Экология русского языка - Сковородников Александр 4 стр.

Поэтому, не вдаваясь в подробное рассмотрение этих различий, объясню, почему я не отождествляю эти терминопонятия и предпочитаю использовать в качестве названия формирующейся дисциплины термин лингвоэкология.

Логика здесь такова. Смысловым аналогом термина лингвоэкология является словосочетание экология языка (иногда синонимом последнего выступает языковая экология), смысл которого заключается в том, что речь идет о таком ответвлении (направлении) экологии, объектом изучения которого является язык (ср.: лингвокультурология). По аналогии термин эколингвистика должен был бы обозначать такое ответвление (направление) лингвистики, объектом изучения которого является экология в своем языковом аспекте (ср.: медиалингвистика). Кстати, замечу, что в связи с чрезвычайной важностью экологии для выживания человечества вполне возможно появление такой науки в ближней перспективе. Что касается термина лингвоэкология, то выбор его демонстрирует также уважение к сложившейся в России терминологической традиции, заложенной в 80-х годах прошлого века.

Еще вопрос, на который мне хотелось бы обратить внимание читателей, это вопрос о научной легитимности лингвоэкологии, поскольку она до сих пор находится в состоянии полупризнанности. Это обстоятельство является следствием разного понимания лингвистами сущности языка: «Лингвист, принявший концепцию об имманентной сущности языка или <…> поставивший себе целью описать организацию его внутренней структуры, не станет обращаться к фактам и аргументам внеязыковой сферы, полагая их несущественными для данного типа исследования <…>. Напротив, языковед, рассматривающий свой объект как систему, которая функционирует во времени, в пространстве и в обществе, будет стремиться учесть это взаимодействие и иначе определит существенность фактов и явлений, отбираемых для описания и теоретического осмысления» [Степанов 1988: 55].

Кроме того, существует распространенная точка зрения, рассматривающая язык как саморегулирующуюся и, следовательно, самоочищающуюся систему. Отсюда у лингвистов разные точки зрения на экологическую ситуацию с русским языком, подчас противоречащие одна другой, например: «Для нас сейчас актуально лишь то, что и в разговорном, и в книжном языке много избыточности, устаревающего и новейшего, необходимого и ненужного, прекрасного и отвратительного. <…> Борьба за однозначную, устойчивую норму стала казаться бесперспективной, суетной, кроме разве чисто учебных ситуаций. Коварство вольнолюбиво-освободительных устремлений покушается на объединяющую роль твердого канона конкретных слов, форм и других единиц выражения, который только и способен удержать язык от рыхлости и развала, блюсти историческую преемственность, взаимопонимание, национально-языковое сплочение» [Костомаров 2012: 14–17]. Ср.: «Язык – это самонастраивающаяся система средств (лексических, морфологических, синтаксических, стилистических). Она живет по своим законам, хотя и подвержена непрямому действию внелингвистических факторов. Непрямому – потому что языковая система представляет собой фильтр, причем очень надежный. Его преодолевает только то, что соответствует структуре и законам самого языка, то, что целесообразно с этой точки зрения, а не с позиций нашего вкуса и предпочтений» [Константинова 2014].

Иногда подобного рода противоречивые суждения оказываются в одном и том же тексте. Так, в учебном пособии А. Т. Хроленко и В. Б. Бондалетова «Теория языка» (М.: Флинта: Наука, 2004), в главе 17 «Экология языка» можно прочесть такие суждения: «Сейчас много размышляют о причинах деградации русской речи. Циничное использование языка для пропагандистских целей лишило язык жизни. Именно в официальных письменных текстах наиболее очевидна деградация русского языка» (С. 397); «Русский язык попрежнему “велик и могуч”, его лексический инвентарь, запас выразительных средств и возможностей колоссальны и продолжают расти. Русский язык (выделено авторами цитируемого текста. – А. С.) как коммуникативный феномен не требует никакой защиты – ни юридической, ни моральной. <…> Моральной, филологической, а иногда и юридической защиты требует наша речь» (С. 399); «Защита языка – дело коллективное, национальное, но эффективной она может быть только при условии личной активности каждого носителя языка» (С. 400).

Эти разночтения не отменяют того факта, что в конце концов системные изменения в языке происходят под влиянием изменений в речи, когда последние приобретают массовый и долговременный характер, а состояние речи, в свою очередь, зависит от состояния творящего эту речь социума. В силу всего сказанного выше полагаю, что ситуация с русским языком и русской классической литературой, сложившаяся в современной России, не дает оснований для безмятежного существования филологов-русистов. Думаю также, что количество и уровень имеющихся лингвоэкологических исследований побуждают согласиться с теми, кто считает, что «сегодня о лингвоэко-логическом направлении (“эколингвистике”) можно говорить не в терминах гипотетического будущего времени, как о лакуне в лингвистике, а как о научной отрасли, заявившей свои права на самостоятельное существование и занявшей определенную лингвистическую нишу» [Панченко 2012: 124–125]. Причем соглашусь с тем, что «экологический подход правомерен не только в предельных, критических ситуациях. Он может рассматриваться как необходимая гарантия от возникновения таких ситуаций, когда лингвисту не остается ничего иного, как констатировать гибель языка. <…> Лингвоэкологический подход актуален и в плане языковой прагматики, где имеют место современные проблемы информационной безопасности и языкового насилия» [Шапошников 1998: 226].

