Такая констатация находит подтверждение в некоторых данных, касающихся внутренней ситуации в партии. Согласно результатам, полученным с собрания департаментских ответственных лиц молодежных «команд» ДЦ, из 500 опрошенных 265 расположили ДЦ в центре, 134 – в правом центре, 79 – в левом центре, 7 – справа, 15 – остались без мнения. В то же время 372 человека отозвались крайне благожелательно о проекте Г. Деффера, 66 – благожелательно, но с некоторыми оговорками, 46 отозвались неблагоприятно, 46 не дали ответа[55]. В мае 1966 г. был проведен еще один вопрос с целью выявления состояния дел в департаментских федерациях. Анкеты касались организации новой партии, деятельности «сельских команд», членских взносов, распространения прессы, влияния среди молодежи[56].
В.С. Шилов, анализируя данные опросов 1966–1967 гг., отмечает некоторое смещение социальной базы «Демократического центра», которая, по его мнению, стала больше близка социальной базе НЦНК, чем МРП. По его мнению, НЦНК и МРП существенно различались по возрасту избирателей (МРП выглядела более молодой), по социальному статусу: владельцы собственности – 25 % у МРП и 20 % у НЦНК, обладатели доходов свыше 12509 франков в месяц— 32 % у МРП и 42 % у НЦНК, обладатели доходов менее 500 франков в месяц – 23 % уМРП и 15 % уНЦНК[57]. Таким образом, если допустить некоторое подобие социальной базы «Демократического центра» и НЦНК, то избиратели первого выглядят более солидно в возрастном плане, по уровню доходов и, возможно, социальному статусу. Но такие данные могут просто свидетельствовать об аморфности избирательного корпуса центристских партий, который к тому же испытывал постоянное давление справа и слева.
Нельзя в то же время согласиться с утверждением В.С. Шилова о «значительном влиянии католической церкви» на избирателей (поданным опроса, 77 % избирателей «Демократического центра» назвали себя католиками и регулярно посещающими церковь). Позже мы вернемся подробнее к этому вопросу, а пока заметим, что такие данные говорят скорее не о политическом влиянии церкви, а о следовании традиции (семейной, духовной, ментальной) или воздействия окружения. В любом случае большинство таких контактов базируются на уровне кюре / прихожанин и не всегда оказывают давление на политический выбор. Можно сказать, что вера конкретного избирателя отнюдь не всегда (и уж тем более не в случае христианской демократии) определяет его политический выбор, который вряд ли можно классифицировать как «католический».
Такая корреляция находит подтверждение в опросах, приводимых, в частности, в довольно информированной работе Ж. Сюттера. Можно сослаться на два показательных опроса. Первый касается мотивов голосования за Ж. Леканюэ в первом туре президентских выборов 1965 г. (опрос был проведен 13 и 20 декабря 1965 г.). На вопрос – «Вы голосовали за Ж. Леканюэ, потому что…» – ответы распределились следующим образом:
Как видно из этого опроса, религиозные убеждения меньше всего волновали избирателей в конкретном политическом выборе.
Второй опрос, проведенный в октябре 1972 г., звучал следующим образом: «Если перед выборами ваш священник давал бы вам советы, как вы должны голосовать, последовали бы вы лично его советам?». Ответы распределились таким образом: утвердительно ответили 4 %, отрицательно – 81 %, в зависимости от обстоятельств – 9 %. Кроме того, 3 % заявили о своей не религиозности, а еще 3 % не дали никакого ответа[58]. Следовательно, и в данном случае религиозные предпочтения резко отступают, как и готовность принять вмешательство церкви в политический выбор.
