Не до конца проясненным вопросом остается связь депортаций народов, осуществленных в СССР в 1930—1940-х гг., и освоения территории «кочевых» регионов. В целом историки не пришли к единому мнению о причинах депортаций народов СССР во время Великой Отечественной войны: в основном указываются «устрашение», «возмездие» противнику и его союзникам в связи с началом войны, наказание за «пособничество» врагу во время оккупации, «превентивные меры» и освобождение стратегически важных областей страны от «потенциально нелояльного» населения, решение национального вопроса78. Тем не менее отмечаются и экономические причины, что напрямую касается судьбы «кочевых» регионов, в которые были переселены депортированные люди. С.Ш. Казиев пишет, что с 1929 г. Казахстан оказался открыт не только для добровольного переселения, но и для массовых депортаций. Кроме того, после голода начала 1930-х гг. здесь возник острый дефицит трудовых ресурсов79. Л.П. Белковец отмечает, что в предвоенный период «советское руководство намеревалось заселить малоосвоенные территории Сибири, Казахстана и Средней Азии, создав на них прочную тыловую базу для предстоящей войны»80. И. Огайон сделала вывод об актуальности цели освоения этих регионов в годы Великой Отечественной войны81, а С.И. Асхаков говорит о том же относительно послевоенного периода, когда из этих регионов были реэвакуированы специалисты, отправленные туда в годы войны82. Р. Киндлер считает, что задачей заключенных и спецпоселенцев было в том числе освоение целины83. Т.Е. Васильченко сделала вывод, что «депортации… соответствовали концепции принудительного труда, считавшегося экономически эффективным. Именно поэтому всех депортированных расселяли по богатым природными ресурсами, но малонаселенным районам страны»84.
Преемственность политики Российской империи и СССР в отношении кочевых народов также остается дискуссионным вопросом. М. Ходарковски сделал вывод, что такая преемственность была: «Колониальное наследие Российской империи… было унаследовано советским режимом в 1917 г. В следующие 74 года советское правительство имело дело с такими же конфликтами, пусть даже с несколько другими целями и дилеммами»85. А. Томас считает, что «кочевничество сформировалось в советском воображении во многом из старых инстинктивных предрассудков царской эпохи», и «коммунистическая мысль о кочевниках действительно напоминала размышления царских чиновников»86. Современные казахские историки также полагают, что между колониальным и советским периодами не было разрыва: «захват» Россией казахских земель в течение XIX в. «неизбежно предвещал насильственную и гибельную оседлость в XX в.»87. Однако другое мнение высказал М. Гаммер: «Большевики отвернулись от прошлого России и решительно отвергли его»88. В. Коларц отмечал существенные различия в последствиях переселенческой политики Российской империи и СССР, так как «советская колонизационная политика пошла дальше» дореволюционной89.
Спорным вопросом является сравнение политики России и европейских стран. Некоторые историки находят у них сходство. Э. Шатц полагает, что «быстрое завоевание царской Россией Средней Азии имеет много параллелей» с «лихорадочной борьбой за африканские колонии»90. Н. Пьянчола сравнил опыт казахов и киргизов с историей «колонизации других территорий вне Европы, населенных неоседлым населением», – например, британской колонизации Австралии, где применялся принцип захвата «ничьей земли» (terra nullius)91.
Однако те же самые ученые находят и различия. Так, Э. Шатц пишет, что процесс присоединения «кочевых» регионов к Российской империи все-таки был уникальным, так как «даже в Африке редкими были случаи, когда население без государства так радикально и так быстро поддалось чужим государственным институтам»92. Н. Пьянчола отмечает, что в британской колониальной политике и царской политике в Центральной Азии имелись отличия: в России фактически не было местного самоуправления и вся земля принадлежала государству. Кроме того, в отличие от того, что происходило в колониях европейских стран, ни Российская империя, ни тем более советский режим, за исключением некоторых периодов, никогда не идентифицировались с колонистами93, которые селились на окраинах страны сами по себе, без участия государства.
Следует отметить, что в XX в. процесс перевода кочевников на оседлость шел не только в СССР, но и во многих других странах мира (хотя ранее программы обоседления чаще всего имели очень ограниченный успех94, современные технологии дали «оседлому» государству подавляющую силу для осуществления этой задачи95). Оценка судьбы кочевой цивилизации в новейшее время и политика иностранных «оседлых» государств в отношении кочевников также вызывает среди ученых дискуссии.
Во-первых, исследователи делают вывод о неизбежности кризиса кочевой цивилизации. Ж.Б. Абылхожин считает, что одной из причин этого кризиса является то, что она «постепенно исчерпывает свой экологический и технологический потенциал»96. Многие ученые констатируют, что под воздействием «оседлой» цивилизации номадизм «постепенно разлагается», «отмирает»97, с перспективной угаснуть окончательно98. Французский ученый Л. Леюро вообще призывал дать кочевничеству «хорошо умереть»99. В начале XXI в. некоторые ученые на вопрос «Конец номадизма?» дают положительный ответ100.
