Ночное море омывает наше существование со всех сторон. Оно бьется внутри нас как в тесной бухте. От нас оно проходит к другим творениям Божиим и наполняет их шумом прибоя. Оно шуршит как птенец, копошащийся в мягком гнезде. «Божье имя как большая птица, вылетело из моей груди», – это признание Мандельштама описывает самый ранний опыт богопознания. Имя Божие вылетает в ночь, когда наше сознание еще дремлет. Вот уже два тысячелетия раздаются сожаления, смешанные, впрочем, с ликованием: имя Божие может вылетать из нас, но Сам Бог пребывает всегда по ту сторону любого человеческого образа и осмысления. Он не дает Собой «овладеть», Его невозможно заключить в мысль. Ибо всякая мысль, если наполнить ее именем Божиим, словно разрывается изнутри. Помнится, св. Григорий Нисский говорил, что, если собрать все представления и добавить к ним все наше знание о Боге, открытое и разработанное лучшими богословами в течение долгих веков, мы получим лишь еще одного идола.
Следует ли вновь говорить о границах нашего разума? Мы знаем, что слова, которые способны как-то приблизить нас к бытию Божию, начинаются за этими границами, и самое произносимое из них – тайна. Возможно, к нему прибегают слишком часто. Но это всего лишь слово-свидетель. На одну его сторону падает свет, другая затенена, и светлая сторона указывает на темную. Там, в тени, нет никакого секрета, «тайна» означает просто пробуждение разума. Но вместе с тем это слово исповедует наше смирение, наш страх, наше доверие, подчеркивает непреодолимое расстояние, разделяющее нас. Оно означает: все, что мы можем произвести усилием разума, не способно выразить бытие Бога. Мы знаем, что Он есть Сущий. Сердцевина тайны – в глаголе «есть». Тайна указывает лишь на невозможность «по-знать» Бога в мерцающем и отраженном свете «ясного и отчетливого» декартова знания, но в то же время она обещает нам другое рождение. Ибо «по-знать» (сon-naître) означает, по сути, родиться в Нем, войти в свет, исходящий от Царства Его, которое где-то внутри нас есть, хотя оно и остается невидимым. Познание в данном случае подобно рождению свыше, о котором говорит Иисус Никодиму. Когда мы вступаем в это познание-рождение, тем самым мы даем Богу возможность, пусть и отдаленную – в силу нашей падшести, разделить с нами Его бытие.
Имеется ли тут в виду поэтическая метафора, просто слишком смелый или довольно необдуманный оборот? Все эти образы или обозначения богопознания коренятся в иудео-христианской традиции; они взяты из Писания, которое прежде всего говорит о познании, «свершаемом» Богом по отношению к людям. Это они «отмечены», «призваны» или «щедро осыпаны» Его познанием. Выражаясь на языке философии, более точном, хотя и более бедном, чем язык поэзии, они – Его «объекты», послушные или восстающие против Его мысли или, вернее, Его слова, Его взгляда. Истинное познание не может не быть по сути своей взаимным.
Я знаю тебя по имени, – говорит Господь Моисею (Исх. 33, 17). В Евангелии от Иоанна сказано, что Иисус не имел нужды, чтобы кто засвидетельствовал о человеке, ибо Сам знал, что в человеке (Ин. 2, 25). Бог знает нас до мозга костей, слышит голос наших помышлений и пожеланий, прежде чем они зародились в нас, и знание о Нем есть не что иное, как личностная – происходящая в одном человеческом существе – форма Его Откровения. Познавая нас, Он приоткрывает перед нами Свое Лицо, лик Того, Кто любит и «разумеет» нас. Вера откликается или вспыхивает в тот миг, когда мы встречаем взгляд, который и есть любовь, и узнаем его.
