Сам Чикаленко до революции занимался и общественной, и, насколько было возможно, политической деятельностью, был неформальным лидером Товарищества украинских прогрессистов. Но когда наступит революция и появится возможность сделать настоящую карьеру, он уйдет из политики и отправится в свои Перешоры. К власти Евгений Харлампиевич никогда не стремился, хотя один из его сыновей, Лев (Левко), заседал в Центральной раде.
В 1906 году власти разрешили издавать газеты на украинском, и Чикаленко финансирует сначала газету «Громадска думка» («Общественная мысль»), а затем газету «Рада». Газету читали, однако подписываться на нее боялись, потому что такая подписка сама по себе была свидетельством неблагонадежности. Газета выходила в убыток, но Чикаленко из года в год тратил на нее деньги. Успешный предприниматель и рачительный хозяин, он ставил украинские интересы (так, как их понимал, конечно) выше интересов своего кошелька.
Из письма Евгения Чикаленко Владимиру Винниченко, 9 июля 1908 года: «Горе мне, страшное горе, потому что со смертью газеты настанет и моя духовная смерть. Как украинский Дон Кихот я умру. Спрячусь на селе, чтобы не видеть свидомых украинцев, не слышать про них, одним словом, вернусь в “первобытное состояние” заядлого с[ельского] хозяина…»[124]
Внешне он мало походил на Дон Кихота. На одной из самых известных его фотографий смотрит на нас исподлобья крепкий мужчина с обвислыми козацкими усами. Почти хрестоматийный образ «хохла». Есть, впрочем, и другие фотографии, где облик его несколько более «интеллигентен».
К России и русским Чикаленко относился в лучшем случае сдержанно, а то и прямо враждебно. Слову «москаль» он предпочитал даже более обидное слово «кацап», которое вслед за историками Яворницким и Грушевским производил от татарского kasap – резчик, мясник, в общем, головорез.
Но как ни старались украинские националисты обособиться от России и русских, русский и украинский миры были тесно связаны, как связаны прошлое, настоящее и будущее двух восточнославянских народов, двух культур.
Была ли Украина колонией?
1
К началу XX века украинцы были вторым по численности народом Российской империи – больше двадцати двух миллионов. А накануне Первой мировой – уже двадцать четыре миллиона. Около четырех миллионов украинцев жили в соседней Австро-Венгрии.
В переписи 1897 года, первой всеобщей переписи населения в истории Российской империи, не было вопроса об украинцах – считалось, что малороссияне составляют часть единого русского народа, – но был вопрос о родном языке. Почти 18 % населения назвали родным «малороссийское наречие». Между тем выдающийся филолог, академик Алексей Александрович Шахматов доказывал, что это не наречие, а самостоятельный славянский язык, равноправный с русским, польским, чешским или сербским, и добивался «отмены стеснения малорусского печатного слова»[125]. Его мнение вполне разделяли академики Лаппо-Данилевский, Ольденбург, Корш, Фортунатов.
Этнографическое своеобразие малороссиян подчеркивалось не только в либеральной политической публицистике, но и в научных исследованиях: «Быт, жилища, костюм, способы землепользования, внутренние сельские распорядки, характер, народная поэзия, музыка, отношения к промыслам и т. д. представляют у них многие отличия от великороссов», – признавали составители авторитетнейшего энциклопедического словаря, изданного Брокгаузом и Ефроном[126].
В 1915 году Владимир Иванович Вернадский написал статью «Украинский вопрос и русское общество», рассказал об истории взаимоотношений России и Украины, кратко и точно определил и саму суть «украинского вопроса». При жизни автора эта статья не была напечатана, но сохранилась в архиве Академии наук СССР и была опубликована в 1990 году в журнале «Дружба народов». Вернадский пишет академично, не сколько сухо, но оцените его лаконизм и логику.
«Сущность украинского вопроса, – писал Вернадский, – заключается в том, что украинская (малорусская) народность выработалась в определенно очерченную этнографическую индивидуальность с национальным сознанием, благодаря которому старания близких и дальних родичей обратить ее в простой этнографический материал для усиления господствующей народности оставались и остаются безуспешными. Национальное самосознание украинцев развивалось на почве этнографических отличий, особенностей психики, культурных тяготений и наслоений, связывающих Украину с Западной Европой, и исторически сложившегося уклада народной жизни, проникнутой духом демократизма»[127].
Украинцы жили в Петербурге, Москве, Варшаве. Во времена столыпинских реформ немало украинских поселений появилось в Сибири и в Туркестане. «Хохлы»[128] издавна селились в Астраханской губернии, в Области войска Донского, а на Кубани и вовсе жили потомки настоящих запорожцев – кубанские черноморские казаки. В Киевской, Черниговской, Харьковской, Полтавской, Екатеринославской, Херсонской, Таврической, Волынской, Подольской губерниях украинцы составляли большинство населения, если не считать Крыма и больших городов.
