2
После того как император Николай II подписал 17 октября 1905 года манифест о политических правах и свободах, а позднее был издан новый закон о печати и объявлены выборы в Государственную думу, эмский указ потерял свою силу. Как грибы в теплый и дождливый август, стали появляться украинские газеты и журналы. Даже «Лiтературно-науковий вiстник», главное научное издание на украинском языке, начал выходить в Киеве. Появились отделения украинского общества «Просвiта», созданного во Львове и долгие годы запрещенного в России. Казалось, центр украинской жизни вернется из Львова в Киев. Из-за границы начали приезжать эмигранты. Молодые украинские политики по мере сил поднимали «украинский вопрос». При помощи русских либералов они пытались добиться разрешения преподавать на украинском языке хотя бы в начальных школах. Однако русские националисты и крайне правые успешно провалили эту инициативу.
Тем временем газетно-журнальный бум сошел на нет. Быстро возникшие газеты быстро же и закрывались. Некоторые были запрещены властью, другие просто разорились. Спрос на украинскую прессу исчез так же внезапно, как появился. Даже «Рада» Евгена Чикаленко выходила в убыток. Книги покупали, а газеты – нет.
Социальная структура предопределила и политическое развитие. Основными украинскими политическими партиями были эсеры и социал-демократы. Они отличались от своих российских коллег только собственно «украинским вопросом». Отмена ограничений на использование украинского языка, украинизация начальной школы, гимназий, создание украинского университета или хотя бы украинских кафедр – даже эти достаточно скромные требования редко удавалось хотя бы озвучить в Государственной думе, где у украинцев были свои депутаты. Тем более речи не шло об осуществлении политических требований, заключавшихся в формировании украинской автономии в составе России. В перспективе украинские политики надеялись на преобразование России в федеративную республику, где нашлось бы место и для Украины. Это была давняя украинская идея. Еще участники Кирилло-Мефодиевского братства мечтали о создании славянской федерации по образцу США. О федерации писал и выдающийся украинский мыслитель Михаил Драгоманов, дядя Леси Украинки. Идею федерации переняли у него и украинские политики начала XX века.
Сторонников полной независимости – «самостийников» – было очень мало. Один из немногих – Микола Михновский, которого даже подозревали в организации теракта в Харькове в 1904 году, когда в знак протеста против празднования 250-й годовщины Переяславской рады был взорван памятник Пушкину. Михновский написал брошюру «Самостийная Украина» и создал «Десять заповедей Украинской народной партии», широко известный документ, где были и такие слова: «Все люди – твои братья, но москали, ляхи, венгры, румыны и евреи – это враги нашего народа, пока они господствуют над нами и обирают нас». Другая заповедь гласила: «Украина – для украинцев!»
Борьба за право говорить и писать на родном языке, учиться и читать на украинском становилась борьбой политической. В начале 1890-х существовало так называемое Братство тарасовцев. Его создали несколько студентов-украинцев, поклявшихся на могиле Тараса Шевченко бороться за освобождение Украины. Вскоре к тарасовцам примкнули и молодой тогда Михновский, и писатель Михаил Коцюбинский, будущий автор повести «Тени забытых предков». Программа тарасовцев была очень радикальной, даже революционной: «Разбить российские кандалы и высвободить все российские народы из-под гнетущего их деспотизма и централизма». Российская власть сама вытесняла украинских писателей, поэтов, ученых, журналистов, меценатов и тем более политических деятелей в австрийскую Галицию и Буковину. Сама же и подготовила плацдарм для противника.
Та самая Галичина
1
Всего в нескольких верстах к западу от святыни православия – Почаевской лавры – проходила государственная граница. За нею начиналась австрийская Галиция, по-украински Галичина. Королевство Галиция и Лодомерия – так официально называлась эта провинция Австро-Венгрии. Франц Иосиф Габсбург, король Галиции, он же император Австрии, владел своей страной по праву наследования. Если бы не мировая война, то Габсбурги, быть может, и теперь правили бы государством, которое могло стать прообразом современного Евросоюза.
