Если одной из ключевых задач политической социологии является исследование демократии как формы общественной системы, то имеется, безусловно и много других ясно выраженных тем, которые нуждаются в дальнейшей углубленной проработке и изучении. Возможно, самой важной из них является легитимность политической системы – т. е. та степень, в которой она в общем и целом принимается своими гражданами, – обсуждаемая в главе 3. Большинство социологов согласились бы с тем, что стабильное правление – это власть плюс легитимность. Тем не менее до сих пор мало работ, в которых при анализе политических систем используется концепция легитимности.
Даже такая основополагающая взаимозависимость, как та, что существует между религией и общенациональным консенсусом, обычно молчаливо предполагается или же принимается на веру, а не проверяется и подтверждается. Токвиль заявил сто с лишним лет назад, что Америка более религиозная страна, нежели основная масса европейских стран, и высказал предположение о наличии причинной связи между ее религиозностью и существующими в ней демократическими институтами. На сегодняшний день многие из американских интеллектуалов, завершая длительный период приверженности секуляризму, антиклерикализму и отрицанию религии, заново открывают для себя силу последней. Некоторые из них теперь готовы принять предположение, что именно религия является серьезным источником стабильности и демократии. Однако эта тенденция некритически приветствовать и восхвалять социальные функции религии потенциально столь же неплодотворна для понимания ее роли, как и предшествующий антагонизм по отношению к ней. Существуют свидетельства (см. главу 4), что религия, особенно в форме сект, служила функциональной альтернативой политическому экстремизму. В период Великой депрессии, когда организованный радикализм не добился сколько-нибудь значительного успеха в США и не снискал в этой стране особых лавров, там быстро росли мелкие религиозные секты[50]. С другой стороны, более свежие данные указывают, что людям с сильно выраженной религиозностью присуща тенденция быть в рядах тех, у кого весьма высок уровень политической нетерпимости[51]. Ясно, что есть место для дальнейших, намного более широких исследований зависимости между религией и относительной силой демократических институтов, равно как и для продолжения более традиционного анализа религии как источника раскола в случае публичных разногласий.
Возникает вопрос, можно ли проранжировать и проанализировать социальные институты согласно их интегративному и неинтегративному характеру[52]. Если мы посмотрим на разнообразные крупные институты, то становится ясно, что, хотя экономические институты представляют собой первоочередной источник общественной интеграции, поскольку «процессы производства… требуют «сотрудничества», иначе говоря, интеграции большого числа самых разных органов»[53], они являются также наиболее разрушительными и центробежными.
Очевидно, что в сложных обществах самым важным источником всякого конфликта интересов является распределение богатства. На противоположном полюсе располагается институт семьи – интегратор par excellence (в чистом виде). Как уже указывалось, в качестве второй по мощности из интегрирующих сил часто рассматривается религия, которая предположительно «окультуривает» и улучшает ситуацию с напряженностями, возникающими как результат существующей системы стратификации, поскольку религия отвлекает от них внимание и помогает людям приспосабливаться к той участи, которая выпала на их долю в этой жизни. Однако во многих обществах религия выступала также источником значительной накаленности отношений. Институты, которые организованы в соответствии с линиями разделения на классы, вносят свой вклад как в раскол, так и в интеграцию. Вообще говоря, система стратификации создает недовольство среди тех, кто находится на нижних ее этажах и, следовательно, выступает как источник раскола, но она же является вместе с тем основным средством для того, чтобы помещать людей в различные позиции и мотивировать их к исполнению своих ролей. Например, когда группы людей, которые принадлежат к рабочему классу, организуются в профсоюзы или в трудовую (рабочую, лейбористскую) партию, тем самым создается механизм для явного выражения конфликта, но вместе с тем – и это, возможно, даже важнее – рабочие интегрируются в более крупное политическое образование или политическое пространство (body politic) благодаря тому, что в их распоряжение поступают легитимные средства для получения желаемого.
Необходимы также исследования меняющейся функции интеллектуала в политической жизни, особенно его отношения к другим элитам и к властным группировкам, а также его роли в качестве того, кто ставит проблемы и дает им дефиниции[54]. Слишком долго профессура, дипломированные специалисты, разнообразные профессионалы и креативные представители творческих профессий недооценивали свою роль в политической сфере и даже выступали против нее, причем в США это суждение не разделялось различными комиссиями конгресса и многими лидерами делового мира. Как я пробую показать в главе 10, те ценности, которые исповедуются преподавательским составом страны и ее интеллектуалами, образуют важный политический ресурс.
