана в одном из ведущих реферативных журналов «Социальные и гуманитарные науки». Развитие в отечественных исследованиях нового исторического метода – интеллектуальной истории – изучение идей через культуру, биографию и социокультурное окружение их носителей, привело к появлению оригинальных и серьезных исследований социальных, культурных, религиозных и личностных практик в английской истории эпохи Просвещения[66]. Современные российские историки приступили к детальному рассмотрению исторических событий с опорой на источники и освобождению истории от устоявшихся предрассудков или «политических заказов».
К сожалению, отечественного тюрьмоведения этот процесс коснулся в меньшей степени, поскольку, следуя дореволюционной и советской историографической традициям, данная прикладная дисциплина развивалась как подотрасль юридических наук. Современные российские исследователи истории английского уголовного правосудия XVIII–XIX вв. продолжают развивать политико-юридический подход в толковании «эпохи Кровавых кодексов». П. Тепляшин, к примеру, задавшись целью «выяснить проработанность российской наукой теоретической парадигмы английского тюрьмоведения», разделяет взгляды дореволюционных и советских правоведов на преобразования системы наказания как «непреложной задачи государства и общества»[67]. На аналогичных позициях построены историко-правовые диссертационные исследования начала XXI в.[68] Воспользовавшись метафорической терминологией Ж. ле Гоффа, можно заключить, что подобная нормативистская история английской системы исполнения наказаний как определенного социального института является «становым хребтом» выработанной российской наукой «теоретической парадигмы английского тюрьмоведения». Используемый в истории права нормативистский подход превращает историю английской «эпохи карательной сдержанности» в историю норм, санкций, законов и постановлений (ле Гофф называет «узко-юридические концепции» и право – пугалом историка!!![69]), исключая из предметного поля исследования исторический контекст.
Обращая внимание на то, как далеко продвинулись зарубежные историки-пенологи в изучении процессов становления и трансформации системы исполнения наказаний, хочется выразить надежду на освобождение отечественного тюрьмоведения от «оков» политико-юридического подхода и ожидание появления аналогичных исследований, которые позволят реализовать интегративный потенциал современного социокультурного анализа. Представляемая вниманию читателя монография является попыткой заполнить существующую лакуну и представить отечественный «ответ» на «вызовы» зарубежных историков. Общим историко-методологическим ориентиром для авторов стал метод культурно-интеллектуальной истории, предполагающий постановку нетрадиционных вопросов к историческому источнику. По мнению Р. Шартье, предметом интеллектуальной истории являются коллективные представления, ментальное оснащения и интеллектуальные категории, имеющих всеобщее распространение в ту или иную эпоху[70]. Историки и социологи отходят от взгляда на культуру как на «отражение общества, надстройку, что-то вроде сахарной глазури на торте», и начинают рассматривать ее с антропологических позиций, включая в вышеозначенное понятие как высокую культуру, так и «культуру повседневности, то есть обычаи, жизненные ценности и образ жизни, стихийным представления и чувства, которые тут явно предпочитаются идеям и системам мысли»[71].
Современное гуманитарное знание, переосмысливая социальную реальность, предлагает «переопределить общество» и рассматривать его как систему, состоящую из конкретных людей и из отношений между ними. По справедливому утверждению А.В. Дроздовой, логика изучения повседневности высвобождается из рамок тотального классического дискурса и становится особым самостоятельным объектом изучения, ядром которого являются взаимодействие человеческих индивидов, как на физическом, так и на эмоционально-ментальных планах[72]. Здесь уместно процитировать Л. Февра, который отмечал, что «нет нужды долго доказывать, что психология, то есть наука, изучающая ментальные функции непременно должна вступить в связь с социологией… и что не менее необходимыми являются ее постоянные соотношения с рядом трудноопределимых дисциплин, чья совокупность традиционно называется историей»[73].
Предлагаемая читателю монография состоит из девяти глав, каждая из которых, словно мозаичная часть, является вкладом в изучение социокультурного контекста рассматриваемой эпохи. Форма структурирования материалы – научные очерки, объединенные в цикл, связанный общим сюжетом. Это позволило авторам сохранить собственный научный стиль и точку зрения. Идейный багаж английского Просвещения – неиссякаемый источник исследования для историка, правоведа, философа, социолога и педагога. Большинство английских просветителей уже нашли своих биографов, почитателей, подражателей, апологетов и критиков в российской научной мысли. Их наследие скрупулёзно изучено, положено в основу классических и фундаментальных теорий, на его основе построены учебники и до сих пор защищаются серьезные диссертации. В связи с этим ценной находкой для отечественного исследователя становится возможность открыть современному читателю еще не известные или малоизвестные имена, прикоснуться к еще не исследованному идейному «багажу» и проследить его рецепцию в последующих межкультурных коммуникациях.
Поскольку главы монографии представляют собой независимые очерки на основе интеллектуального анализа аутентичных исторических источников, удобнее представить материал по главам.
Первая глава посвящена уникальному историческому источнику – «Ньюгейтскому календарю»[74] или «Библии преступного мира» как называли эти издания современники. В истории уголовно-правовых учений «Календарь» традиционно презентуется как важная веха в становлении криминологии как науки[75]. К непосредственным источникам «Календаря» можно отнести материалы судебных заседаний центрального уголовного суда Олд-Бейли, но главным образом, это разнообразная печатная продукция в виде баллад, правдивых признаний, последних «предсмертных слов» и исповедей узников знаменитой Ньюгейтской тюрьмы[76], чья жизнь, как правило, заканчивалась петлей.