Но каким путем мысли я могу прийти к подобному ведению? Как почувствовать участие Божие в «памяти» об образовании плода в утробе матери, о котором далее говорит псалом? Мы узнаем Его руку в том же пробуждении любви, что помогает грудному младенцу узнавать мать. Человек способен предстать лицом к лицу с Любовью, Которая призвала его к жизни. Всякое человеческое существование несет в себе этот призыв, прячет, подавляет или выносит его на свет. Богопознание – не что иное, как ответ или эхо. Вера – это отклик всего моего существа, сердца, разума, плоти. Жизнь призывает к себе жизнь, Любовь выносит на свет любовь, познание Бога, которое совершается в ней, – как приглушенный голос раковины, несущей в себе отзвуки моря, того, что, по словам поэта, «витийствуя, шумит и с тяжким грохотом подходит к изголовью».
В Библии связь между Богом и Его народом не раз уподобляется супружескому союзу. Закон – это брачный договор между Господом и Его супругой, Израилем. Народ – как семья, в которой то и дело обнаруживается измена, как жена, которую соблазняют похотливые идолы – плотские, деревянные или каменные. Господь хочет владеть ею безраздельно именно потому, что познал ее и открылся ей Сам. Их союз означает подлинное богопознание, при котором человек открывается и принимает Другого, Который оставляет в нем Свое семя, и оно приносит плод в сердце. Образ, взятый из плотской жизни, – знак духовного, ибо Библия всегда мыслит человека как единое целое. И всякая плоть узнает, что Я Господь, Спаситель твой… (Ис. 49, 26). Такое познание мы обретаем самой плотью и всем помышлением, всей крепостью целостного человека. Эта «крепость» раскрепощает нас, открывает настежь и тем самым дает вере покорить наш разум. Человек, открытый Богу, – это человек, в котором Его Откровение принимается, усваивается, становится частью его самого.
Самый достоверный образ богопознания – причастие. Причастие происходит во плоти, в виде пищи, но смысл его космичен. Если бы ты знала дар Божий, и Кто говорит тебе: «дай Мне пить», ты бы сама просила бы у Него, и Он дал бы тебе воду живую (Ин. 4, 10). Если бы ты мог удерживать разум в таинстве Евхаристии, то принял бы собственную жизнь как хлеб и вино в их таинственном значении, как преложение твоего дара Духом Святым, как приношение Божие, в котором Бог отдает нам Себя как пасхального Агнца. Если бы каждый из нас знал дар Божий, то единственное призвание состояло бы в том, чтобы его принимать или, как говорит апостол Павел, за все благодарить (1 Фес. 5, 18), буквально «творить Евхаристию во всех вещах» и возвращать их в виде таинств. Быть причастником – значит открыть себя для благодати освящения посылаемых Богом даров, дабы через них соединяться с Ним Самим. «Спросите красоту земли, красоту моря, красоту рассеянного воздуха. Красота эта непостоянна. Кто сотворил ее, если не постоянная Красота?» – спрашивает Августин.
Посмотрите на полевые лилии, как они растут… Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них (Мф. 6, 28-29). Посмотрите, – говорит Иисус, – все это было Мной создано. Прислушайтесь к тому, что рождается, растет, стоит, течет, высится – в начале, в глубине всякого, даже самого малого, творения лежит семя Слова или прозрачное облако Духа. Бог ожидает нас в каждом из созданных Им вещей, чтобы явить нам Свою красоту, ибо красота – это событие, в котором Он встречается с нами взглядом. Повсюду Он оставляет знаки, ведущие на стезю боговедения. Каждый знает тропы, которые начинаются от красоты и уводят в тайну Его присутствия: любовь, которая не ищет своего, примиренное страдание, благословение жизни, бездна смерти, улыбающийся ребенок.
Богопознание есть узнавание (в двух основных смыслах этого слова): это пробуждение памяти, когда мы «вспоминаем» о Господе по оставленным Им следам, и благодарность, самый первый, самый глубинный акт боговедения. Но благодарить за все, что Им сотворено для нас, за каждый взгляд, который оплодотворил нас семенем Божиим – значит взять свечу и попробовать осветить ночное море.
Ее пламя не одолеет ночи, но все же пусть она будет зажжена.