Кроме того, мнение об «отсталости» и других негативных чертах кочевой цивилизации было в определенной степени использовано в своих целях «оседлыми» государствами, которые разделяли идеологию «седентаризма» (представление о кочевниках как о диких, нецивилизованных грабителях, не способных что-либо производить самостоятельно)101. Некоторые ученые на Западе рассматривают «седентаризм» как «специфическую форму расизма, которая исходит из того, что оседлый образ жизни является нормой, а кочевание – аберрацией»102. В ряде стран мира эта идеология была использована, например, в пропаганде, направленной против арабов-кочевников103, а в Великобритании местные номады иногда подвергаются уголовному преследованию даже «не за свои действия, а за само свое существование»104.
Однако есть и другое мнение о перспективах кочевой цивилизации. Еще до революции в России писали о выгодности сохранения кочевничества, особенно при его усовершенствовании и достижении «наивыгоднейшей эксплуатации живого инвентаря»105. Известный исследователь Сахары Р. Капот-Рей в 1940-х гг. отмечал, что по климатическим причинам кочевничество является лучшим способом использования этого региона106. На современном этапе некоторые ученые придерживаются мнения, что кочевая цивилизация выжила, «устояла перед административными нажимами и соблазнами оседлости»107 и в глобализующемся мире не утратила «свой продуктивный и адаптивный потенциал»108. Поэтому данный тип хозяйства необходимо сохранять, поддерживать, включать как составную часть в политические и социально-экономические структуры «оседлых» государств109, а также модернизировать с целью повышения рентабельности110 в условиях сосуществования с другими отраслями экономики.
Во-вторых, спорным вопросом является необходимость перевода кочевников на оседлость. Как известно, «оседлое» государство часто стремится перевести кочевников на оседлость111, чтобы сделать их «понятными», подконтрольными и организовать «кочевые» земли так, как надо этому государству. В XX в. за седентаризацию кочевников выступали некоторые французские ученые, израильские теоретики, а также определенные политические круги в Турции, Ираке, Иране, Египте. Последние считали, что кочевание – это отсталость, оно мешает национальной консолидации, а племенная организация кочевников несет опасность для государства как фактор разъединения общества112.
Однако Р. Капот-Рей полагал, что в Сахаре прекращение кочевого образа жизни всегда сопровождалось безработицей и праздностью, и поэтому перевод кочевников на оседлость для этого региона был бы социальным бедствием113. По мнению Н.Н. Крадина, «опыт трансформации животноводческих сообществ в Азии и Африке и их адаптация к рыночной экономике индустриальных государств в последние века (как и процессу приватизации в нашей стране) показывает, что последствия могут быть не только неожиданными, но и катастрофическими»114. Как отмечал Ш. Зарипов, перевод в оседлость в любом случае – «процесс, требующий для своего осуществления нередко многих десятилетий»115.
В-третьих, ученые считают, что в условиях тесного контакта с «оседлыми» государствами кочевники не способны адаптироваться к тем условиям, которые диктует «оседлое» индустриальное и урбанизированное общество116. Так, например, на Ближнем Востоке и в Северной Африке такими вызовами для кочевников стали продвижение оседлого населения в зону кочевий в связи с расширением посевов технических культур, земельные захваты пригодных в обработке пастбищ, введение арендной платы за пастбища и источники воды117. Посягательство земледелия на территорию, традиционно занимаемую скотоводами, вынуждает их перемещаться на все более маргинальные и непродуктивные земли. Во многих регионах отсутствие у кочевников письменных документов о праве собственности на землю позволяет фермерским и лесным хозяйствам беспрепятственно захватывать пастбищные земли118. Наступление «оседлых» государств на кочевую цивилизацию и привело к тому, что номадизм как цивилизационная целостность оказался под угрозой исчезновения119 (так, в арабском мире кризис кочевничества начался еще в середине XIX в.120).
В то же время исследователи говорили и о возможности сохранения и возобновления кочевничества в условиях «оседлых» государств. Они констатировали положительные изменения во взаимоотношениях между оседлыми и кочевниками, новыми принципами которых стали «взаимная необходимость, доверие и добрая воля», выгодная обеим сторонам экономическая взаимозависимость, хотя при этом «каждый предпочитает свой образ жизни»121.
Таким образом, большинство вопросов, касающихся политики СССР по отношению к кочевым народам, до сих пор остается дискуссионными или не до конца проработанными. Кроме того, актуальным является сравнение советского и зарубежного опыта в этой сфере. Анализу этих проблем и посвящена книга.
Глава 1
«Кочевые» регионы СССР в 1920-х гг
Положение кочевой цивилизации
В начале 1920-х гг. основная часть населения «кочевых» территорий СССР сохраняла традиционный образ жизни. Так, в Казахстане, где проживало 70 % кочевников страны122, к 1926 г. большинство представителей «титульной нации» (по разным оценкам, от 55–60 до 90 %123) вело кочевой или полукочевой образ жизни. 85–90 % населения республики были заняты в животноводстве124, и такой же процент всей земли региона использовался скотоводческими хозяйствами125.
