Ситуация зависимости от государства, естественно, делала господствующий класс заинтересованным в старых институциональных формах, таких как сеньориальные права и собственнические государственные должности, а также в новых абсолютистских функциях, особенно связанных со способностью государства обеспечивать военные успехи и облагать налогами экономическое развитие страны (до тех пор пока налоговые поступления приходили от непривилегированных налогоплательщиков). Такой господствующий класс испытывал подъемы и падения вместе с Францией как торговой, но некапиталистической, аграрно-имперской державой. Революционный кризис возник только тогда, когда эта французская державность оказалась нежизнеспособной в связи с изменениями в международном положении и конфликтами интересов между монархией и господствующим классом, имевшим множество плацдармов в структуре государства.
По мере развития событий в XVIII в. становилось все более очевидным, что французская монархия не может исполнить свой raison d’etre[138]. Военные победы, необходимые для защиты чести Франции на мировой арене, не говоря уже о защите морской торговли, оказались для нее недостижимы. Франция воевала на море и на суше в двух общеевропейских войнах XVIII в. – войне за Австрийское наследство (1740–1748 гг.) и Семилетней войне (1756–1763 гг.). В каждом из этих конфликтов ресурсы страны были напряжены до предела и жизненно важная для нее колониальная торговля была подорвана британским военным флотом. Взамен этого не было сделано никаких приобретений; напротив, Франция потеряла большие куски своей империи в Северной Америке и Индии, которые перешли к Британии[139].
Основное затруднение Франции было стратегическое. Будучи торговой державой, расположенной на острове, Англия могла концентрировать почти все свои ресурсы на военно-морских силах, пригодных, в свою очередь, для защиты и расширения колониальной торговли, дававшей налоговые поступления для военных предприятий. Не было необходимости иметь в самой стране большую постоянную армию, к тому же можно было использовать ограниченные финансовые субсидии для помощи союзникам на континенте или их подстрекательства против Франции. Франция, однако, страдала от невзгод «земноводной географии». Она была или стремилась стать «одновременно и величайшей континентальной державой, и великой морской державой… Отчасти континентальная, отчасти приморская, она не могла, подобно Великобритании [или Пруссии с Австрией] устремить всю энергию в одном направлении; волей-неволей она должна была пытаться делать и то, и другое»[140]. Франция могла надеяться победить Британию, которая становилась ее основным соперником, только оставаясь в стороне от любой одновременной общеевропейской войны на континенте и концентрируя свои ресурсы на ведении боевых действий на море. «Однако это была цель, которую Франция могла преследовать, только оставив свои притязания если не на господство, то, по крайней мере, на обладание решающим голосом в Европе. [Но] великие дела Людовика XIV в ранние годы его правления задали планку для будущих поколений»[141].
Еще более фундаментальной проблемой для Франции была недостаточность финансовых ресурсов государства. Отчасти из-за более низкого уровня национального богатства на душу населения во Франции по сравнению с Англией, а отчасти из-за того, что система налогообложения изобиловала освобождениями от налогов или налоговыми льготами для бесчисленных элит, включая должностных лиц, откупщиков, торговые и промышленные группы, а также духовенство и дворянство[142]французской короне было трудно собирать достаточно средств для поддержания длительных и возобновляющихся военных действий, особенно против враждебных коалиций, включающих Англию. Вместо того, чтобы поступиться своими военными амбициями, монархия Бурбонов просто занимала под высокие проценты у частных финансистов – и даже с большей регулярностью у собственных чиновников, состоящих на службе монархии. Подобно rentes perpétuelles[143], которые государство продавало частным покупателям, торговля должностями была формой долгосрочного финансирования, в которой капитал «никогда» не нужно было возвращать[144]. Вдобавок к этому, корона постоянно брала краткосрочные процентные займы у бесчисленных финансовых агентов (так как не было единого казначейства), просто приказывая им платить вперед или в большем количестве, чем налоговые поступления, получаемые ими на купленных должностях[145].
В противоположность французской монархии, английское правительство могло в чрезвычайных ситуациях получать займы быстро и под низкие проценты. Дело в том, что английские власти могли действовать через Банк Англии – публичный институт, чье существование и действия зависели исключительно от степени торгового процветания Англии и уверенности в умах высшего класса, создаваемой под тщательным контролем парламента над государственным долгом и гарантиями его выплаты. Вследствие этого, как говорит нам С. Б. А. Беренс, «хотя может показаться, что налоговые доходы британского правительства в мирное время, даже к концу XVIII в., не могли составлять больше половины французских, британские расходы на последних стадиях двух величайших войн столетия, по-видимому, превосходили расходы французов»[146].