Данная ситуация может также объясняться через набиравший силу процесс секуляризации общественного сознания и ментальной эволюции французского общества. Не случайно, «Демократический центр» по многим параметрам (политическая стратегия, трактовка центра, программа) постепенно отдаляется от своих христианско-демократических предшественников – «Молодой республики» М. Санье, Народной демократической партии и даже МРП. Для сторонников Ж. Леканюэ становился характерным холодный, расчетливый прагматизм, в котором центризм был всего лишь политической реальностью, неким математическим расчетом. Однако Ж. Леканюэ, продвигая свою стратегию, не учел (или не осознал) того факта, что отказ многих избирателей голосовать за голлизм или левых (среди которых по-прежнему доминировала коммунистическая партия) вовсе не означал, что они автоматически будут голосовать за центр.
Период от президентских выборов декабря 1965 г. до парламентских выборов в марте 1967 г. был ознаменован в политической жизни Франции рядом важных событий. Прежде всего, это формирование нового правительства Ж. Помпиду, из которого был исключен В. Жискар д’Эстен, объявленный ответственным за проблемы «плана стабилизации» экономики, но зато были введены радикалы Э. Фор и Ж.-М. Жанненей (а это делало бессмысленным присоединение радикалов к ДЦ). Затем, исключение Жискара из правительства имело следствием не только создание им собственной партии «независимых республиканцев», но и демонстрацию оппозиционности голлистам, выраженную в формуле «да, но…». Это рождало еще один оппозиционный центризм, конкурирующий с христианско-демократическим. Наконец, продолжилось сближение левых сил. В декабре 1966 г. по инициативе Ф. Миттерана ФДСЛС заключила соглашение сФКП и ОСП [Объединенной социалистической партией— Д.Ш.] о выдвижении совместных кандидатур. Несколько ранее в январе 1966 г. последовал пакт о единстве действий между Всеобщей конфедерацией труда (ВКТ) и Французской конфедерацией демократических трудящихся (ФКДТ)[59].
«Демократический центр» по-прежнему заявлял о себе как о силе, оппозиционной деголлевской политике. В начале апреля 1966 г. в Национальном собрании вотум недоверия правительству по поводу атлантической политики Ш. де Голля собрал 137 голосов (при 242 необходимых), среди которых были 34 (из 51) депутата «Демократического центра», в том числе П. Абелен, Ж. Фонтане, Барберо, Ж. Барро, Брюголль, Шазалон, П. Кост-Флоре, А. Фревилль, П. Меньери, Р. Монтань, Орвоен и Р. Плевен[60].
Что касается партии МРП, то она переживает медленный процесс упадка, сокращения числа членов. В 1965 г. МРП насчитывала не более 12 000 членов, а тираж ее газеты «Форс нувель» снизился до 10 тыс. экземпляров в 1965 г. и 6 тыс. в 1967 г. Близкие по духу журналы и газеты практически перестали поддерживать МРП (например, «Ви католик»), а некоторые, как газета «Темуаньяж кретьен», и вовсе сблизились с социалистами. Наконец, почти исчезла поддержка ФКХТ, пережившей в 1964 г. раскол и выбравшей путь деконфессионализации (ставшей ФКДТ – Французской конфедерацией демократических трудящихся)[61]. К началу 1967 г. МРП превратилась в нечто вроде философского кружка. Самороспуск партии в феврале 1967 г. только подтвердил свершившийся факт ее заката. 29 апреля 1967 г. собрание председателей и секретарей федераций МРП официально положило конец деятельности руководящих инстанций партии, хотя это противоречило уставу партии (право распускать партию имел только съезд). 28 сентября того же года прекратилось издание партийной газеты «Форс нувель». Эпоха МРП в истории французской христианской демократии закончилась.
Социокультурные и экономические изменения во Франции в 1960-е годы
Эволюция христианской демократии проходит на фоне глубоких политических и социокультурных перемен в стране. Затруднительно однозначно утверждать, опережали ли эти перемены развитие самой христианской демократии, или, наоборот, она пыталась угнаться за ними, не оказаться в хвосте современности. В любом случае, взаимовлияние остается очевидным. Другой важный факт состоит в том, что в момент, когда имеет место закат партии МРП, трансформации в политике, экономике, обществе, культуре, известные под общим наименованием «славного тридцатилетия» переживают свой апогей. С легкой руки французского экономиста Ж. Фурастье такое наименование получил период 1945–1975 гг., от окончания войны до начала мирового экономического кризиса. В самом общем представлении, это было время политических потрясений, демографического подъема, экономического роста, почти нулевой безработицы, создания разветвленной системы социального страхования, повышения уровня жизни и потребления, сексуальной революции и культурных изменений. При этом условность дат очевидна, поскольку основные изменения, проанализированные Ж. Фурастье, происходили в своей массе с конца 1950-х и в 1960-е годы.