В сущности, эта книга предлагает, чтобы социология политической жизни возвратилась к проблеме, поставленной Токвилем: каковы общественные, социальные потребности и последствия демократии? И на мой взгляд, в ней показывается, что любая попытка адекватным образом разобраться в такого рода проблеме вынуждает нас прибегнуть к методу, который столь успешно использовал сам Токвиль, а именно к сравнительному (компаративному) анализу.
Часть I
Условия демократического строя
Глава 2
Экономическое развитие и демократия
Демократия в сложном обществе может быть определена как политическая система, предоставляющая регулярные конституционные возможности для смены официально управляющих лиц, а также предоставляющая социальный механизм, который позволяет наибольшей возможной части населения влиять на основные решения благодаря возможности делать выбор между соперниками, претендующими на занятие политических постов.
Это определение, извлеченное и резюмированное в значительной степени из работ Йозефа Шумпетера и Макса Вебера[55], неявно подразумевает целый ряд специфических условий: 1) «политическую формулу», или центральный корпус представлений и убеждений, устанавливающих, какие именно институты: политические партии, свободная пресса и так далее – считаются легитимными (принимаются всеми как нечто должное); 2) наличие одного набора политических лидеров, находящихся сейчас у власти и занимающих определенные посты; 3) наличие одного или нескольких наборов признанных лидеров, которые пытаются прийти к власти.
Потребность в указанных условиях очевидна. Во-первых, если политическая система не характеризуется системой ценностей, позволяющей вести мирную «игру» властных сил, то демократия становится хаотической. Именно в этом заключается проблема, перед лицом которой стоят многие из латиноамериканских государств. Во-вторых, если исходом политической игры не будет периодическое присуждение какой-либо одной группе вознаграждения в виде эффективных властных полномочий, то результатом этого станет скорее нестабильное и безответственное правление, а вовсе не демократия. Такое положение дел существовало в дофашистской Италии, а также на протяжении значительной части истории Третьей и Четвертой республик во Франции – эти государственные образования характеризовались слабыми коалиционными правительствами, зачастую формировавшимися такими партиями, каждая из которых имела с другими и крупные конфликты интересов, и ценностные конфликты. В-третьих, если не существует условий для систематического воспроизведения действенной оппозиции, то полномочия и амбиции чиновников, стоящих у власти, станут постоянно увеличиваться, а влияние народа на проводимую политику будет сводиться к минимуму. Именно такова ситуация во всех однопартийных государствах, и в соответствии с общепринятым – по крайней мере на Западе – соглашением все они являются диктатурами.
Эта и последующая глава будут посвящены рассмотрению двух характеристик общества, которые в очень большой степени влияют на проблему стабильной демократии: экономического развития и легитимности, иными словами того, в какой мере соответствующие институты ценятся сами по себе и рассматриваются как правильные и надлежащие. Так как большинство стран, в которых отсутствуют длительные и прочные традиции политической демократии, располагаются в слаборазвитых областях планеты, Вебер, возможно, был прав, когда высказал предположение, что современная демократия в ее наиболее ясно выраженных формах может существовать только в условиях капиталистической индустриализации[56]. Однако в любом данном обществе особенно высокая корреляция между такими факторами, как доход, образование и религия, с одной стороны, и демократия – с другой, не должна ожидаться даже на чисто теоретических основаниях, потому что до той степени, до которой политическая подсистема общества функционирует автономно, политическая форма может сохраняться при условиях, в нормальном случае неблагоприятных для появления этой формы. Или же политическая форма может развиться вследствие синдрома уникальных исторических факторов – даже невзирая на то, что основные социальные характеристики данного общества благоприятствуют другой форме. Германия являет собой пример страны, где растущая индустриализация, урбанизация, благосостояние и образование, казалось бы, способствовали установлению демократической системы, но целая серия неблагоприятных исторических событий воспрепятствовала демократии, не позволила ей защитить свою легитимность и тем самым ослабила ее способность противостоять кризису.
В любом обществе какие-то ключевые исторические события могут являться причиной либо сохранения, либо провала демократии, запуская процесс, который увеличивает (или уменьшает) вероятность того, что в следующей критической точке на историческом пути данной страны демократия снова преодолеет все трудности и добьется успеха. Будучи однажды установленной, демократическая политическая система набирает темп и дает толчок к созданию средств (институтов) социальной поддержки, которые бы гарантировали ей длительное существование[57]. Таким образом, «преждевременная», «недоношенная» демократия, которая все-таки выживает, добивается этого тем, что (среди прочего) облегчает рост других способствующих демократии условий вроде всеобщей грамотности или образования автономных частных организаций[58]. В этой главе меня прежде всего интересуют социальные условия вроде образования, которые служат для поддержания демократических политических систем, и я не буду подробно разбираться с теми внутренними механизмами – типа однозначных правил политической игры, – которые предназначены для их обслуживания и сохранения[59].