В отличие от городской интеллигенции и промышленных рабочих, селяне слабо подавались ассимиляции. И это не удивительно. Даже народные учителя, которые должны были преподавать детям русский язык, сами часто говорили по-русски с украинским акцентом и пересыпали русскую речь украинскими словами. Поскольку ученики другого языка, кроме украинского, не понимали, то и учителя вынуждены были переходить на мову[129]. На Украине «просто не было критической массы этнически русского населения, которое могло бы русифицировать десятки миллионов украинцев»[130].
Многочисленные украинские слободы заходили далеко на территорию Воронежской и Курской губерний, где они или располагались чересполосно с русскими деревнями и селами, или оставались вкраплениями в массиве русских поселений. Отношения между русскими и украинскими крестьянами были хорошими, дружественными. Русские и украинцы (их всё еще называли малороссиянами или хохлами) ходили в гости друг к другу на престольные праздники. Случалось, что русские и украинские деревни относились к одному приходу. Но девок из великорусских деревень малороссийские парубки нечасто брали себе в жены, а малороссийские дивчины редко выходили замуж за парней-великороссов. Этот взаимный брачный бойкот с удивлением описывали этнографы и в конце XIX века[131], и даже в двадцатые годы века XX-го[132].
Большинство украинцев – это селяне, крестьяне. Украинская интеллигенция была немногочисленна. Аристократ-украинец был редкостью. Казацкая старшина давно обзавелась гербами, титулами и почти полностью русифицировалась. В редкой дворянской семье сохранялись украинские обычаи.
В числе немногих исключений была семья Скоропадских. Они происходили от Василия Скоропадского, брата гетмана Ивана Скоропадского[133], который служил еще при царе Петре I. Павел Петрович Скоропадский, блестящий русский генерал, вспоминал, что в их родовом имении всегда привечали малороссийских бандуристов, слушали их думы. Хозяева и сами любили петь украинские песни, на стенах висели старинные изображения «козака Мамая» и портреты гетманов: «Висел между гетманами портрет Мазепы, столь ненавистный всякому русскому, в доме ему не преклонялись, как это делают теперь украинцы, видя в нем символ украинской самостийности, а молчаливо относились с симпатиями…»[134]
Скоропадские читали книги Николая Костомарова, выписывали «Киевскую старину» – замечательный украинский научный журнал (на русском языке). Правда, в отличие от соседей – богатой знатной украинской семьи Галаганов, – Скоропадские украинскому языку детей не учили, но давали читать украинские книги.
Один из героев повести Ивана Франко «Раздорожье» («Перехресні стежки») говорит, что украинцы (руськие) тогда станут нацией, когда у них появятся свои богачи, свои миллионеры. Миллионеры появлялись, но многие из них быстро ассимилировались в русской среде, теряя связь с народом. Пример тому – богатейшие сахарозаводчики Терещенко. Эта купеческая семья была родом из города Глухова, одной из бывших столиц Гетманщины. Артемий Яковлевич Терещенко, по прозвищу Карбованец, был из козацкого рода, выбился в купцы первой гильдии еще при матушке Екатерине. Его потомки приумножали капитал, строили рафинадные фабрики, покупали землю, акции коммерческих банков, но постепенно русифицировались. Последний представитель этого славного рода – Михаил Иванович Терещенко, банкир и будущий министр Временного правительства – был уже типичным русским европейцем.
Немногочисленные украинские аристократы и буржуа были редкими вкраплениями в многомиллионной массе селян. «Почти вся промышленность и помещичья земля на Украине принадлежат великороссам, малороссам и полякам, отрицающим всё украинское»[135], – признает позднее Павел Скоропадский.
Это обстоятельство предопределит характер украинской революции.
2
«Украина как раз была для России (а значит, в особенности для ее господствующих классов) колонией, которую Россия обирала немилосердно»[136], – писал украинский социал-демократ Винниченко. Его однопартиец Исаак Мазепа называл Украину «колонией Московщины». Украинские революционеры говорили о колониальном статусе Украины как о чем-то общеизвестном, несомненном и не требующем даже специального обсуждения.
Из романа Гео (Георгия) Шкурупия «Жанна-батальонерка»: «Целая культурная нация, которая несла европейское образование в Азию, теперь задавлена вонючим сапогом российского самодержавия. Украина – несчастнейшая из колоний, потому что ее заняли некультурные варвары, которых она когда-то учила азбуке. <…> Только татарское иго можно сравнить с тем игом, потому что оно грязное и не несет с собой никакой культуры»[137].
Украинский писатель-футурист сочинял это после революции, в разгар украинизации на советской уже Украине. Ругать «русский великодержавный шовинизм» тогда было принято. Царскую Россию называли «тюрьмой народов». Политическая пропаганда советских интернационалистов удивительным образом совпала со взглядами украинских националистов.
