Стоит подчеркнуть, что значительную часть историософской евразийской концепции разработали Н.С. Трубецкой и Г.В. Вернадский. Они опровергали целый ряд мифологем, сложившихся в результате прозападнической трактовки русской истории; это, прежде всего, взгляд на современную Россию как на преемницу Киевской Руси. Как утверждал Н.С. Трубецкой, Киевская Русь не составляла и двадцатой доли территории современной России. Географическая сущность этого государства совершенно определенно заявлена в начальной летописи – «Путь из варяг в греки». Киевская Русь не совпадала с тем, что принято называть «Европейской Россией», и не являлась сколько-нибудь значительным в политическом и экономическом смысле объединением, так как была привязана к речному бассейну, а на пути к Черному и Каспийскому морям хозяйничали воинственные кочевые племена. Киевская Русь, как считали евразийцы, не могла заложить основы русского государства, так как двигалась от расцвета к упадку, делилась на мелкие княжества, которые не были жизнеспособными, и неизбежно должна была исчезнуть в удельном хаосе дробления. «Киевская Русь не могла ни расширять свои территории, ни увеличивать свою внутреннюю государственную мощь, ибо будучи естественно прикреплена к известной речной системе, она в то же время не могла вполне овладеть всей этой системой до конца… Киевской Руси оставалось только разлагаться и дробиться на мелкие княжества, постоянно друг с другом воюющие и лишенные всякого более высокого представления о государственности»[13]. Согласно евразийской трактовке, Киевская Русь была лишь «колыбелью будущего руководящего народа Евразии и местом, где родилось Русское Православие»[14].
По мнению Н.С. Трубецкого, территория СССР 20-х годов почти полностью совпадала с территорией монгольской части империи Чингисхана, являясь ее ядром. Поэтому некоторые части прежней Российской империи (Польша, Литва, Латвия, Эстония, Финляндия) так легко отпали при образовании нового государства. Народы этих государств не восприняли особую этнофилософию, объединяющую народы Евразии. Зато органично присоединились прежде не входившие области – Хива и Бухара, так как исторически это части единой Евразии. Все это, с точки зрения идеологов евразийства, доказывает жизнеспособность Евразии не только как культурного мира, но и как государственного объединения, истоки которого берут начало в империи Чингисхана. «В исторической перспективе то современное государство, которое можно назвать и Россией, и СССР (дело не в названии), есть часть великой монгольской монархии, основанной Чингисханом»[15].
Стоит отметить, что, конечно же, между Россией и империей Чингисхана не ставилось знака равенства, так как в последнюю входила почти вся Азия, Китай, Персия, Афганистан. Россия в исторической перспективе – ядро этой империи, которое характеризуется определенными географическими признаками, отделяющими его от остальных частей монгольской монархии. С запада на восток это четыре параллельные полосы – тундровая, лесная, степная, горная; «система степи» соединяет эту территорию от Тихого океана до устьев Дуная; в меридиональном направлении – это система больших рек, отсутствие выхода к открытому морю и отсутствие изрезанной береговой линии, столь характерной для Европы и для Восточной и Южной Азии, континентальность климата. Все это говорит о том, что данная территория – особая часть света, не Европа, не Азия, а Евразия, население которой неоднородно и принадлежит к различным расам, однако существует целая цепь переходных звеньев антропологических типов.
Н.С. Трубецкой, в частности, последовательно доказывает, что Россия-Евразия географически и антропологически представляет собой единое целое, а значит, государственное объединение Евразии – историческая необходимость, способ же этого объединения подсказывает сама природа. Традиционно путями сообщения могли служить только реки и степи, но «система степей» соединяла запад с востоком, значит, «объединить всю Евразию могло только государство, овладевшее всей системой степи»[16]. Кто владеет степью – тот владеет всем. Это удалось сделать Чингисхану. Объединение Евразии явилось делом созидательным, так как было органично природе, а объединение Азии – разрушительным, так как ни Китай, ни Персия вовсе не нуждались в каком-то внешнем государственном объединении, будучи самостоятельными в национально-государственном и культурном отношении. Только в Евразии Чингисхану удалось создать органичное государственно-политическое образование, не отчуждаемое естественной природно-географической средой.
Отметим, что другая прозападная мифологема, которую разрушает евразийская концепция – это оценка деятельности и личности Чингисхана в русской истории. Необходимо подчеркнуть, что эта точка зрения резко не совпадает с крайне негативной и тенденциозной оценкой, которая дана в официальной российской и советской историографии. Рассматривая идеологические принципы империи Чингисхана и определяя сущность его государственной системы, евразийцы стремились «уничтожить то совершенно неправильное представление о Чингисхане как о простом поработителе, завоевателе и разрушителе, которое создалось в исторических учебниках и руководствах главным образом под влиянием одностороннего и тенденциозного отношения к нему современных ему летописцев, представителей разных завоеванных им оседлых государств. Нет, Чингисхан был носителем большой и положительной идеи, и в деятельности его стремление к созиданию и организации преобладало над стремлением к разрушению»[17].