Сравнительное исследование сложных социальных систем неминуемо должно иметь дело, причем скорее суммарно, со специфическими историческими особенностями любого отдельно взятого общества[60]. Однако отклонение данной страны от какого-либо конкретного аспекта демократии не слишком важно до тех пор, пока используемые дефиниции покрывают значительное большинство стран, которые считаются демократическими или же недемократическими. Точная разделительная линия между «более демократическими» и «менее демократическими» странами также не есть нечто фиксированное и основополагающее, поскольку демократия предположительно является не каким-то унитарным качеством общественной системы, а целым комплексом характеристик, которые можно проранжировать многими различными способами. По этой причине я разделил рассматриваемые страны на несколько обобщенных категорий, вместо того чтобы пытаться выстраивать их в каком-то порядке, хотя даже при таком подходе страны вроде Мексики вызывают вопросы.
Усилия, имеющие целью классифицировать все страны, породили целый ряд проблем. Чтобы уменьшить воздействие некоторых осложнений, вызываемых резкими вариациями политической практики в разных частях земного шара, я сконцентрировал внимание на отличиях между странами, принадлежащими к одним и тем же зонам политической культуры. Двумя наилучшими зонами для такого внутреннего сравнения являются, во-первых, Латинская Америка и, во-вторых, Европа вкупе с англоязычными странами. Более ограниченные сравнения могут быть также проведены среди азиатских государств и среди арабских стран.
Основные критерии, использованные для распознавания европейских демократий, – это ни разу не прерывавшееся воспроизведение политической демократии после Первой мировой войны и отсутствие на протяжении последних двадцати пяти лет крупного политического движения, противостоящего демократическим правилам игры[61]. Несколько менее строгий критерий для Латинской Америки был сформулирован следующим образом: обладала ли данная страна историей более или менее свободных выборов в течение преобладающей части периода после Первой мировой войны?[62]
В то время как в Европе мы ищем стабильные демократии, в Южной Америке нас интересуют страны, где не существовало постоянного диктаторского правления (см. табл. I).
Экономическое развитие в Европе и двух Америках
Пожалуй, самое распространенное обобщение, связывающее политические системы с другими аспектами общества, состоит в том, что демократия соотносится с состоянием экономического развития. Чем зажиточнее страна, чем выше ее благосостояние, тем больше шансов, что в ней будет поддерживаться демократия. Со времен Аристотеля и вплоть до наших дней люди утверждали, что только в процветающем обществе, где в состоянии подлинной бедности живут лишь относительно немногие из граждан, может сложиться ситуация, при которой основная масса населения разумно участвует в политической жизни и вырабатывает в себе сдержанность и умение самоограничиваться, необходимые для того, чтобы избегать искушений и не поддаваться призывам безответственных демагогов. Общество, где существует разделение на многочисленные обездоленные массы и маленькую привилегированную элиту, заканчивает в результате либо олигархией (диктаторским правлением небольшого верхнего слоя), либо тиранией (диктатурой, опирающейся на основную часть населения). Если навесить на две указанные политические формы современные ярлыки, то сегодня лицом тирании является коммунизм или перонизм, тогда как олигархия проявляет себя в виде тех традиционалистских диктатур, которые можно найти в разных частях Латинской Америки, а также в Таиланде, Испании или Португалии.
Для предметной проверки этой гипотезы я использовал различные индексы экономического развития – уровни благосостояния, индустриализации, урбанизации и образования, – после чего вычислил усредненные значения (на самом деле средние арифметические) для тех стран англосаксонского мира, а также Европы и Латинской Америки, которые были классифицированы как более или менее демократические.
Таблица I
Классификация европейских, англоязычных и латиноамeриканских стран по степени развития стабильной демократии
Как свидетельствуют данные, приведенные в табл. II, для более демократических стран в каждом случае средний уровень благосостояния, степень индустриализации и урбанизации, а также уровень образования оказываются намного выше. Если бы я объединил Латинскую Америку и Европу в одну таблицу, то различия были бы еще разительнее[63].