По мере того как все новые и новые войны и военные поражения ухудшали финансовое положение французской монархии, сменявшие друг друга на этом посту министры финансов пытались реформировать налоговую систему, отменив большую часть освобождений от налогов для привилегированных групп и уравнивая налоговое бремя для провинций и областей. Поскольку взимание прямых подоходных налогов было за пределами административных возможностей всех правительств XVIII в., существовавшие прямые налоги на сельское хозяйство и косвенные налоги на предметы потребления с необходимостью оставались в силе, вероятно, с большими ставками для всех, поскольку корона нуждалась, в конечном счете, в больших денежных поступлениях[147]. Естественно, все социальные группы сопротивлялись таким реформам. Но наибольшее значение имело сопротивление со стороны тех богатых, привилегированных групп, которые одновременно и занимали высокое место в обществе, и стратегически укрепили свои позиции в государственном механизме.
Самое яростное сопротивление попыткам короны выжать побольше налогов, бесспорно, оказывали parlements. Номинально выступая просто частью королевской администрации, эти судебные корпорации, находившиеся в Париже и ведущих провинциальных городах, были в первую очередь апелляционными судами по всем гражданским и уголовным делам. Однако вдобавок они обладали еще несколькими характеристиками, которые, вместе взятые, делали их ключевыми центрами воздействия высшего класса на королевскую власть. Во-первых, магистраты занимали свои должности на правах собственности и, соответственно, не могли быть с легкостью смещены. Более того, в качестве корпораций parlements контролировали доступ в свои ряды. Во-вторых, магистраты неизменно были богаты, в основном в формах, связанных с налоговыми освобождениями. Согласно Франклину Форду, «их состояние включало не только должности, сами по себе представляющие крупные инвестиции, но также и внушительные накопления в ценных бумагах, недвижимости в городах и сельских сеньориях»[148]. Кроме того, магистраты играли решающую роль в защите прежде всего сеньориальной собственности. Дело в том, что в качестве апелляционных судов, разбирающих споры о сеньориальных правах, parlements защищали эту «причудливую форму собственности», которой владели и дворяне, и буржуазия. «Действительно, – пишет Альфред Коббен, – без юридической поддержки со стороны парламентов вся система сеньориальных прав могла рухнуть, поскольку королевские чиновники были не заинтересованы в поддержании системы, которая перемещала доходы от подлежащих налогообложению [то есть крестьян] в руки тех, кого обложить налогом было нельзя»[149].
В-третьих, благодаря своим различным по размеру состояниям, стилям жизни и проживанию в основных городских центрах (включая важные региональные центры), магистраты обладали «прекрасными связями». Они вступали в браки и взаимодействовали со старым дворянством («дворянством шпаги») и с теми, кто жил с доходов от сеньориальной собственности, так же как и с семьями, недавно разбогатевшими (и недавно получившими дворянское звание) благодаря коммерции и деятельности в сфере финансов[150]. Равным образом они «сохраняли контакты с другими государственными служащими, которые не вступили в ряды дворянства [и] поддерживали связи с социально менее престижной группой, а именно – юристами»[151].
И наконец, parlements традиционно обладали правом «опротестовывать» королевские эдикты, которые считали нарушающими обычные практики королевства. На практике это означало, что они могли затягивать реализацию мер королевской политики, которые им не нравилась, путем процесса публичного обсуждения этих мер (в основном в среде высшего класса). В результате король часто терял доверие к министрам, ответственным за попытки реализации вызывающей возражения политики[152].
На протяжении XVIII в. parlements неоднократно препятствовали попыткам министров провести налоговую реформу. Сопротивление было вообще популярным делом, кроме того, предлагавшиеся реформы положили бы конец привилегиям богатых собственнических групп, таких как они сами, а также сеньоры, рантье и иные обладатели должностей, с которыми они были связаны. Примерно в середине века parlements даже начали утверждать право давать квазизаконодательное одобрение мерам королевской политики в качестве представителей французского народа против короны. Наконец, в 1787–1788 гг. parlements «открыли путь революции», вновь мобилизовав поддержку высшего класса и народа против министерских предложений реформ и высказав требование созыва Генеральных штатов[153].