Чешские, сербские, польские националисты не любили эту страну. Мечтали о своих независимых государствах. Их мечты скоро сбудутся. Но пройдет немного времени, и жители новых национальных государств вспомнят добрым словом погибшую в огне национализма империю. Вспомнят венгры, потерявшие после мировой войны большую часть своего королевства. Вспомнят хорваты и сербы, точившие друг на друга ножи в межвоенной Югославии. Что говорить об австрийских немцах, даже слишком часто вспоминавших о былом величии их Дунайской монархии. И еще не раз вспомнят евреи, ведь в империи Габсбургов не было государственного антисемитизма.
Но пока идет только 1914 год. Заводы «Шкода» в богемском Пльзене выпускают пушки, которые не уступают германским, лучшим в мире. Солдат вооружают австрийской винтовкой системы Фердинанда фон Манлихера, что в скорострельности и надежности превосходила винтовки Маузера и Мосина. Конструктор Фердинанд Порше, будущий создатель автомобиля «Фольксваген» и самоходки «Фердинанд», уже проектирует двигатели и силовые установки для автомобилей и даже для дирижаблей. Накануне войны нефтяные скважины восточной Галиции давали 5 % мирового производства нефти. Не такой уж отсталой страной была Австро-Венгрия.
Метро в Будапеште появилось раньше, чем в Париже и Нью-Йорке. Вена давно конкурировала с Парижем. Если родиной импрессионизма была Франция, то живопись европейского модерна во многом обязана Австро-Венгрии, стране Густава Климта и Альфонса Мухи. Австрийскими подданными были Франц Кафка и Райнер Мария Рильке. В конце концов, даже Ярослав Гашек, сплясавший на костях империи, родился, вырос, стал писателем и прожил бо́льшую часть жизни именно в Австро-Венгрии. А венский доктор Фрейд стал мировой знаменитостью как раз накануне мировой войны.
Родина Моцарта, Бетховена, Шуберта, Листа, Сметаны и в начале XX века оставалась, пожалуй, самой музыкальной империей. Оперные театры в Праге, Вене, Лайбахе (Любляне), Аграме (Загребе) ставили «Русалку» Антонина Дворжака. Венские снобы восхищались новаторскими симфониями Густава Малера. Свои первые сочинения писали реформаторы музыки XX века – Бела Барток и Арнольд Шёнберг.
На пике популярности была венская оперетта – попса своего времени, которую обессмертили несколько превосходных композиторов. В конце минувшего XIX века вся Европа танцевала вальсы и польки Иоганна Штрауса-младшего, а накануне мировой войны в расцвете талант Франца Легара. Буржуазная публика в восторге от его «Веселой вдовы» и «Графа Люксембурга», но Театр комедии в Будапеште открыл новую звезду – Имре Кальмана. Гениальный венгерский еврей чуть было не сделал венгерский язык таким же обязательным в оперетте, как итальянский в опере. До «Марицы» и «Принцессы цирка» еще далеко, но Вена и Будапешт уже напевают мелодию чардаша из «Татарского нашествия» и «Ha-za-za» из «Цыгана-премьера». Летом 1914 года Кальман работает над партитурой будущей «Сильвы».
«Хорошо, легко и беззаботно жилось в той старой Вене, и северяне-немцы смотрели довольно раздраженно и презрительно на нас, соседей по Дунаю, которые, вместо того чтобы быть “усердными” и придерживаться строгого порядка, жили на широкую ногу, любили поесть, радовались праздникам и театру, да к тому же писали отличную музыку, – писал Стефан Цвейг. – Вместо немецкого трудолюбия, которое в конце концов отравило и испакостило жизнь всем другим народам, вместо этого корыстного стремления опережать всех и вся, в Вене любили неспешно посидеть, обстоятельно поговорить и каждому – с несколько, быть может, небрежной обходительностью, но без всякой зависти – каждому дать свой шанс. “Живи и дай жить другим” – таков был всеобщий венский принцип, который сегодня кажется мне более гуманным, чем все категорические императивы, и он беспрепятственно пробивал себе дорогу повсюду»[168].
