Мы не можем не коснуться одного обстоятельства, а именно критического отношения Хёйзинги к современному ему изобразительному искусству. Отождествление Хёйзингой искусства, черпающего вдохновение в мифологии, мистике, религиозном чувстве (Марк Шагал), с философией жизни, сколь бы очевидной иногда ни казалась подобная аналогия, неправомочно. Визионерское, магическое искусство художественного авангарда, так же как и формальные новации художников 1920–1930-х гг., можно рассматривать как гуманистическую, персоналистскую реакцию на обезличенность тоталитаристской идеологии. Именно поэтому модернизму не было места ни в коммунистической России, ни в нацистской Германии. Хёйзинга, когда писал In de schaduwen van morgen, еще не знал о выставке Дегенеративного искусства (Entartete Kunst), которая будет устроена нацистами в июле 1937 г.[29].
Йохан Хёйзинга подходил к новому искусству с мерками человека, воспитанного на классике; он был идеалистом, человеком не вполне ХХ в., в чем-то наивным. Тем более поражает охват и точность его анализа социально-политической картины недавней европейской истории, убедительность диагноза болезни нашей цивилизации. Он с пронзительной чуткостью отмечал ее больные места – это была собственная его боль.
Многое, очень многое в этих очерках сохраняет поразительную актуальность. Высказанные там наблюдения и идеи вскоре стали неотъемлемой частью европейской культуры. Так, вышедшая уже после войны и получившая широкую известность книга Ханса Зедльмаира (1896–1984) Verlust der Mitte[30] по сути полностью воспроизводит многие суждения Хёйзинги как в целом, так и в деталях, – притом что австрийский исследователь, безусловно читавший вышеупомянутый очерк Хёйзинги, даже не упоминает имени знаменитого нидерландского историка и культуролога. Критику современного искусства, «утратившего центр – человека», Зедльмаир ведет с достаточно реакционных позиций. Взгляд его обращен вспять. Этот блестящий и тонкий знаток искусства, тесно сотрудничавший с нацистами, заставляет вспомнить другого блистательного эстета – Андре Йоллеса (1874–1946), автора завоевавшей в свое время признание книги Einfache Formen [Простые формы][31], многолетнего ближайшего друга Йохана Хёйзинги. Их дружбе пришел конец после вступления жившего в Германии Йоллеса в нацистскую партию.
В очерках Хёйзинги мы находим язвительную критику расистских теорий. Он подчеркивает, что характер этноса ни в коем случае не определяется феноменом расы и неотделим от феномена культуры.
Вполне правомочно заключить, что упадок и конец культуры неминуемо связаны с концом соответствующего этноса. Этнос и его культура находятся в нерасторжимом единстве. Беспочвенны и бесплодны поэтому попытки возрождения «былой культуры» без учета того, что и былой этнос уже безвозвратно утрачен.
Так что «возрождение культуры», на которое так надеялся Хёйзинга, по-видимому возможно – как ни драматично это звучит! – только как создание культуры нового этноса, который Хёйзинга и помыслить себе не мог, но который постепенно, и теперь уже неостановимо, создается в Европе.
В годы, предшествующие началу Второй мировой войны, Хёйзинга работает в Международной комиссии интеллектуального сотрудничества, предшественнице ЮНЕСКО. Издает ряд важных трудов по историографии и истории культуры, в том числе и горький, предостерегающий трактат Тени завтрашнего дня. Диагноз духовных бед нашего времени. Своими работами, общественной позицией, всей своей деятельностью Хёйзинга заявляет себя убежденным антифашистом, последовательным противником любого тоталитаризма. Так, в апреле 1933 г. Хёйзинга, занимавший почетную должность rector magnificus, выдворяет из Лейденского университета главу немецкой делегации, уличенного в антисемитской пропаганде. После выхода в свет нидерландского издания Homo ludens сразу же встал вопрос о возможном немецком издании. Однако для этого нужно было исключить место, где говорилось о пуэрилистском характере национал-социалистических массовых мероприятий. Сделать это Хёйзинга отказался, забрал рукопись, и немецкоязычное издание вышло в Швейцарии. В декабре 1944 г. оставшаяся у нидерландского издателя часть второго издания Homo ludens была конфискована полицией – притом что сам Хёйзинга считал эту книгу самым невинным из всех своих сочинений.