В заключение хочу обратить внимание читателей на то, что, рассуждая о состоянии русского языка и перспективах его развития, лингвисты обычно обходят вниманием вопрос о его творце и основном носителе – русском народе, факт угасания которого достаточно очевиден (критическое положение русского народа на протяжении последнего столетия стало предметом обсуждения во многих публикациях. См., напр.: [Сорокин 1994: 418–491; Шафаревич 1991: 503–515, 541–548; Распутин и др. 1993: 27–59; Солженицын 1998; Кара-Мурза 2012б; Орлова 2007: 66–93 и др.]).

Спрашивается, можно ли гарантировать сохранение и успешное развитие русского языка при таком состоянии русского народа? Ясно, что ответ на этот вопрос выходит далеко за пределы лингвистики, но поставить его – не только задача, но и моральный долг лингвистов-русистов. И каким бы ни был ответ на этот вопрос, становится еще более несомненной значимость лингвоэкологических исследований как в теоретическом, так и в практическом отношении, так как эти исследования могут и должны служить базой для формирования научно обоснованной языковой и национальной политики в законодательстве, СМИ, образовании, градостроительстве и т. д.

Подводя итог всему сказанному в этой главе, можно сделать, по крайней мере, такие выводы. Обращение к философским, лингвистическим, публицистическим текстам как источникам лингвоэкологических идей позволяет:

1) определить лингвоэкологию как междисциплинарную науку с доминирующим лингвистическим ядром и такими задачами, как сохранение и развитие языка, языкового сознания и, как следствие, здоровья их носителей;

2) уточнить и расширить предметные рамки лингвоэкологии;

3) обосновать уже найденную наукой лингвоэкологическую проблематику, а также наметить в этой научной дисциплине новые проблемы и аспекты исследования;

4) предложить предварительное решение вопроса о разграничении таких понятий и соответствующих направлений научного поиска, как экология языка, экология речи, культура речи;

5) утвердиться в наличии и актуальности мощного социального заказа на лингвоэкологические исследования.

Завершая главу, замечу, что некоторые исследователи считают, что «важнее оценить практическую полезность и перспективы некоторой теории или модели, чем углубляться в онтологические дебаты относительно ее обоснованности» [Баксанский, Кучер 2004: 54]. С этой мыслью можно согласиться, если речь идет о теории или научном направлении, которые обрели уже статус общепризнанности. Что же касается лингвоэкологии, то ей еще предстоит завершить этап научной легитимизации и определиться в границах своей предметности.

Теперь перейдем к рассмотрению наиболее актуальных частных проблем лингвоэкологического характера с учетом их философского обоснования.

Глава 2

Лексико-фразеологические утраты в языковом сознании носителей современного русского языка и некоторые источники его обогащения

2.1. О неоправданных лексико-фразеологических утратах

Конрад Лоренц обратил внимание на одну из отличительных черт современной цивилизации: «Разрыв традиций. Он наступает, когда достигается критическая точка, за которой младшему поколению больше не удается достигать взаимопонимания со старшим, не говоря уже о культурном отождествлении с ним» [Лоренц 1998: 59]. Этот разрыв с традицией распространяется, естественно, и на язык, на что обратил внимание лингвист, академик РАО, профессор В. Г. Костомаров, сказав, что «уже слышны жалобы старших носителей литературного языка, перестающих понимать младших» [Костомаров 2012: 17]. К этому следует добавить, что и младшее поколение перестает понимать, а следовательно, и наследовать культуру и моральные ценности старших. Это создает непосредственную угрозу национальной безопасности народа в целом: «Устрани общительность, и ты разорвешь единство человеческого рода, на котором покоится жизнь человека» (De benef., IV, 18) [Антология мировой философии].

Ситуация языкового отчуждения поколений возникает не только вследствие появления в речи молодого и среднего поколения большого количества новых слов (в том числе англоязычного происхождения), но и потому, что в силу ряда причин (порочная система образования, потеря культуры чтения, влияние внедряемой по разным каналам массовой культуры потребления, негативная роль рекламы и т. д.) многие слова и фразеологизмы, особенно книжного происхождения, выпали и продолжают выпадать из языкового сознания новых поколений. Этот процесс, в частности, отражается в многочисленных прямых и косвенных высказываниях на эту тему в «перестроечной» и «постперестроечной» прессе. Например: Я рада буду ежемесячно вносить средства на такой счет. По-моему, наши люди откликнутся. Хотя некоторые считают, что благотворительность устарела (здесь и далее выделено мной. – А. С.) (СК. 09.04.1987); Сироты, больные, страждущие… Разве их нет у нас? Мы как-то отучились от милосердия (Там же); Мне хотелось бы вступиться за старое русское слово «благотворительность». <…> С некоторых пор оно незаслуженно стало употребляться лишь с ироническим оттенком (Там же); …Или вот еще пропали понятия чести и греха. То есть их уже давно не было, но сейчас даже не вспоминается, что не было (МН. 20.10.1991); Испоганены и опошлены понятия – гуманизм, социализм, совесть, душа, бог, правда, честь, истина, жалость. И что же – нам от них отказаться навсегда? (ЛР. 14.04.1989); