Будучи наследником и душеприказчиком своего двоюродного деда – поскольку он умер бездетным вдовцом, – я должен был изучить его бумаги; и с этой целью я перевёз его папки и ящики к себе в Бостон. Бóльшая часть материала будет позже опубликована Американским археологическим обществом, но был там один ящик, который показался мне весьма загадочным и который я не хотел показывать другим. Он был заперт, и я не мог найти ключа, пока не осмотрел личную связку, которую профессор носил в кармане. Тогда, наконец, я открыл ящик, но, сделав это, я наткнулся на ещё большее препятствие. Что означали странный глиняный барельеф и найденные мною разрозненные записки и вырезки? Неужели мой дядя стал в последние годы суеверным? Я решил найти чудаковатого скульптора, ответственного за это очевидное помутнение ума старика.
Барельеф представлял собой неправильный четырёхугольник толщиной менее дюйма и площадью приблизительно пять на шесть дюймов; он явно имел современное происхождение. Однако его вид по духу и по замыслу был далёк от современности. И там присутствовали также письмена; но моя память не могла их идентифицировать.
Над иероглифами была фигура, некая импрессионистская картина. Это было своего рода чудовище, или символ, представляющий чудовище: такое могло породить только больное воображение. Если я скажу, что моё экстравагантное воображение предложило мне одновременно образы осьминога, дракона и карикатуры на человека, то я смогу передать дух этой картины. Мясистая, снабженная щупальцами голова венчала гротескное чешуйчатое тело с недоразвитыми крыльями; и общий контур этого чудовища делал его столь отвратительно пугающим. Позади фигуры виднелись фоновые циклопические строения.
Записки были сделаны рукой профессора Энджелла совсем недавно и не претендовали на какой-либо литературный стиль. Основной документ был озаглавлен тщательно выписанными буквами «КУЛЬТ КТУЛХУ», чтобы избежать ошибочного прочтения неизвестного слова. Эта рукопись была поделена на две части, первая из которых была озаглавлена «1925 – Сны и сновидческое творчество Г. Э. Уилкокса, Томас-стрит 7, Провиденс, Р. А.», а вторая – «Рассказ инспектора Джона Р. Леграсса, Бьенвиль-стрит 121, Новый Орлеан, на собрании А. А. О. – заметки о том же + сообщение профессора Уэбба». Остальные бумаги были краткими записями, некоторые из них представляли странные сны различных людей, некоторые содержали цитаты из теософических книг и журналов (особенно из книги У. Скотт-Эллиота «Атлантида и исчезнувшая Лемурия»), а прочие были комментариями о действующих и поныне тайных обществах и скрытых культах, со ссылками на цитаты из таких мифологических и антропологических источников, как книги Фрэзера «Золотая ветвь» и мисс Мюррей «Культ ведьм в Западной Европе». Статьи были, главным образом, об умственных расстройствах и вспышках группового помешательства или мании весной 1925-го года.
Первая половина основной рукописи содержала очень интересный рассказ. 1-го марта 1925-го года к профессору Энджеллу явился худой темноволосый взволнованный молодой человек. Он принёс с собой глиняный барельеф, который был тогда ещё свежим и влажным. На карточке значилось его имя – Генри Энтони Уилкокс, и мой дядя признал в нём младшего сына одного благородного семейства, немного ему известного. Юноша изучал скульптуру в Художественной школе Род-Айленда и жил один в особняке Флёр-де-Лис, около места своей учёбы. Уилкокс был не по годам развитым, весьма эксцентричным молодым гением и с раннего детства выказывал живой интерес к странным историям и непонятным сновидениям. У него была привычка их рассказывать. Он называл себя «психически сверхчувствительным», но жители старого коммерческого городка считали его просто «чудаком». Он постепенно стал пропадать из поля зрения общества и был теперь известен только небольшой группе эстетов из других городов. Даже Клуб любителей искусства в Провиденсе, который пытался сохранить свой консерватизм, считал его почти безнадёжным.
Итак, как сообщала рукопись профессора, скульптор сразу попросил помочь ему идентифицировать иероглифы на барельефе. Он говорил в мечтательной, высокопарной манере, которая предполагала позёрство и не вызывала симпатии; и мой дядя ответил ему достаточно резко, потому что подозрительная свежесть артефакта показывала, что он не имеет никакого отношения к археологии. Возражение молодого Уилкокса, произведшее на моего дядю впечатление, носило фантастически поэтический характер. Он сказал: «Действительно, он совсем новый, поскольку я изготовил его вчера ночью во сне, когда мне снились странные города; а сны древнее мечтательного Тира, созерцательного Сфинкса или окружённого садами Вавилона».