Таинство иного
Мы не перестаем задаваться вопросом об истоке своего существования. Что есть человек, что Ты помнишь его, – спрашиваем мы у Господа устами Давида, – и сын человеческий, что Ты посещаешь его? (Пс. 8, 5). Тело, в котором мы пребываем, ест, пьет, двигается, ведет жизнь, подобную жизни всякого животного, но его пасет, погоняет, кормит и обслуживает разум. Он говорит: пойди, и оно идет, сделай то-то, и оно делает, хотя все мы знаем, что власть разума чаще всего иллюзорна. Не только оттого, что тело отлично научилось управлять своим хозяином и подсказывает ему те приказы, которые и без всякого разума само хотело бы исполнить, но еще и потому, что те полномочия, которыми облечена наша мысль, почти никогда не принадлежат целиком ей самой. Вовсе не плоть по-настоящему владеет ею, ибо наше тело всего лишь – «брат осел», по выражению св. Франциска, или, скорее, лисенок из «Маленького принца», желающий, чтобы его приручили; нет, истинный хозяин нашего я появляется лишь в исключительные моменты, так что далеко не всем удается с ним познакомиться.
Он всегда выставляет впереди себя мысль, которая иной раз донимает нас даже во сне. Мы знаем себя только в отражении мысли, и потому, не слышав о Декарте, мы живем, завороженные формулой: «Я мыслю, следовательно, существую», приказываю себе ходить по земле, значит, земля чувствует достоверность, весомость моего бытия. Даже оспаривая эту логику, отчаянно воюя с рационализмом, мы едва ли часто ставим перед собой «основной вопрос философии»: кто же это сей господин, называющий себя я? Это живое я, искрящееся мыслями, откуда оно берется? Имеет ли оно местожительство и каков его адрес? И сама мысль не подобна ли золотой рыбке, служащей у кого-то на посылках, а разум не похож ли на слугу, отправленного в дорогу с неким зашифрованным предписанием? И действительно, не спрятан ли в нашем сознании шифр какой-то иной вести? И все дела наши, как овеществленные мысли, не выступают ли знаками чего-то иного?
Предположим, что «иное» существует, что же оно такое? Вопрос, впрочем, не нов, на него уже дано немало ответов. Иное, изначальное, то, что рождает образы, смыслы, решения, бродящие и твердеющие внутри нас, – это, скажем, общество со всей его системой воздействий и принуждений. Социальная среда, впитываемая всеми порами, внедряется в нас бесцеремонно, хоть и не всегда слышно, наущением, рыком, голодом или лязгом цепей, отдает нам приказы, которые становятся нормами поведения или идеологическими схемами, ведущими за собой наше я. Другой ответ: иное – это кладбище вытесненных желаний, куда сбрасывается все, что отсекается верхним культурным слоем сознания, и оттуда, из подполья, оно правит свой костюмированный бал. Сплющенные инстинкты надевают маску благодетелей человечества, загнанные в угол комплексы проецируют себя в виде Высшего Существа. Оба антропологических проекта, по виду соперники, по сути соратники, исходят из представления о человеке как о существе, беспросветно замкнутом в себе самом. Намереваясь раскрепостить его, сделать хозяином своего «иного», они, по сути, несут в себе начало беспощадного подавления. Пытаясь заполнить собой весь внутренний объем человека, его знание о себе, они вынуждены отсекать от него все то, что не открывается их ключом. Потому что этот ключ, как бы ни старались его подделать, никогда не подходит к замку той двери, за которой обитает настоящее наше я, или тот, по слову Апостола, сокровенный сердца человек (1 Пт. 3, 4), скрывающийся в глубине нашей мыслящей и чувствующей природы, но остающийся для нас радикально «иным».
