Другой подход к географической теме Гоголя был осуществлен с точки зрения географии как научной дисциплины и области знания. Такой подход подразумевал отличие художественного и географического дискурсов, на основе которого фрагменты географической науки могли быть выявлены в тексте литературы. Впервые такой подход применил Семенов-Тян-Шанский, который отметил, что Гоголь, как впоследствии и А. П. Чехов, «необычайно живо и высокохудожественно» отразил в описании степи в «Тарасе Бульбе» и в образе пространства России в финале первого тома «Мертвых душ» «природу и быт обитателей великой Восточно-Европейской равнины», а также прекрасно «чувствовал» «другой географический пейзаж родины – могучие ее реки»[30]. Тем не менее Семенов-Тян-Шанский считал, что главная заслуга Гоголя перед географией заключается в его географических идеях, нашедших выражение в статье «Мысли о географии» и опередивших свой век.
Более конкретное рассмотрение следов географии в художественной прозе Гоголя было продолжено географом С. Н. Киселевым, опубликовавшим источниковедческую работу о статье Гоголя[31] и поместившим на сайте «Русской линии» материалы из своей книги «Гоголь и география»[32]. По сведениям, полученным от самого автора, исследование в законченном виде не было опубликовано. Тем не менее опыт Киселева в разработке вопроса о взаимодействии литературы и географии представляется нам полезным для собственного методологического самоопределения. Инструментом в раскрытии географических аспектов творчества Гоголя у Киселева стало понятие географизма, которое «подразумевает отражение географического знания в литературе на бытийном, научном и геософском уровнях в его пассивной и активной формах»[33]. Бытийный уровень предполагает бытовое использование географического словаря, не зависящее от специального знания, в то время как научный и философский уровни – это «конкретные научные знания о топографии и хорологии, географических явлениях и процессах, взаимодействии природы и общества, экологические представления» и «наличие определенной системы восприятия географической действительности»[34]. Метод Киселева характеризует установка на то, что «изучение географизма литературы отличается от исследования художественного пространства, литературного пейзажа и природоописаний». Последнее предполагает «выяснение изобразительных художественных средств писателя, определение его эстетических взглядов», а географизм направлен на вычленение «„экспорта“ географических знаний», который «велик, но не явен», и нуждается в совместных усилиях географов и литературоведов[35]. В динамике гоголевского пейзажа в отношении географии Киселев намечает следующие моменты: 1) условный пейзаж в юношеской поэме «Ганц Кюхельгартен»; 2) мифопоэтический пейзаж с элементами «книжности» в «Вечерах на хуторе близ Диканьки»; 3) насыщенный географическими научными сведениями пейзаж степи в «Тарасе Бульбе»; и 4) геософские природоописания в «Мертвых душах», отражающие, согласно Киселеву, географический детерминизм «Идей…» Гердера, важных для Гоголя с первой публикации «Мыслей о географии»[36]. Все выделенные Киселевым этапы в развитии гоголевского пейзажа нуждаются в серьезной коррекции, однако дискуссию о подходах к географии Гоголя я начну с концепции, объясняющей географическую тему Гоголя общим романтическим мировоззрением и мироощущением.
Полемика с существующими подходами
На самом деле, темы, которые Гоголь затрагивает в статье о географии, созвучны его романтической картине мира и историософской концепции в целом. Так, отмечалось, что в статьях «О преподавании всеобщей истории» и «Несколько мыслей о преподавании детям географии», на основе которой появилась историческая статья, при определении задач преподавания двух наук используются одни и те же формулировки. О плане преподавания географии говорится: «В первом классе должен быть наброшен весь эскиз мира; все части земного шара должны составить одно целое, одну прекрасную поэму, в которой выразилась идея Великого Творца»[37]. Но те же цели выдвинуты и для истории: «…она должна собрать в одно целое все народы мира, разрозненные временем, случаем, горами, морями, и соединить их в одно стройное целое; из них составить одну величественную полную поэму» (VIII, 26)[38]. Комментатор отмечает, что это совпадение «само по себе не показательно, поскольку это любимая мысль Гоголя, многообразно укорененная в контексте эпохи»[39].