Хотя имя его уже в мае 1940 г. было внесено немецкими оккупантами в список потенциальных заложников, Хёйзинга отказался от сделанного ему в августе предложения эмигрировать в США, ссылаясь на свой долг перед страной и университетом. 26 ноября 1940 г. профессор Рудольф П. Клеверинга (1894–1980) произносит пламенную речь против антиеврейских постановлений оккупационных властей. Занятия в университете прекращены. Профессор Клеверинга арестован. В апреле 1942 г. Хёйзинга подает прошение об отставке. С 1 июля он больше не профессор Лейденского университета, который 26 ноября закрыт окончательно. В августе Хёйзингу отправляют в Синт-Михилсгестел, лагерь заложников, которых немцы выборочно расстреливают после актов саботажа со стороны участников голландского сопротивления. Через три месяца, под давлением научной общественности нейтральных и союзных с Германией стран, заболевшего профессора выпускают, но запрещают пребывание в Лейдене. Остававшийся до 1937 г., более 20 лет, вдовцом, Хёйзинга со второй женой и маленькой дочкой живет в деревне Де Стеег, близ Арнема, в доме, предоставленном ему его коллегой, профессором Клеверингой, за время оккупации дважды находившимся под арестом. Оторванный от своей библиотеки, архивов, по памяти, Хёйзинга пишет краткую историю европейской цивилизации, с течением времени все больше и больше отступающей перед аморальностью и невежеством.
Последней работой Хёйзинги стал очерк, начало которому положил доклад Человек и культура, подготовленный для выступления в Австрии в мае 1938 г. и непрочитанный из-за вступления туда в марте немецких войск. Написанный по-немецки доклад, провозглашающий нерасторжимость личности и культуры, хотя в той или иной степени влился затем в очерк Затемненный мир, представляет несомненную ценность как выразительное и лаконичное изложение взглядов Хёйзинги на суть обозначенной им проблемы.
Пространный очерк Затемненный мир, написанный Хёйзингой во время войны и законченный к концу 1944 г., незадолго до смерти, непосредственно продолжает тематику Schaduwen [Теней], и само заглавие его – Geschonden wereld (гесхонден верелд) – не случайно фонетически перекликается c In de schaduwen van morgen (ин де схадювен фан морген). Русское заглавие Затемненный мир кажется поэтому достаточно убедительным. Затемненный, не будучи точным переводом слова geschonden [поврежденный], гораздо ближе ему по тону, нисколько не противоречит самой сути метафоры и полностью отвечает содержанию очерка, описывающего мир, который пренебрег светом разума и погрузился в темень варварства, с его доселе неслыханными злодеяниями.
Поврежденный в заглавии звучало бы излишне энергично и напряженно, тогда как в слове затемненный нет безнадежности, затемненность не навсегда, она неминуемо кончится – а ведь именно в этом весь пафос очерка!
Говоря Об исторических жизненных идеалах (1915 г.), Хёйзинга рассматривает их подлинное и мнимое содержание, их роль в прошлой и настоящей истории.
Эссе Проблема Ренессанса (1920 г.) раскрывает многозначность и противоречивость понятия ренессанс, разнообразие его культурных и исторических признаков.
Статья Задачи истории культуры (1929 г.) обобщает теоретические воззрения Хёйзинги на культуру, содержит анализ течений в культурологии этого времени, в частности в вопросах периодизации истории и явлений культуры.
История сама по себе ничему не учит: «Знание истории всегда носит чисто потенциальный характер». При этом «всякая культура, со своей стороны, в качестве предпосылки для существования нуждается в определенной степени погруженности в прошлое». Нужно ли говорить, что в наше время почти повсеместного драматического ощущения утраты культурного и исторического контекста и, как результат, стремления компенсировать этот вакуум новациями «концептуализма» самого разного толка – стоическая и, в сущности, оптимистическая позиция Хёйзинги полна для нас самого высокого смысла.