Библия ищет начало этого «иного» в сердце человека, которое есть знак, символ, соединяющий в себе две реальности: плоть и дух, землю и небо. И больше чем небо, ибо только сердце может приютить в себе Того, Кого не вмещает и небо небес (3 Цар. 8, 27). При этой встрече исчезают всякие пространственные категории, потому что Тот, Кто превыше небес (Иов. 11, 8), может быть столь мал, что даже во внутреннем пространстве человека, казалось бы, не столь уж и безмерно великом, мы не найдем географически точного места Его пребывания. Мы знаем уверенно: все, что мы носим в себе – интуиции, взлеты чувств, волны памяти – не Он. Мы убеждены: все, что мы можем уложить в мысль или заключить в образ – тоже не Он. Но если небеса проповедуют славу Божию (Пс. 18, 2), то и в каждом из нас, из-под глыб, завалов, паутин греховности может открыться «умное небо», сложиться образ абсолютно иного, того, что нам не принадлежит. Это «не принадлежащее нам» входит в нас и «заземляется», оплотняется в сердце, духовном и физическом центре нашего существования, откуда исходит все человеческое во всех его проявлениях.
«Человек бесконечно превосходит человека», – говорит Паскаль, поскольку начало его – в том «посещении Божием», которое несоизмеримо ни с чем человеческим. Так, всякая мысль рождается из предваряющего ее внутреннего звучания, как бы подсказывается словом, которое «настраивает» наше существо. Эта настроенность предшествует мысли и даже тому, что мы интуитивно обозначаем «душой». Она возникает в споре или согласии с тем Иным, которое неотъемлемо от нас. Мы живем, не замечая этого, во внимании и противлении Богу Живому… или к Его недремлющему противнику. Сердце есть «поле битвы», как вслед за святыми Отцами угадал Достоевский, то есть область вынесения решений, и человек обладает в ней полной свободой выбора, которой он ежемгновенно пользуется, ничего даже не делая, лишь мысля, вспоминая, существуя.
Жизнь в Боге означает сознательное пользование свободой, прозревающей к Его присутствию, открывающей слух к Его голосу. Свобода всегда заключает в себе возможность делать со своим слухом и зрением все, что мы сочтем нужным. И потому идея жизни, обходящаяся без Бога, иногда достаточно зрячая, чтобы увидеть, что существование намагничено некой энергией, бывает готова «восславить» дар свободы почти как проклятие. В сущности, мы приговорены к свободе, как говорит Сартр, и если попытаться заново прочитать эту мысль, мы убедимся, что речь идет именно о приговоре оставаться лицом к лицу с Тем, Кто, будучи внутри нас, остается радикально Иным. Чаще всего мы предпочитаем уклоняться от этой прямой встречи как с Богом, так и с Его противником, пытаясь остаться «над схваткой». Самое распространенное явление в человеческой истории – «бегство от сердца», по аналогии с «бегством от свободы», если вспомнить знаменитую формулу Эриха Фромма, хотя и совершенно в другом смысле. Но побег никогда не удается, потому что никакой человек не в силах освободиться от того сокровенного, пребывающего внутри него, где живет Невместимый небом небес, не желающий его оставлять…
Это «со-пребывание» означает, что Бог не остается прикованным к месту как некий сторонний наблюдатель. Это означает, что, существуя как Слово, Он не может в нас молчать. Будучи началом движения и самой жизни, Он не останавливается в Своем поиске и завоевании каждого сердца. Об этом поиске – с Его стороны, а вслед за тем и с нашей, человеческой, – свидетельствует опыт святых всей Церкви, как на Востоке, так и на Западе. Свет истинный, который просвещает всякого человека (Ин. 1, 9), не гаснет после нашего рождения, но живет во всяком, кто им просвещен. И мы на свой лад как-то откликаемся ему даже тогда, когда хотим его затоптать. Искра его вызывает в нас тоску об утраченном и вновь обещанном рае, и любой из людей, верующий или нет, хочет, чтобы это обетование исполнилось. Мы идем за ним, иногда вслепую, но иногда следуя тем знакам, тем заповедям воспитания сердца, которыми Бог одарил нас. И если наш путь верен, Он Сам рано или поздно выходит нам навстречу. «Господь ищет сердце, полное любви к Богу и ближнему, – говорит святой Серафим Саровский, вторя Книге Притч, – ибо сердце человеческое – престол его. Сын мой, дай мне сердце твое, и я дам тебе все остальное, ибо в сердце человеческом все Царство Божие».