При таком подходе география Гоголя поглощается общими аспектами его художественного мира. Однако следует помнить, что сам Гоголь придавал географии самостоятельную ценность и отводил для нее автономную функцию. Он сохранил статью о географии в «Арабесках», хотя сначала вряд ли предполагал это делать. Более того, он перенес ее как одну из трех старых статей в готовившееся в 1851 – начале 1852 г. новое собрание сочинений. К тому же в последнее десятилетие своей жизни писатель весьма серьезно работал над ознакомлением с географией России и, согласно своей программе возрождения страны, считал, что приобретенное человеком в молодости знание о географии родной земли будет содействовать ее государственному и экономическому процветанию:
…чтобы вся земля от края до края со всей особенностью своих местностей, свойствами кряжей и грунтов врезалась бы как живая в память даже несовершеннолетнего отрока и было бы ему очевидно даже во младенчестве, какому углу России что именно свойственно и прилично, и не пришло бы ему потом в голову, придя в зрелый возраст, заводить несвойственные ей фабрики и мануфактуры, доверяя иностранным промышленникам, заботящимся о временной собственной выгоде. И точно таким же образом, чтобы ему еще во младенчестве видны были в настоящем виде качества и свойства русского народа со всем разнообразьем особенностей, какими отличаются его ветви и племена. Чтобы еще во младенчестве ему было видно, к чему именно каждый из этих племен способен вследствие орудий и сил, ему данных, и обращал бы он внимание потом, когда приведет его бог в зрелом возрасте сделаться государственным человеком, на особенности каждого из них, уважал бы обычаи, порожденные законами самой местности, и не требовал бы повсеместного выполненья того, что хорошо в одном угле и дурно в другом (XIV, 280–281).
Процитированный отрывок из неотправленного официального письма 1850 г. (адресатом должен был стать или гр. Л. А. Перовский, или кн. П. А. Ширинский-Шихматов, или гр. А. Ф. Орлов), в котором Гоголь мотивирует просьбу о финансовой поддержке, говорит в пользу того, что и в конце жизни писатель остался верен идеям романтической географии, в частности постулату о связи характера народа и его экономической деятельности с обитаемой им землей, который он излагал в статье «Мысли о географии» еще в 1835 г. Именно эта сохранявшаяся на протяжении всей жизни вера писателя в большое значение географического знания в развитии отдельной личности и всей страны побуждает пристально посмотреть на отношение его творчества к географии и к разговору о его географическом воображении, не сводя их к общим концепциям гоголевского наследия или романтизма в целом.
Ценность исследования темы в предложенных Киселевым терминах географизма (следы конкретных географических сведений или геофилософских представлений) заключается в первую очередь в выявлении обширного круга историко-географических источников начала XIX в. Сама же интерпретация последовательности и смены разных периодов географизма в творчестве Гоголя нуждается в основательной коррекции. Исследователь выстраивает периодизацию географизма на общепринятом представлении о развитии писателя по схеме «от Украины – к России» или «от романтизма – к реализму», которая, при более пристальном наблюдении, как раз и не находит опоры в контексте географических идей Гоголя. Киселев прав, утверждая, что геофилософская концепция Гердера была для Гоголя актуальной на протяжении всей жизни, о чем свидетельствуют ее следы во втором томе «Мертвых душ». Однако следует уточнить, что программное применение Гоголем идей Гердера к собственному творчеству относится ко времени создания «Вечеров…» и «Миргорода», т. е. к периоду наибольшего увлечения писателем историей Украины, и, как будет показано, они были усвоены им не по первоисточнику, а по трудам географического характера в московских журналах. Во втором томе «Мертвых душ» отзвуки гердеровской концепции следует трактовать как возвращение к принципам романтической историографии и географии в изображении современной России. Я намерена оспорить и киселевскую трактовку пейзажа в первых романтических повестях Гоголя, показав, что горный пейзаж в «Страшной мести», на первый взгляд «мифопоэтический», на самом деле основан на характеристике Карпатских гор в научном труде – «Картах…» Риттера – и создан почти сразу после публикации статьи «Несколько мыслей о преподавании детям географии», совпадая с ней в описании гор даже на уровне отдельных выражений. Этот факт не отменяет мифологического характера пейзажа, однако оспаривает толкование отношений между географией и литературой как внедрение отдельных элементов первой во вторую, вычленяемых «обратно» взглядом географа. Вразрез с периодизацией географизма Киселева идет и изобилующий географическими деталями пейзаж степи в «Тарасе Бульбе», который был создан Гоголем тогда, когда единственным географическим сочинением о южнороссийских степях было «Путешествиe по разным провинциям Российской империи» Палласа, но как раз следов этого описания и нет в гоголевской степи. Сведения, почерпнутые у Палласа в процессе конспектирования его труда, как показано и Киселевым, находят применение во втором томе «Мертвых душ», однако здесь они привлечены для создания пейзажа фантазии, по классификации К. Кларка[40]. Пейзаж фантазии по определению противоположен географизму как элементу географической реальности, так как рождается в воображении художника и призван выразить всеобщую гармонию мироздания, которую художник ему навязывает. Подобную тенденциозность пейзажа во втором томе «Мертвых душ» не скрывает даже созвучие описания с якобы реалистическим его «эскизом» в «Записной книжке» Гоголя, обнаруженное В. Т. Адамсом[41]. В последней главе книги будет показано, что географическому реализму здесь противостоит компиляция разнородных кусков реальности в одной картине, не говоря о том, что и увидена она по образцам живописи. Подобные несостыковки географических источников и художественных результатов их применения в прозе Гоголя заставляют искать другую логику использования писателем географических идей, чем логика внешнего развития творчества писателя. Вместе с тем представляется, что анализ с точки зрения географизма работает в направлении обособления литературы и географии и, выделяя географический элемент из эстетического целого, превращает его в самостоятельный объект исследования, что имеет свою ценность, однако не способствует углублению понимания внутренней связи между двумя областями – связи, которая для Гоголя была очевидной.