Кочевание в Казахстане проходило в меридианном направлении (с севера на юг и обратно), а длина перегона составляла до 700 км. В Киргизии дальность кочевок составляла до 200–300 км126. Здесь кочевали в основном «по вертикали» – в горы летом и с гор в долины зимой. На западе Туркмении кочевые пути были длиной от 150 до 400 км, в центре и на востоке – кочевье было коротким127. В Калмыкии, Бурятии и других традиционно «кочевых» регионах так же сохранялось кочевание (например, в Агинском аймаке Бурятии вплоть до начала 1930-х гг. кочевниками или полукочевниками было большинство населения128). Экономические интересы азербайджанских кочевников в значительной степени определили включение Нагорного Карабаха в состав Азербайджанской ССР129.
Кочевники продолжали жить нормами обычного права, «прадедовскими обычаями»130, у них сохранялась развитая идентичность, тесно связанная с кочевым пастбищным хозяйством131 и родовым строем под главенством властителей – баев132, манапов, аксакалов, нойонов, тайшей, зайсангов и др.
В Казахстане связь кочевников с сородичами поддерживалась даже на расстоянии 300 верст133.
Советский статистик В.Г. Соколовский, изучив казахские кочевья в 1926 г., сделал вывод, что «родовые моменты не только сохранились, но и… остаются весьма крепкими и настолько жизненными, что рассчитывать на их самопроизвольное исчезновение в сколько-нибудь ближайшем будущем совершенно не приходится»134. В «Военно-статистическом описании Ташаузского округа ТССР» (1926 г.) было дано интересное сравнение «в пользу» кочевников: что они не несли на себе «печать рабства, которой словно заклеймены» оседлые узбеки135, долгое время жившие не свободной жизнью родовыми общинами, а оседло под деспотической властью хивинского хана.
Устойчивость родового образа жизни кочевников понимали местные власти. Начальник Охотско-якутской военной экспедиции В.А. Абрамов (он же исполнял обязанности уполномоченного Дальневосточного бюро ЦК РКП(б) и Дальревкома136 по Охотскому уезду) даже предлагал создавать у эвенков советы и исполкомы по родовому принципу, «ибо метод прикрепления… к волостным и сельским административным единицам положительного результата не дал»137. Характерно, что такие родовые советы и исполкомы действительно были созданы.
Партийный руководитель Казахстана Ф.И. Голощекин (прибыл в республику из Москвы в сентябре 1925 г.) на пленуме крайкома ВКП(б) 30 апреля 1926 г. объявил, что в этом регионе «абсолютную роль играет бай»138. Власти Киргизии рассматривали «родовую борьбу отдельных групп» как экономическую и общественную основу работы среди кочевого населения. Направленный в Туркмению партийный инструктор Кахелли в сентябре 1927 г. сделал вывод, что «единственная форма управления у кочующих скотоводов – это аксакальство». Родовая структура общества полностью сохраняла свою роль в Каракумах вплоть до начала 1930-х гг. Скот и источники воды здесь находились под контролем родовой знати139.
Для кочевников было привычным «держаться за вождя как за защитника интересов своего племени, хотя и деспота». Вплоть до конца 1920-х гг. власти отмечали, что лидер рода «даже при наличии органов официальной советской власти… является до некоторой степени реальной силой, с которой приходится считаться». Высокий авторитет родовых старейшин проявлялся в том, что если бай своего батрака называл «родственником» или «братом», то сельский батрачный комитет не требовал заключения между ними договора140, который по идее должен был гарантировать и защищать трудовые права батрака. В кочевых районах беднота часто выступала заодно со своими баями и «даже иногда в защиту их»141. Такое положение вещей было немыслимым для большевистской идеологии, которая строилась на непримиримой «классовой борьбе».
Кочевое население некоторых регионов отличалось высокой религиозностью. В Бурятии и Калмыкии буддизм категорически не сдавал позиции142. Жители Туркмении, по мнению властей, были подвержены агитации «фанатично настроенного мусульманского духовенства», которое являлось «политической силой в кочевьях»143. В этом регионе у кочевого населения работали только мусульманские школы – мектебы144. В середине 1920-х гг. религиозные школы открывались в Казахстане145. Журналист Г.С. Тогжанов, посетив один из казахских аулов в Джетысуйском регионе (Семиречье), выяснил, что все шесть местных коммунистов посещают мечеть и молятся Аллаху, предпочитая быть исключенными за это из партии, чем «забыть Бога»146. С другой стороны, среди казахов и каракалпаков Ташаузского округа Туркмении религиозность и влияние духовенства были слабее, чем среди местных узбеков и туркмен. Поэтому первые были «мало фанатичны и не подвержены агитации на религиозной почве»147.