С точки зрения евразийцев, Чингисхан был не только великим завоевателем, но и великим организатором. И как всякий крупный государственный деятель, он руководствовался не только сиюминутными интересами, но и высшими принципами и законами, которые представляли собой достаточно стройную систему. По мнению Н.С. Трубецкого, Чингисхан как типичный представитель туранского этнопсихологического типа едва ли мог самостоятельно сформулировать главные принципы своей государственной системы, но он чувствовал их интуитивно и все его действия логично вытекали из этого.
Прежде всего, к своим подчиненным, начиная с высших чинов и кончая простым воином, он предъявлял строгие нравственные требования. «Добродетели, которые он больше всего ценил и поощрял, были верность и преданность; пороки, которые он больше всего ненавидел, были измена, предательство и трусость»[18]. По этим признакам Чингисхан делил людей независимо от их происхождения и имущественного положения на две категории: в первую входили люди, для которых материальное благополучие было превыше всего, это носители рабской психологии, следовательно, они были способны на трусость и предательство; ко второй категории относились люди иного психологического типа, которые ставили свою честь и достоинство превыше личной безопасности и материального благополучия. «Уважая самих себя, они уважают и других, хранящих тот же внутренний устав… Таким образом, человек рассматриваемого типа все время сознает себя как часть известной иерархической системы и подчинен в конечном счете не человеку, а Богу»[19].
Заметим, что деление людей на указанные психологические категории Чингисхан делает приоритетным при государственном строительстве. Люди первого типа не допускались к власти, их заинтересованность удерживалась только материальным благополучием; весь военно-административный аппарат формировался только из людей второго психологического типа. «И если прочие подданные видели в Чингисхане только подавляюще страшную силу, то люди правящего аппарата видели в нем прежде всего наиболее яркого представителя свойственного им всем психологического типа и преклонялись перед ним как перед героическим воплощением их собственного идеала»[20]. Люди ценимого Чингисханом типа – это прежде всего кочевники, мало ценящие материальное благополучие и не привязанные к собственности; люди с рабской психологией чаще встречались среди оседлых племен, поэтому империя управлялась в основном кочевниками.
Стоит подчеркнуть, что качества, которые ценил Чингисхан, вовсе не считались добродетелями в нравах Европы того времени. Известный евразиец позднейшего времени Л.Н. Гумилев отмечает по этому поводу: «В Сибири и в Великой Степи обман доверившегося считался худшим их возможных поступков. Монголы были готовы рисковать жизнью ради избранного ими предводителя только при условии, что он с ними искренен и откровенен. То, что считалось в Европе талантом политика, в Сибири вызывало отвращение. Этнопсихологические структуры всегда различны»[21].
Другой важной идеологической особенностью империи Чингисхана, по мнению евразийцев, была глубокая религиозность и широкая веротерпимость. В империи не было государственной религии, среди подданных были и шаманисты, и буддисты, и мусульмане, и христиане, но подчиненность высшему существу, внутренняя религиозность были обязательным условием существования. «Будучи лично человеком глубоко религиозным, постоянно ощущая свою связь с божеством, Чингисхан считал, что эта религиозность является непременным условием той психической установки, которую он ценил в своих подчиненных»[22].
Евразийцы дают очень высокую оценку личности Чингисхана. В частности, Н.С. Трубецкой называет его «великим организатором»; а другой известный евразиец, историк Г.В. Вернадский, отмечает «гениальный геополитический инстинкт»[23] правителя и пишет о том, что Чингисхан «мог наслаждаться беседой с учеными людьми своего времени и всегда проявлял готовность приобретать новые знания, философствовать о жизни и смерти»[24].
Еще одну мифологему разрушают евразийцы в своей концепции: традиционное мнение о том, что татары прервали развитие Руси и нанесли тяжкий урон ее культуре.
В нашем сознании чаще всего татаро-монгольское иго воспринимается как неизбежное и безусловное зло, однако евразийцы предлагали другой взгляд на русскую историю и в «монгольском иге» усматривали и определенные положительные стороны: «Если «Монгольское иго» способствовало отрыву русской земли от Европы…, то с другой стороны, то же «монгольское иго» поставило русскую землю в теснейшую связь со степным центром и азиатскими перифериями материка. Русская земля попала в систему мировой империи – империи монгольской», – утверждает Г.В. Вернадский[25].