Последнее, что хотелось бы отметить в связи со сложившейся традицией изучения географических интересов Гоголя, – это то обстоятельство, что в ней не проблематизируется сама география как научная область, предполагается ее некая «объективность» и извечная «научность». Однако география переживала период большой неопределенности в России в тот момент, когда по вопросам ее преподавания выступил Гоголь. В Германии ситуация была совсем другая: к тому времени уже прошла смена парадигм внутри науки – был отброшен старый формат географии, когда она занималась классификацией и описанием отдельных явлений космоса, земли и людей, и утвердился современный подход, при котором земля и люди изучаются как взаимообусловленные элементы единой системы органической и неорганической природы[42]. Немного больше чем за десятилетие до выступления Гоголя в «Литературной газете» вышел труд Риттера «Землеведение в связи с природой и с историей человека, или Всеобщая сравнительная география» (1818), который, собственно, и положил начало современной теории географии. Новая география опиралась на геоантропологию Гердера и натурфилософию Шеллинга, а свою методологию вырабатывала на основе географических описаний Нового Света в работах Гумбольдта. Более подробно и в связи со статьей Гоголя речь о географии Риттера и Гумбольдта пойдет в первой части этой книги. Здесь же важно отметить, что в России имя и труд Риттера были известны немногим, и среди них до 1840‐х гг. не было географов[43]. Более того, в 1820‐е гг. в России стали отменять преподавание географии в университетах, считая, что как наука она несостоятельна[44]. Таким образом, ко времени публикации статьи Гоголя российская география и ее преподавание сохраняли старый, унаследованный от XVIII в. формат и вообще не представляли большого научного интереса. Положение стало меняться только с 1840‐х гг.[45]
На таком фоне проясняется значение выступления Гоголя. Он был первым, кто набросал основные идеи новой географии в их взаимосвязи, хотя в статье это можно было сделать только в предельно обобщенном виде. То, что он выступил по вопросам преподавания, также имеет непосредственное отношение к становлению новой парадигмы: именно в связи с обучением географии встали вопросы реорганизации ее области и методов в работах Ж.-Ж. Руссо, И. Г. Песталоцци и И. Г. Гердера[46]. В своей статье Гоголь сформулировал идеи географического освоения мира, преображения географического знания в целостную картину Земли, через которую открываются смысл, красота и тайны Творения, как в этом был уверен и Риттер. Писатель говорил о закономерностях исторической жизни людей в отношении обитаемого ими пространства и настаивал на включении в сферу географии предметов, которые вошли в нее только в ХХ в. в рамках культурной и гуманитарной географии, – таких как история самой дисциплины или архитектура городов. Статья звучала как манифест новой географии и ее преподавания и одновременно – как манифест нового применения художественного слова, внедрения его в научный дискурс.