Потом он начал свой хаотичный рассказ, который внезапно вызвал жгучий интерес моего дяди. Прошлой ночью случилось небольшое землетрясение, наиболее ощутимое в Новой Англии за последние годы; и это сильно затронуло воображение Уилкокса. У него был невероятный сон об огромных циклопических городах из каменных плит и взметнувшихся в небо монолитах, они источали зелёную илистую жидкость и были начинены скрытым ужасом. Иероглифы покрывали стены и столбы, и откуда-то снизу доносился голос, который голосом не был; но который он попытался передать почти непроизносимым сочетанием букв: «Ктулху фхтагн».
Эта словесная путаница была ключом к воспоминанию, которое взволновало и расстроило профессора Энджелла. Он с научным интересом расспросил скульптора и исследовал барельеф, над которым поработал молодой человек, продрогший и одетый лишь в ночную сорочку. Уилкокс впоследствии сказал, что мой дядя винил свою старость, потому что он не смог достаточно быстро распознать иероглифы и изображение. Многие его вопросы казались посетителю совершенно посторонними, особенно те, которые пытались связать всё это со странными культами или обществами; и Уилкокс не мог понять заверения профессора в молчании, которое тот предложил ему в обмен на признание своего членства в каком-нибудь распространённом мистическом или языческом религиозном обществе. Когда профессор Энджелл убедился, что скульптор действительно не осведомлён о каком-либо культе или системе криптографии, он попросил, чтобы его посетитель в будущем докладывал бы ему о своих снах. Это принесло плоды, потому что после первого интервью в рукописи имеется запись о ежедневных визитах молодого человека, во время которых он рассказывал о ярких моментах своего ночного воображения. Он всегда рассказывал об ужасных циклопических пейзажах из тёмных и сочащихся камней, о подземном голосе или разуме, монотонно выкрикивающем загадочную неописуемую тарабарщину. Два часто повторяемых слова передаются буквосочетаниями «Ктулху» и «Р’льех».
23-го марта, продолжала рукопись, Уилкокс не пришёл; его поразила неизвестная лихорадка, и его увезли в семейный дом на Уотермен-стрит. Ночью он кричал, разбудив других художников в здании, и с тех пор выказывал только чередование беспамятства и бреда. Мой дядя сразу позвонил семье и с того времени следил за происходящим, частенько справляясь в приёмной доктора Тоби на Тейер-стрит. Лихорадочный ум юноши, очевидно, населяли странные вещи; и доктор дрожал, когда говорил о них. Там содержалось не только то, что юноша прежде видел во сне, но также упоминались гигантские твари «высотой в милю», которые бродили или неуклюже двигались вокруг. Он никогда полностью не описывал эти объекты, но случайные безумные слова, повторенные доктором Тоби, убедили профессора, что они идентичны безымянным монстрам, которых юноша изобразил в своей сновидческой скульптуре. Упоминание этого объекта, добавил доктор, было у молодого человека неизменной прелюдией к летаргии. Достаточно странно, что его температура была нормальна; но состояние в целом походило скорее на настоящую лихорадку, а не на психическое расстройство.
2-го апреля примерно в 3 часа дня все признаки болезни Уилкокса внезапно исчезли. Он вертикально сел в кровати, удивлённый, что оказался дома, и полностью неосведомлённый о том, что случилось во сне или наяву, начиная с ночи 22-го марта. Его врач объявил о выздоровлении, и юноша через три дня вернулся к себе домой; но помочь профессору Энджеллу он был не в состоянии. С выздоровлением все следы странных сновидений исчезли, и спустя неделю после бессмысленных и заурядных видений мой дядя больше не вёл записей ночных образов.
Здесь первая часть рукописи заканчивалась, но она дала мне много материала для размышлений. В записках содержались описания снов различных людей, относящихся к тому самому периоду, когда происходили странные визиты молодого Уилкокса. Мой дядя, кажется, опросил почти всех своих друзей, к которым мог обратиться, прося рассказать их о своих снах, и фиксируя даты любых значимых за последнее время видений. Он получил так много откликов, что справиться с ними без секретаря было невозможно. Эта оригинальная корреспонденция не сохранилась, но его заметки составляли полный и действительно важный отчёт. Средние люди в обществе и бизнесе давали почти полностью отрицательный результат, хотя и были среди них некоторые несформированные ночные видения в период между 23 марта и 2 апреля – во время бреда молодого Уилкокса. Четыре случая давали неясные описания странных пейзажей, а в одном случае было упомянуто нечто вызывающее страх.