Австро-Венгрия была слабее Германии, беднее Франции. Ее промышленность развивалась не так стремительно, как русская. У нее не было громадных заморских колоний, как у Британской империи. И все-таки Дунайская монархия вступила в XX век благополучной европейской страной. Ни одно из государств, что появятся на ее развалинах в 1918 году, так и не сравнится с ней.
2
Но какое же место в этой империи занимала Галиция? У этой страны была дурная репутация: «Двое его школьных товарищей за непростительные промахи по службе были переведены в эту отдаленную имперскую землю, на границе которой, вероятно, уже слышался вой сибирского ветра. Медведи, волки и еще худшие чудовища, как то: вши и клопы – угрожали там цивилизованному австрийцу»[169]. Так иронизировал писатель Йозеф Рот, австрийский еврей, в своей самой известной книге «Марш Радецкого».
И русские, и украинские историки охотно изображали Галицию задворками Австрийской империи, бедной восточной окраиной. Жизнь русинов-украинцев представлялась ими как самая печальная и беспросветная среди всех народов империи. Имперские власти-де почти не заботились о развитии Галиции, которая отставала не только от промышленных Нижней Австрии и Богемии, но даже от аграрных тогда Венгрии и Хорватии. 90 % населения – крестьяне, а среди русинов-украинцев – все 95. 39,8 % населения Галиции были неграмотны, а в Буковине неграмотных было еще больше – 53,9 %. В то же время в Цислейтании[170] (австрийской части Австро-Венгрии) было сравнительно мало неграмотных – 16,5 %[171]. А земли Галиции и Буковины относились именно к Цислейтании[172].
Даже экономический прогресс империи как будто обернулся против этой страны. Еще в XIX веке провели Галицкую и Первую венгерско-галицкую железные дороги, соединив Львов, Броды, Тарнополь с Краковом и Будапештом. Но эта дорога ударила по едва зародившейся промышленности Галиции. Товары из центральных областей империи губили местное производство. Правда, вполне успешно развивались кирпичные заводы, кожевенные фабрики, предприятия, перерабатывавшие свиную щетину, и, конечно же, нефтяные промыслы Борислава и Дрогобыча.
Галиция была важнейшим источником нефти для Австро-Венгрии, а после начала Первой мировой станет источником нефти и для союзной Германии. Но роль нефти в экономике еще не была так велика. Доходы от ее продажи уходили коммерсантам Вены и даже Лондона, а из жителей Галиции на нефти богатели отнюдь не украинцы. Украинцам достался отравленный нефтепродуктами рабочий городок Борислав – единственный в мире город, что стоит прямо на месторождении нефти и озокерита, нефтяной смолы (битума), из которой получают парафин. Иван Франко назвал Борислав «галицким адом».
Там, где люди живут бедно, но нет голода и нечасто случаются эпидемии, обычно растет население. Галиция была одной из немногих провинций Австро-Венгрии, где население стабильно росло. К началу мировой войны в Галиции и Лодомерии жили почти восемь миллионов. Однако этот рост только усугублял беды. В городах работы не хватало, а село и без того страдало от крестьянского малоземелья. Наделы дробились между наследниками, семьи не могли выбиться из нищеты. Поэтому еще в XIX веке галичане уезжали на сезонные работы в Германию или эмигрировали в США и Канаду. Уже к началу XX века община североамериканских украинцев разрослась настолько, что униатский митрополит Андрей Шептицкий приехал заниматься их обустройством и добился у Святого престола создания новых епископских кафедр в США и Канаде.