Новизны подхода Гоголя к географии современники не поняли и не оценили, а те, кто мог оценить, – промолчали: наиболее активный и последовательный популяризатор идей новой географии в России в первой половине XIX в. Н. А. Полевой не успел отрецензировать «Арабески» Гоголя – его журнал «Московский телеграф» уже был запрещен, в то время как Погодин, с которым Гоголь делился мыслями о планах географических и исторических сочинений, как можно предполагать[47], видел в эстетических аспектах геоисторического дискурса писателя профанацию науки, как, впрочем, и В. Г. Белинский[48]. Эстетизация науки, свойственная всем статьям Гоголя, стала объектом насмешек в немногочисленных рецензиях на «Арабески»[49]. Здесь же стоит предупредить и современные оценки статьи Гоголя как «художественной», в отношении знания географии «неглубокой» и т. п., тогда как на самом деле она отражала особенности дискурса романтической историографии и географии, который в начале XIX в. считался научным. Эстетизация науки отразила самую суть ее романтического периода и, в частности, суть всего этапа в становлении современной географии, которому статья Гоголя принадлежит. На эту особенность исторических статей Гоголя в их связи с французской школой романтической историографии уже указывалось[50], эту особенность следует подчеркнуть и в отношении географической статьи.
Оценить по достоинству воззрения и прозрения Гоголя можно только с точки зрения общеевропейского контекста географии начала XIX в.: на фоне «Космоса» Гумбольдта, который в начале 1830‐х гг. еще не был издан, или на фоне «Землеведения» Риттера, которое на русском языке появилось только после смерти Гоголя[51]. В этой книге будет показано, что романтический натурфилософский пафос, свойственный мыслям Гоголя о географии, восходил не к общему духу романтической эпохи, а к географическим сочинениям Гумбольдта и Риттера, и через этих авторов связывался с самой передовой мыслью научной географии. Другая цель книги – показать, что научный жанр географического пейзажа, разработанный в сочинениях Гумбольдта, и картографические образы, доступные Гоголю в период создания «Вечеров…» и «Миргорода», участвовали в построении художественного пейзажа его украинских повестей, а потом были применены и в «Мертвых душах».
Теоретический контекст исследования: географическое воображение и географическая оптика
На сегодняшний день словосочетание «географическое воображение» весьма распространено в исследованиях культуры, где применяется в достаточно широком спектре значения – от определения географии до индивидуального мышления о пространстве. Понятие было введено представителем гуманитарной географии Д. Харви в его книге «Социальная справедливость и город» (1973) и предполагало разные аспекты рефлексии пространства и существующих в нем человеческих отношений на уровне индивидуального сознания. Как научный термин географическое воображение оформлялось по аналогии и по контрасту с социальным воображением и как синоним географическому сознанию[52]. Однако 20 лет спустя в большом труде Д. Грегори «Географические воображения» (1993) понятие было заново концептуализировано как выраженное в терминах пространства социальное и историческое знание, отраженное в разнообразии географического дискурса. Начало этого дискурса было отнесено к появлению современной парадигмы географии в конце XVIII – начале XIX в., которая представляла исключительно европейскую науку[53]. Множественное число в названии книги Грегори оспаривало доминирование в географии европейского взгляда на мир и указывало на вариативность географического воображения, проявляющуюся как на научном, социальном, политическом, так и на художественном, коммерческом, бытовом уровнях.
В исследовании археологии современного географического воображения Грегори особое внимание уделил связям географии с визуальностью, восходящей к визуальным методам географического анализа, в которых взгляду-зрению-наблюдению отводится основополагающая роль. Согласно Грегори, становление новой парадигмы географии в Европе связано с географическим путешествием и начинается с открытия Океании и Австралии командой капитана Дж. Кука в середине XVIII в. Это были последние неизвестные европейцам территории мира, ставшие для них своеобразными лабораториями, в которых они наблюдали не только природу, но и незнакомого им человека, и на основе этих наблюдений выстроили концепцию человеческой истории. История воспринималась с точки зрения европейского развития, которое, как тогда понимали, далеко ушло от примитивной дикой жизни туземцев. В анализе описаний путешествий Кука, предпринятых И. Р. Форстером и Дж. Бэнксом, Грегори акцентирует первые проявления в географии того общего для Нового времени сдвига, который был описан М. Хайдеггером как сдвиг от мира к картине мира. Картина мира, согласно Хайдеггеру, выражает представление о мире как поверхности, наблюдаемой с позиции всезнающего человека-субъекта как «сущего, на котором основывается все сущее по способу своего бытия и своей истины»[54]. Грегори, так же как и Т. Митчелл[55], идеи которого его вдохновили, этот поворот осмысляет критически: в ходе освоения и осмысления новых территорий мира как данных взгляду путешественника образов пространства и людей, вне глубины и вне сложности разнообразных их связей, формировалось европейское географическое воображение, которое, воплощаясь в картах, пейзажах и описаниях, участвовало в процессе превращения мира в «выставку» (world-as-exibition), смысл которой – удивлять зрелищностью и поощрять к интерпретации зрительных образов[56].