К 1960-м годам Франция изменилась. Эти изменения в самом широком толковании прошли под знаком двух факторов: длительного относительно мирного периода (исключая колониальные войны, которые, по сути, были вне страны) и общего роста благосостояния французов. В 1962 г. закончилась колониальная война в Алжире, а на международной арене после серии острых кризисов наметилась тенденция к мирному сосуществованию. Благосостояние французов характеризовалось через призму полной занятости и технического прогресса. Верой в прогресс были затронуты все идеологии, даже критикующие капитализм. Отсюда господство технократизма, моды на научное объяснение общественных явлений. Но еще не пришло время критиковать индустриальное общество и выступать за «нулевой рост» или более гуманный рост[62]. Поэтому христианская демократия 1960-х годов также «технократична», как и остальные политические культуры. В ее дискурсе также прослеживается желание опереться на «новые средние слои» и дать характерный для той эпохи анализ причин, влияния на развитие общества и последствий научно-технического прогресса[63].
Один из главных эффектов экономического роста «славного тридцатилетия» – это очень глубокое изменение веса производственного и непроизводственного секторов внутри французской экономики. Например, сельское хозяйство, дававшее в 1946 г. 17 % ВВП, в 1974 г. дает лишь 5 %. Имеет место быстрое увеличение доли третичного сектора: в 1946 г. в него был вовлечены 34 % активного населения, в 1970-е годы— 50 %. Созданные в 1960-е годы— новых мест были в банках, финансовых институтах, страховых обществах, телекоммуникациях, государственной администрации, торговле, транспорте. Новое французское общество выглядело более многочисленным, более молодым, больше обращенным к досугу и потреблению, и все больше городским[64]. В годы «славного тридцатилетия» наблюдается растущая интеграция «рабочего мира» в ряды среднего класса, формирование т. н. «нового рабочего класса», который уже далеко не всегда голосует за левых[65]. Такая констатация вносила свои коррективы в электоральную базу христианской демократии, которая постепенно сдвигалась от сельского мира в пользу новых профессиональных и социальных категорий. Для нее оставался актуальным вопрос, быть ли ей прибежищем католического и сельского электората (как определяли некоторые французские и советские исследователи), или же она сумеет завоевать популярность среди новых категорий населения, ответить на вызов времени.
Сдвиг во французском обществе и экономике был обусловлен не только изменением их структуры, но и общим ростом потребительского благосостояния. Если в 1956 г. немногим более 20 % семей владели автомобилем, то в 1965 г. эта пропорция составила 45 %, а в 1968 г. достигла 54 %. Процент оснащения семей телевизорами, составлявший в 1954 г. 1 %, достиг почти 40 % в 1964 г. и 80 % в 1973 г. Оснащение холодильниками соответственно составило в 1954 г. – 75 %, в 1964 г. – 48,3 %, в 1973 г. – 86,8 %; стиральными машинами – в 1954 г. – 8,4 %, в 1964 г. – 35,4 %, в 1973 г. – 65,7 %. В сентябре 1957 г. 70 % семей не обладали ни холодильником, ни стиральной машиной, ни телевизором. К концу 1973 г. только 7 % из них находились в подобном состоянии. Напротив, лишь 2 % семей обладали этими благами одновременно в 1957 г., тогда как в 1973 г. их число составило 57 %[66]. Обладание определенным уровнем достояния, стремление к нему и в целом к благосостоянию определяли и мотивы голосования на выборах, уровень поддержки той или иной партии.