Не скажу, будто коммунисты и социал-демократы, украинские и русские, откровенно лгали. Допущу, что они искренне заблуждались. Все губернии, где малороссияне/украинцы составляли большинство населения, пользовались теми же правами и несли те же повинности, что и губернии Великороссии. Украинский крестьянин жил не беднее крестьянина-великоросса. На обед ел борщ с мясом и салом (в постные дни – с грибами и конопляным, а позднее и с подсолнечным маслом), хлеб, кашу с молоком или салом, на полдник – хлеб с салом (в постные дни – хлеб с луком и огурцами), на ужин – жареную или вареную картошку, капусту. В праздники, особенно зимние, ели жареного поросенка, лапшу с говядиной, домашнюю колбасу, брынзу, масло, мёд. Русский мужик в те же годы ел на обед щи, беленные молоком или сметаной, ячневую, овсяную или гречневую кашу с молоком, постным маслом, соленую рыбу, картошку, хлеб, солонину. На праздники – говядину, свинину, баранину, пироги, блины или оладьи, мёд. В богатых русских промысловых селах питались лучше – в скоромные дни со стола не сходили ветчина, студень, баранина, курятина, а то и гусятина. Но были совсем нищие деревни, где большую часть года питались щами, хлебом, квасом, овсяным киселем да картошкой с льняным маслом. Жизнь русских мужиков меньше всего напоминала жизнь колонизаторов несчастной Украины.
Средний рост призывников-украинцев был выше, чем у русских[138]. Физически (по росту, весу, обхвату груди) украинцы были мощнее русских[139]. Продолжительность жизни украинцев была больше, чем у русских[140]. Это нельзя объяснить лишь генетическими причинами, ведь генетически русские и украинцы очень близки.
Аристократы и буржуа были в среднем выше, чем бедные крестьяне, пролетарии или батраки. Горожане – выше, чем деревенские жители. Грамотные – выше, чем неграмотные[141]. Причина проста. Если ребенок растет в богатой буржуазной семье, ест телятину и пьет сливки, то при прочих равных он будет выше и здоровее ребенка, который вырос на хлебе с луком и квасом. Наконец, и с грамотностью все понятно. Сколько-нибудь обеспеченные семьи крестьян или мещан находили возможность дать детям хотя бы начальное образование.
Логично предположить, что украинцы были выше и мощнее русских, потому что несколько лучше питались, лучше жили. А почему бы им и не жить хорошо? Климат на Полтавщине для сельского хозяйства куда благоприятнее, чем на Вологодчине. И земля плодороднее.
Кроме того, к началу века заметно изменился и сам характер народа. Русские путешественники, ученые, чиновники писали о малороссиянах первой половины XIX века как о народе честном, достаточно трудолюбивом, но пассивном, простодушном, не способном к коммерции. Но к началу века русские и украинцы как будто начинают меняться местами. Это было заметно уже на юге Воронежской губернии, на русско-украинской этнографической границе: «…торговля вся и вся промышленность в руках хохлов. Великоросс преимущественно пахарь. <…> Здесь на юге торгово-промышленных великорусских сел нет, а торгуют хохлацкие слободы»[142], – писал этнограф Б.С.Познанский.
Русская нация отдала слишком много сил на строительство великой империи, на оборону ее границ, на активную внешнюю политику с далекими военными экспедициями, что отрывали десятки, а со временем и сотни тысяч русских людей от дела, от работы, от мирного труда. Рано или поздно и двужильный надорвется. «Центр наш стал ослабевать еще с XVIII столетия, – писал Алексей Суворин в 1903 году. – Из него брали все, что можно было взять, – деньги, войска, интеллигенцию – и почти ничего в него не возвращали, то есть не удобряли землю, не насаждали земледельческих школ, не распространяли грамотности, не учреждали высших учебных заведений, даже обходили железными дорогами. Наш Центр изнемогал под бременем расходов и напряжением всех своих сил создавал мощь государства, а государство, расширяясь в границах, забывало этот Центр… <…> Я назвал наш Центр Геркулесом, и правительство смотрело на него как на Геркулеса, способного совершить всякий подвиг. <…> Но и у Геркулеса не Божьи силы. И Геркулесы теряют их. <…> Геркулес стоит в своей посконной рубахе у своих хором – жалкой избенки, покрытой соломой, которой нередко лакомится издыхающий друг его, лошадь…»[143]
Иван Бунин не ставил историософских вопросов, не пытался объяснить современность ошибками прошлого, не винил дурное правительство. Зато он замечал и сравнивал особенности русского и украинского быта, домашнего уклада. «Я сразу заметил резкую разницу, которая существует между мужиком-великороссом и хохлом, – писал Бунин. – Наши мужики – народ по большей части изможденный, в дырявых зипунах, в лаптях и онучах, с исхудалыми лицами и лохматыми головами. А хохлы производят отрадное впечатление: рослые, здоровые и крепкие, смотрят спокойно и ласково, одеты в чистую, новую одежду…»[144] Убранство «хохлацкой» хаты кажется богатым в сравнении с «неряшливым убожеством суходольских изб» великороссов[145].