Ответы художников и поэтов были самыми интересными, и я подозреваю, что если бы сопоставили эти рассказы, то возникла бы паника. Но это были не оригинальные записи, и я подозревал, что им задавали наводящие вопросы – или же записи были отредактированы. Именно поэтому я продолжал думать, что Уилкокс оказал на старика-учёного внушающее воздействие. Ответы эстетов содержали тревожные рассказы. Большая часть их с 28 февраля до 2 апреля видела во сне очень причудливые вещи, интенсивность сновидений была несоизмеримо сильнее в период бреда скульптора. Больше четверти из них сообщали о сценах и полузвуках, подобных тем, что описывал Уилкокс; а некоторые из видевших сны боялись гигантской безымянной твари, которая в конце стала видимой. Один случай был весьма печальным. Широко известный архитектор, проявлявший большой интерес к теософии и оккультизму, в день начала болезни молодого Уилкокса впал в буйное помешательство, на протяжении нескольких месяцев непрерывно кричал, звал на помощь, чтобы его спасли от какого-то сбежавшего обитателя ада. Если бы мой дядя вместо чисел упомянул настоящие имена, то я бы провёл собственное расследование; но дело обстояло так, что мне удалось проследить лишь несколько случаев. И хорошо, что до тех людей не дошли никакие объяснения.
Статьи из газет, как я выяснил, касались случаев паники, мании и чудачеств во время указанного периода. Коллекция профессора Энджелла была огромной, а источники были рассредоточены по всему земному шару. Здесь было ночное самоубийство в Лондоне, когда человек с диким криком выпрыгнул из окна. Здесь было письмо редактору газеты в Южной Америке, в котором некий фанатик на основании своих видений предсказывал будущее. Статья из Калифорнии описывала колонию теософов: люди в белых одеждах готовились к какому-то «великолепному исполнению», которое так и не наступило. Статьи из Индии говорили о серьёзных волнениях среди местного населения в ночь с 22-го на 23-е марта. Запад Ирландии был также полон диких слухов и легендарных историй, а живописец по имени Ардуа-Бонно, изображавший фантастические сюжеты, на весеннем парижском салоне в 1926-м году предложил богохульный «Пейзаж из сна». Также были зафиксированы многочисленные беспорядки в психиатрических лечебницах. Но я был тогда убеждён, что молодой Уилкокс знал о более ранних материалах, упомянутых профессором.
II. The Tale of Inspector Legrasse
The older matters which had made the sculptor’s dream and bas-relief so significant to my uncle formed the second half of his long manuscript. Once before, it appears, Professor Angell had seen the hellish outlines of the nameless monstrosity, thought about the unknown hieroglyphics, and heard the ominous syllables which can be written only as “Cthulhu”.
It was in 1908, seventeen years before, when the American Archaeological Society held its annual meeting in St. Louis. Professor Angell, due to his authority and attainments, had a prominent part in it. Other people offered him questions for correct answering and problems for expert solution.
There was a middle-aged man who had travelled all the way from New Orleans to get special information unobtainable from any local source. His name was John Raymond Legrasse, and he was an Inspector of Police. He brought the subject of his visit, a grotesque, repulsive, and apparently very ancient stone statuette whose origin was unknown.
Inspector Legrasse had the least interest in archaeology. He was prompted by purely professional considerations. The statuette, idol, fetish, or whatever it was, had been captured some months before in the wooded swamps south of New Orleans during a raid on a supposed voodoo meeting. And the rites connected with it were so singular and hideous, that the police treated it as a dark cult totally unknown to them, and infinitely more diabolic than even the blackest of the African voodoo circles. Absolutely nothing was discovered of its origin: only erratic and unbelievable tales from the captured members; hence the police wanted to learn something which might help them to place the frightful symbol, and through it understand the cult itself.
Inspector Legrasse was not prepared for the sensation which his offering created. One sight of the thing had been enough to throw the assembled scientists into a state of tense excitement. They crowded around him to gaze at the diminutive strange figure, apparently very old and unknown. Strange school of sculpture had animated this terrible object, yet centuries and even thousands of years seemed recorded in its dim and greenish surface of stone.
The figure, which was finally passed slowly from man to man for close and careful study, was between seven and eight inches in height. It represented a vaguely anthropoid monster, with an octopus-like head, whose face was a mass of feelers, a scaly, rubbery-looking body, prodigious claws on hind and fore feet, and long, narrow wings behind. This thing, which was an embodiment of a fearsome and unnatural malignancy, squatted evilly on a rectangular block or pedestal covered with undecipherable characters. The tips of the wings touched the back edge of the block, the seat occupied the centre, while the long, curved claws of the hind legs gripped the front edge and extended toward the bottom of the pedestal. The cephalopod head was bent forward, so that the ends of the facial feelers brushed the backs of huge fore paws which clasped the elevated knees. The creature looked abnormally life-like and fearful because its source was totally unknown. Its vast, awesome, and incalculable age was unmistakable; but it was not connected to any known type of art belonging to civilisation’s youth – or indeed to any other time. Even its material was a mystery; for the soapy, greenish-black stone with its golden or iridescent flecks and striations resembled nothing familiar to geology or mineralogy. The characters along the base were totally unknown; and nobody could form the least notion of even their remotest linguistic kinship. They, like the subject and material, belonged to something horribly remote and distinct from mankind as we know it.
Конец ознакомительного фрагмента.