В зарубежной историографии проблема преступности Англии в XVIII в. и ее репрезентация в средствах массовой информации детально освещены в коллективных монографиях, исследованиях Э. Снелл, П. Кинга, Т. Хитчкока, Р. Шумахера, П. Лайнбо, Ф. Макклина, А. Маккензи, Дж. Спргаггс[77], а также целой серии работ Г. Дерстона[78]. Хочется особенно выделить монографию Р. Уорда[79], в которой представлена аналитическая панорама самых разнообразных жанров печатной криминальной литературы (столичные газеты, публицистика, гравюры, материалы судебных заседаний Олд-Бейли, исповеди преступников, записанные капелланами Ньюгейта, «Ньюгейтский календарь»), в то время как большинство других исследователей фокусируют внимание на каком-то одном из жанров.
В отечественной историографии «Ньюгейтский календарь» привлекает внимание преимущественно филологов, как предтеча «ньюгейтского романа» и английской детективной литературы, что нашло отражение в диссертационном исследовании и статьях И.А. Матвеенко[80]. Блестящая статья томского историка Н.В. Карначук, напротив, посвящена материалам, идейно предшествовавшим «Календарю», а именно английским плутовским романам, памфлетам, площадным балладам, анализ которых позволяет выявить диапазон, в котором трактовалась вечная тема преступления и воздаяния.
Уникальность интерпретации искомого исторического источника в данном следовании состоит в том, что она базируется на теоретических положениях психологической антропологии, до сих пор актуальных в науках о культуре. По определению Т.Р. Вильямса, «психологическая антропология изучает судьбу индивидов в специфическом культурном контексте и интерпретирует полученные данные разнообразными психологическими теориями»[81]. Ее предмет чрезвычайно обширен, но в избранном нами ракурсе рассмотрении преступления с точки зрения мотивации его субъектов, с одной стороны, и общественности в поиске универсальных форм нейтрализации преступной агрессии, с другой, мы фокусировались преимущественно на анализе эмоционально-психологических состояний[82], а также специфики проявления и восприятия насилия в социальном и духовно-интеллектуальном контекстах исследуемой эпохи. Поэтому мы привлекали широкий круг отечественных и зарубежных исследований по криминальной психологии, в числе которых классические труды Ч. Ломброзо, М.Н. Гернета, П.Н. Тарновской, Е.Н. Тарновского, А.А. Левенстима, Ю.М. Антоняна[83], а в части, касающейся специфики женской преступности обращались к идеям выдающихся философов XX столетия Симоны де Бовуар[84]и Эриха Фромма.[85]
Вторая глава «Анатомия преступлений в поздней публицистике Д. Дефо» логически продолжает развивать проблематику, связанную с психологической спецификой криминальной мотивации в социокультурном контексте описываемой эпохи. Классифицируя социальные характеры в европейской культуре раннего капитализма и более поздних эпох, Э. Фромм выделял эксплуататорский тип, реализующий себя через разрушение объекта своих отношений. Безусловно, к данному типажу относятся самые знаменитые лондонские преступники XVIII столетия – Джон Шеппард и Джонатан Уайлд, ставшие героями биографических очерков Даниэля Дефо, опубликованных в течение 1724–1725 гг.[86]
Безусловно, жизненный путь и творчество Дефо прекрасно освещены как в зарубежной, так в отечественной историографии, и библиографический корпус научных трудов, затрагивающих направления деятельности этого удивительного человека – литературной, политической, экономической, социально-реформаторской, – был бы слишком внушительным, чтобы приводить его в формате введения[87]. В ракурсе нашего исследования мы обращались преимущественно к тем работам, в которых в той или иной меры затронуты пенитенциарные аспекты его литературного наследия.
Коллизии жизни писателя складывались так, что ему пришлось познакомиться с тюремным бытом знаменитой Ньюгейсткой тюрьмы, может быть, поэтому его персонажи, оказываясь по ту сторону закона, вынужденно взаимодействовали с английской уголовно-исполнительной системой. Но в отличие от Молль Флендерс и Джека-полковника, рожденных фантазией Дефо, Шеппард и Уайлд – реальные люди, чьи биографии презентуются через призму мифологизации как одной из форм интерпретации событийной истории. Миф как синтез реального и идеального базируется на архетипе, проявляющемся в зависимости от социального измерения конкретной эпохи. Используя компаративно-биографический метод, мы показываем, как события жизни реальных исторических персонажей, преломившись через архетипическую оппозицию свой/чужой, трансформировались в миф, обретший самостоятельную жизнь в коллективном сознании и отразившийся в разнообразных сферах художественной культуры в течение последующих столетий. В подобном ракурсе биографии Шеппарда и Уайлда освещались в ограниченном числе зарубежных и отечественных исследований[88]. Детальный анализ оригинальных текстов, как с исторической, так и литературной точек зрения, позволил нам прийти к заключению, что именно они стали выполнять функцию ресурса для последующих дискурсов и репрезентаций образов Шеппарда и Уайлда.