Разумеется, общество периода «Славного тридцатилетия» не лишено было проблемы неравенства. Но это уже не неравенство между жестко структурированными классами, так как общество обладало достаточной степенью мобильности. Неравенства исходили от квалификации (например, между инженером и простым рабочим), пола (заработная плата мужчин примерно в полтора раза выше заработной платы женщин), вида деятельности (третичный сектор находится в наиболее выигрышном положении в связи с развитием сферы услуг и ростом заработной платы) и региона (Париж по-прежнему доминирует над провинцией). И в то же время введение различных социальных пособий (ASSEDIC ит.п.) или гарантированного межпрофессионального минимума заработной платы позволило существенно улучшить ситуацию[67].
Наконец, в период «славного тридцатилетия» проявляется еще одна важная характеристика. Глобальный рост уровня жизни, развитие форм досуга, растущая унификация обширного среднего класса, прогресс техник коммуникации, прогресс в уровне образования и рост числа студентов стали факторами превращения в массовое явление культурных практик[68].
В 1960-е годы на политическую сцену выходит поколение «бэби-бум», далекое от послевоенных забот и тревог, для которого «война является не более чем виртуальной угрозой», подтверждая «конец сельского мира» и укоренение быстро распространяющейся массовой культуры. По словам Ж.-Ф. Сиринелли, фактически это первое поколение, знавшее только «славное тридцатилетие», пользующееся плодами «всеобщего благосостояния», которое «является потребителем прежде, чем стать производителем». Но это «благоденствие» имело свои временные пределы. «В первое время, – пишет он, – ценности и нормы, определявшие индивидуальное поведение и рациональную жизнь, находились в сельском и управляемом обществе. Как и во всех обществах, достигших определенного уровня развития, «кардинальными добродетелями» остались «стойкость, скромность и предусмотрительность, иными словами, перенесение удовлетворения». В таком обществе церковь и семья, политические партии и профсоюзы функционировали не только как структуры социализации, но также как обладатели и хранители норм и власти. Но приходит момент, когда нормы и ценности оказываются противоречащими эволюции. От общества с почти полной занятостью, в котором страхование по болезни или от несчастного случая было основным, начинается медленный переход к изменению социальной стратификации и перемене образа жизни»[69].
Социально-экономические изменения сопровождались политическими переменами. В 1960-е годы, согласно С. Хофману, имеет место «новый республиканский синтез», то есть укоренение нового республиканского режима, ставшего более консенсусным и обретшего непререкаемую легитимность. V Республика сделала, по его мнению, социальную и экономическую модернизацию «национальной амбицией», реформируя центральные государственные институты, создавая сдержки и противовесы внутри государства[70]. Таким образом, «республиканская модель» снова получила свою этику, ценности и нормы. Если и имело место оспаривание, то именно механизмов функционирования, но никак уже не самой основы модели, существующего конституционного режима.
Данное закрепление «республиканской модели» проходит на фоне постепенной ликвидации «блокированного общества» (термин социолога М. Крозье), начавшейся после войны, под знаком мощной индустриализации, меняющей привычные социальные структуры и институты (в частности, роль государства). «Учитывая одновременно государственное планирование и преобразование французской промышленности с моралью модернизации (производительность и экспансия), географическая и функциональная фрагментация экономики и общества сокращаются. Передовой капитализм и постиндустриальное общество (то есть практическая важность теоретического познания, рост услуг, закат неквалифицированного труда) пришли в одно и то же время. Деревня является сегодня гораздо менее автономной единицей; семья менее сплоченной, и – как в других индустриальных обществах – мы увидели появление подростковой «культуры». Некоторые различия между классами и положениями ослабли: формируется более единообразный образ жизни»[71], – отметил С. Хофман. Среди других факторов американский социолог выделяет упадок «крестьянской базы» французского общества в пользу «новых средних классов», господство ценностей экономической рациональности (вместо социальной рациональности прежней буржуазии)[72].