Стоит отметить, что на положительную роль татаро-монгольского ига в русской истории и становлении русской государственности указывал еще Н.Я. Данилевский[26]. Он, в частности, отмечал три фактора, способствовавшие становлению русского государства: 1) призвание варягов; 2) татарское нашествие; 3) окончательное оформление крепостного права при Петре I. Данилевский пишет о «гении зарождавшейся Москвы», который умел приспособиться к татарскому «данничеству» и даже извлечь из него выгоду: посредничество московских князей, избавлявших народ от прямого общения с татарами, и породило ту особую любовь русского человека к своему государю.
Ранее Русская земля имела культурную связь только с одной империей – Византийской, политическая гегемония которой была слаба, после монгольского завоевания Русь вошла в систему другой империи – Монгольской, лишь церковные отношения не являлись частью этой системы. Благодаря «монгольскому игу» Русь сумела сохранить Православие, потому что монголы были относительно толерантны в отношении вероисповедания, сам Чингисхан, к примеру, исповедовал шаманизм, но отличался определенной веротерпимостью.
Стоит отметить, что особую роль в сохранении Православия сыграл князь Александр Невский: формально подчинившись монголам, он сберег православную веру и культурно-национальную самобытность своего народа, выиграл время, чтобы его потомки, собравшись с силами, нанесли затем татаро-монголам решающий удар и освободили страну от иноземного ига. Это был тщательно продуманный глубокий политический ход. «Два подвига Александра Невского – подвиг брани на Западе и подвиг смирения на Востоке – имели одну цель: сохранения православия как нравственно-политической силы русского народа», – писал Г.В. Вернадский[27]. И политика Александра Невского, по мнению евразийцев, в нужное время продолжилась в политике Дмитрия Донского.
Несмотря на безусловные минусы монголо-татарского нашествия, оно воспринималось народом Древней Руси как «Божие наказание» и побуждало к переоценке ценностей, готовило переворот в сознании людей. Реакцией на унижение национального самолюбия был необыкновенный душевный и религиозный подъем, который сопровождался подъемом творческим: в иконописи, в церковно-музыкальной области, в религиозной литературе. В этот период началась идеализация и героизация русского прошлого, что особенно заметно в былинах, которые были редактированы именно в то время; «в качестве реакции против угнетенного душевного состояния, вызванного татарским разгромом, в русских душах и умах поднималась, росла и укреплялась волна преимущественно религиозного, но в то же время и национального героизма»[28]. Этот национально-религиозный подъем и подготовил впоследствии то, что принято называть «свержением татарского ига».
Возьмем на себя смелость утверждать, что та часть философской системы евразийцев, в которой утверждается, что русская государственность имела монгольские корни, была непривычной в русской историософии и вызвала, естественно, резкую критику. Н.А. Бердяев, в частности писал: «Иногда кажется, что близко им (евразийцам) не русское, а азиатское, восточное, татарское, монгольское в русском. Чингисхана они предпочитают Св. Владимиру. Для них Московское царство есть крещеное татарское царство, а московский царь – оправославленный татарский хан… Любовь к исламу, склонность к магометанству слишком велики у евразийцев, магометане ближе евразийскому сердцу, чем христиане Запада. Евразийцы готовы создать единый фронт со всеми восточно-азиатскими, нехристианскими вероисповеданиями против христианских вероисповеданий Запада»[29]. Возражая своим оппонентам, Н.С. Трубецкой писал: «Наследие Чингисхана неотделимо от России. Хочет Россия или не хочет, она всегда останется хранительницей этого наследия, и вся ее историческая судьба этим определяется»[30].
Евразийцы последовательно доказывают, что Россия того времени, будучи провинцией большого государства, была включена в общую систему монгольской государственности, в том числе и в ее финансовую систему. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что целый ряд русских слов, относящихся к финансовой сфере (казна, казначей, деньга, алтын, таможня), был заимствован из монгольского и татарского языков и продолжает успешно существовать в современном языке.
Помимо этого, многие системообразующие элементы государственной структуры русские заимствовали именно у монголо-татар: систему административного управления, финансового хозяйства, почтовую связь и пути сообщения, – так как Русь была частью структуры монгольского государства.
Евразийцы считали, что приобщение же к этой государственности не могло быть только внешним, что был воспринят сам дух этой государственности. «Параллельно с усвоением техники монгольской государственности должно было произойти усвоение самого духа этой государственности, того идейного замысла, который лежал в ее основе. Хотя эта государственность со всеми ее идейными основами воспринималась как чужая и притом вражеская, тем не менее величие ее идеи, особенно по сравнению с примитивной мелочностью удельно-вечевых понятий о государственности, не могла не произвести сильного впечатления, на которое необходимо было так или иначе реагировать»[31].