Йохан Хёйзинга с величайшим достоинством, всей своей жизнью играл взятую им на себя роль в рамках выпавших на его долю пространства и времени. Он был исключительно цельной личностью. Как человек и ученый, он являл собою образец сдержанного и героического благородства, прекрасный образец той культуры, которую сам охарактеризовал следующим образом: «Аристократическая культура не афиширует своих эмоций. В формах выражения она сохраняет трезвость и хладнокровие. Она занимает стоическую позицию. Чтобы стать сильной, она хочет и должна быть строгой и сдержанной – или по крайней мере допускать выражение чувств и эмоций исключительно в стилистически обусловленных формах», – исчерпывающее определение смысла веселого и, в сущности, трогательного термина homo ludens.
Самоотверженная любовь к истине, выдающийся дар историка, художественный талант позволяли Хёйзинге видеть временное и вечное в их подлинном свете, без искажений, вызываемых углом зрения пристрастного наблюдателя. Глубокая вера в непреходящие ценности культуры, закона, морали помогала ему сохранять душевное спокойствие в годы разразившейся мировой катастрофы. Хёйзингу нередко называли культурпессимистом, в одном ряду с такими его духовными собратьями и современниками, как Поль Валери (1871–1945), Томас Стёрнз Элиот (1888–1965), Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955), Томас Манн (1875–1955). Сам же он называл себя оптимистом – в годы, о которых его друг поэт Мартинюс Нейхофф (1894–1953) заметил с горькой иронией, что «пессимизм стал роскошью и более невозможен».
В 1919 г., после окончания ужасной войны, в Предисловии к первому изданию Осени Средневековья Хёйзинга отмечал, что его взгляд, когда он писал свою книгу, «устремлялся как бы в глубины вечернего неба, но было оно кроваво-красным, тяжелым, пустынным, в угрожающих свинцовых прогалах и отсвечивало медным, фальшивым блеском».
В конце второй, еще более ужасной войны, после пребывания в лагере заложников, насильственно вырванный из своего лейденского окружения[32], больной семидесятидвухлетний Йохан Хёйзинга в письме к дочери Элизабет от 28 октября 1944 г. пишет в последнюю свою осень, всего за три месяца до смерти: «Утро сегодня началось сверкающим сиянием солнца. Деревья – в их последнем ореоле желтого и бурого, и один взгляд на них гонит прочь всякую мысль о войне».
Он сохранил мужество: «Оптимистом я называю того, кто даже тогда, когда путь к улучшению едва заметен, все же не теряет надежды»[33].
Книги Хёйзинги – в равной степени наука и искусство. Россия была последней страной, где были изданы его сочинения. И они продолжают противостоять агрессивному обескультуриванию. Нигде, даже в Голландии, не переиздают его книги с таким постоянством, как в России. Отрадно сознавать, что столетний юбилей его первого шедевра, Осени Средневековья, вышедшей в 1919 г., отмечается сборником, включающим наиболее значительные произведения этого прекрасного ученого и прекрасного человека.
Хёйзинга сказал однажды, что мы живы очень короткое время, а мертвы очень долго. И если в первом случае это говорится о нас, то ведь и во втором случае имеются в виду именно мы. Но, будучи мертвы, мы не перестаем быть самими собою. Духовная жизнь ушедшего от нас в 1945 г. Йохана Хёйзинги продолжается. И мы еще многое будем извлекать из общения с ним в будущем.