По иронии истории, начало революционного политического кризиса пришло вслед за одной войной XVIII в., из которой Франция бесспорно вышла победителем. Избежав препятствий на континенте, Франция загнала в угол британский военный флот в войне за независимость Америки. Однако «ценой американской независимости оказалась французская революция»[154]. Поскольку из-за финансирования войны за лишение Англии ее американских колоний у королевских казначеев (примерно между 1774 и 1788 гг.) окончательно истощились возможности делать новые займы, как раз тогда, когда они резко увеличили расходы королевства и его задолженность до астрономических размеров. Расходы подскочили более чем в 2,5 раза между 1770 и 1788 гг.[155], тогда как к последнему году одно обслуживание долга составляло более 50 % ежегодных расходов[156]. Бремя финансирования Американской войны возникло тогда, когда казначейство еще не справилось с задолженностью со времен предыдущей (Семилетней) общеевропейской войны. Налоги «были дополнительно собраны в последний раз в 1780 и 1781 гг.; в рамках существующей системы разрушаемого привилегиями налогообложения экономика не могла вынести большего»[157]. И тогда, как мы уже отмечали, Франция скатилась в циклическую рецессию экономики – что сократило налоговые поступления и источники инвестиций и подстегнуло банкротства среди финансовых агентов государства[158].
И все-таки, как мудро напоминает нам Дж. Ф. Бошер: «большинство королей из династии Бурбонов переживали долги и банкротство; финансовые тяготы в поздние годы правления Людовика XIII, Людовика XIV и Людовика XV были, вероятно, столь же обременительны, как и на заре французской революции»[159]. «Почему, – спрашивает он, – финансовые бедствия Людовика XVI переросли в крупномасштабный кризис?» Почему они дали начало революции? Бошер дает ответ, что некоторые процессы во Франции XVIII в. отключили старый спасительный механизм:
Любой другой финансовый кризис в монархии Бурбонов завершался Палатой правосудия [экстраординарным судопроизводством], привлекающей внимание общественности к счетоводам, откупщикам и другим финансистам [все они занимали купленные у монархии должности, которая обычно занимала у них в ожидании налоговых поступлений]… как к спекулянтам, ответственным за бедствие. Палаты правосудия обеспечивали удобный легальный инструмент для списания долгов перед финансистами и принудительного изъятия у них больших сумм. В связи с созывом этих палат корона пользовалась моментом слабости финансистов для осуществления реформ финансовых институтов.
Но в течение XVIII в. генеральные откупщики, главные сборщики налогов, главные казначеи, плательщики рент и иные высокопоставленные финансисты в большом числе стали дворянами и слились с правящими классами до такой степени, что корона не смогла учредить Палату правосудия против них. Долгая серия Палат правосудия подошла к концу в 1717 г. Те министры финансов, которые пытались предпринять что-нибудь, по своей природе представляющее атаку на финансистов, особенно Терре, Тюрго и Неккер, потерпели политическое поражение и были вынуждены уйти в отставку. Именно в этих обстоятельствах финансовые бедствия переросли в крупномасштабный кризис[160].
Одним словом, когда неутолимая склонность к войне в XVIII в. довела монархию Бурбонов до острого финансового кризиса, она столкнулась с социально сплоченным господствующим классом. Этот класс зависел от абсолютистского государства и был вовлечен в его международные миссии. Тем не менее он также был экономически заинтересован в минимизации королевского налогообложения своих богатств и способен оказывать политическое давление на абсолютистских монархов через свои институциональные плацдармы в государственном аппарате.
В 1787 г. новости об угрожающем финансовом состоянии монархии спровоцировали общий кризис доверия среди господствующего класса[161]. В попытке упредить parlements министр финансов Шарль-Александр де Калонн созвал Ассамблею нотаблей (представителей господствующего класса из всех трех сословий) и представил им анализ финансовых затруднений и радикальные предложения правовых и налоговых реформ. Ключевые предложения заключались в том, чтобы ввести новый налог на все земли независимо от того, находились ли они в собственности знатных или незнатных, а также к установлению окружных собраний, представляющих всех землевладельцев независимо от статуса. Неудивительно, что нотабли отвергли эти идеи. Калонн был смещен и заменен на Ломеньи де Бриенна, который направил в parlements эдикты, содержащие модифицированную версию тех же самых идей. Parlement Парижа отказался зарегистрировать декреты де Бриенна и выдвинул получившее широкую поддержку требование созвать давно не собиравшиеся Генеральные штаты. Уже не будучи уверенным, что абсолютизм может решить проблемы государства, и боясь за свои привилегии, господствующий класс хотел иметь представительный орган, который бы давал рекомендации королю и свое согласие на любые новые налоги.
Сначала король ответил отказом и принял курс на то, чтобы взять верх над парламентами. Но сопротивление распространялось, особенно в провинциях. Провинциальные парламенты, провинциальные сословия в отдаленных pays d’etat и чрезвычайные органы, созданные дворянами и/или верхушкой третьего сословия, подняли бурю протестов против «деспотизма» и в пользу созыва Генеральных штатов. Народные демонстрации, особенно из числа служителей парламентов, защищали privilègiés от короны. Кроме того, не на всех интендантов, военных губернаторов и армейских офицеров можно было рассчитывать для подавления сопротивления[162].