Эта картина галицийской жизни давно уже стала хрестоматийной. Отчасти она в самом деле верна, но бедность и нищета – понятия относительные. Осенью 1914 года архиепископ Евлогий (Георгиевский) приехал в Галицию, на место своего нового служения. «Еду полями. Поля обработаны прекрасно. Урожай чудный…» – вспоминал Евлогий. По дороге православный епископ заехал в католический монастырь. Обитель поразила его «чистотой, благоустройством и отпечатком заграничной культуры»[173]. Евлогий, многолетний борец за «единство Руси», не имел оснований приукрашивать австрийскую действительность.
Не зря украинские интеллектуалы открывали сельские читальни, где можно было найти литературу по агрономии и животноводству. Галицийский крестьянин был трудолюбивым и грамотным: «Нередкий галичанин обладает участком в десятину, и такое крошечное хозяйство тем не менее прокармливает целую семью благодаря отличной обработке»[174]. Для сравнения, крестьянин с участком в две-три десятины считался в Центральной России бедняком, который едва-едва может свести концы с концами.
Галичане, обосновавшиеся в США и Канаде, богатели, но родины не забывали. Самые удачливые ежегодно присылали родным «миллионы сбережений», покупали на них землю в Галиции, отчего цены на недвижимость в этой стране росли[175].
Рядом с «галицким адом» Борислава был и свой рай – курортный Трускавец. Местная целебная вода «Нафтуся» и сейчас не терпит перевозки, ее пили только на источнике. Курорт был уже известен по всей Центральной Европе. Обеспеченные господа ехали пить «Нафтусю» из Кракова, Вены и даже из Бреслау и Берлина. По численности населения Львов в империи уступал только Вене, Будапешту, Праге и Триесту. Во Львове одевались по парижской моде, в книжных лавках продавались новинки французской, немецкой, польской, украинской литературы. Львов был одним из четырех городов Австро-Венгрии, где можно было купить даже «Нью-Йорк таймс» – значит, был и читатель для такой газеты. Кроме немецких и польских газет и журналов, выходили издания на украинском, на русском языке, а в XIX веке и на «галицко-русском» («язычье») – искусственном языке, изобретенном галицкими русофилами. В этой провинции жили поляки, русины-украинцы, евреи, немцы. О таких странах политкорректно говорят: «Место встречи культур». Да, место встречи. Место встречи заклятых врагов.
Заклятые друзья и соседи
1
Австрийские власти очень хитро составили границы этой провинции. Западная Галиция, расположенная за рекой Сан, была страной совершенно польской. Центром этой земли был Краков – древняя столица Польши, священный для поляков город, с храмом святых Станислава и Вацлава и древним Королевским замком на Вавельском холме.
Присоединение Западной Галиции (бывшего Великого герцогства Краковского) к империи Габсбургов после Третьего раздела Речи Посполитой в 1795 году дало полякам демографический перевес в провинции, а в политике, администрации, культуре они господствовали почти безраздельно. Во Львовском университете преподавание с немецкого перевели на польский. Должность наместника Галиции обычно занимал поляк; если в австрийском правительстве появлялось место министра по делам Галиции, то министром становился тоже поляк. Поляки еще во времена Речи Посполитой привыкли к своеобразной сословной демократии, а потому в совершенстве освоили «избирательные технологии» и умели при необходимости искусно применять «административный ресурс». Поэтому они неизменно господствовали в сейме Галиции и Лодомерии и отправляли в рейхсрат (австрийский парламент) больше делегатов, чем украинцы и русины-москвофилы. Марша́лок (аналог спикера), руководивший работой сейма, тоже, как правило, был поляком. Контроль над Галицким сеймом поляки сохранили до самого конца Австро-Венгрии.
В городах господствовали опять-таки поляки и евреи. Львов был большим польско-еврейским городом[176], причем многочисленное еврейское население находилось под культурным и политическим влиянием поляков. В руках евреев были магазины, банки, конторы, промышленность, торговля. В руках поляков – Львовский университет Яна Казимира, почти все школы, театр, большая часть газет. На улицах слышалась почти исключительно польская речь[177]