В заключение – несколько слов о подходе к транслитерации иноязычных имен и географических названий. Переводчиком руководило стремление с наибольшей точностью передать их подлинное звучание. Иногда это приводит к тому, что русское написание может не совпадать с привычным и общепринятым, а то и создавать определенные трудности в произношении (как, например, в частице дё французских фамилий, где звук [ё] следует произносить как в слове Мёбиус). Иностранные имена собственные приводятся в их оригинальном звучании, с оговоркой в соответствующем примечании разницы между этим написанием и «привычным»; например: Брёйгел (Брейгель традиц. непр.). Максимально точное воспроизведение звучания иностранных слов, передаваемых по-русски, – лишь один из элементов задачи, которую ставил перед собой переводчик: сохранения дистанции между культурным пространством современной России и культурным пространством, существовавшим для Й. Хёйзинги; дистанции, без признания и соблюдения которой никакой культурологический дискурс вообще невозможен.
Осень Средневековья[34]
Предисловие к первому изданию
Возникновение нового – не этого ли наш дух более всего ищет в минувшем! Нам хочется знать, как зародились и расцвели те новые идеи и формы жизненного уклада, сияние которых впоследствии достигло своего полного блеска. Иными словами, мы рассматриваем некий период времени прежде всего как скрытое обещание того, что исполнится в будущем. Сколь ревностно выискивали мы в средневековой цивилизации ростки современной культуры! Столь ревностно, что порою казалось, будто история духовной жизни Средневековья представляет собою не более чем преддверие Ренессанса. И действительно, во времена, слывшие некогда закостенелыми, мертвыми, новое повсюду уже пускало побеги, и все словно бы устремлялось к будущему совершенству. Однако в поисках новой, еще только возникающей жизни мы легко забывали, что в истории, так же как и в природе, умирание и зарождение идут вровень друг с другом. Старые формы культуры умирают в то же самое время и на той же почве, где новое находит пищу для роста.
Здесь делается попытка увидеть в XIV и XV вв. не возвещение Ренессанса, но завершение Средневековья; попытка увидеть средневековую культуру в ее последней жизненной фазе, как дерево, плоды которого уже перезрели, – полностью раскрывшейся и достигшей вершины в своем развитии. Зарастание живого ядра мысли рассудочными, одеревенелыми формами, высыхание и отвердение богатой культуры – вот чему посвящены эти страницы. Мой взгляд, когда я писал эту книгу, устремлялся как бы в глубины вечернего неба, но было оно кроваво-красным, тяжелым, пустынным, в угрожающих свинцовых прогалах и отсвечивало медным, фальшивым блеском.
Теперь, оглядывая написанное, я спрашиваю себя, не растворились бы все мутные краски в прозрачной ясности, задержи я свой взгляд подольше на этом вечернем небе. Пожалуй, картина, которой я придал очертания и окраску, получилась более мрачной и менее спокойной, чем я рассчитывал, когда начинал этот труд. И легко может случиться, что читателю, внимание которого то и дело останавливается на упадке, на отжившем и увядающем, покажется чрезмерной падающая на эту книгу тень смерти.
Отправной точкой этой работы была потребность лучше понять искусство братьев ван Эйк1* и их последователей, потребность постигнуть их творчество во взаимосвязи со всей жизнью эпохи. Бургундское общество было тем единством, которое я хотел охватить своим взором; мне казалось, что его можно рассматривать, несколько обобщая, как некое культурное целое, наподобие итальянского кватроченто2*, и эта книга первоначально должна была носить название De eeuw van Bourgondië [Век Бургундии]3*. Но, по мере того как мои цели принимали все более общий характер, я вынужден был ввести некоторые ограничения. Единство бургундской культуры приходилось постулировать лишь в очень узком смысле, небургундской Франции следовало уделить по меньшей мере столь же много внимания. Так вместо Бургундии самой по себе возникла пара: Франция и Нидерланды, и при этом весьма отличные друг от друга. Ведь при рассмотрении умирающей средневековой культуры в целом французский компонент должен был оставить нидерландский далеко позади. Лишь в тех областях, где нидерландская культура имела самостоятельное значение: в религии и в искусстве, – о ней говорится подробнее. Некоторое нарушение в главе XVI установленных географических границ, с тем чтобы наряду с Рюйсбруком и Дионисием Картузианцем привлечь также Майстера Экхарта, Сузо и Таулера, в особых оправданиях не нуждается.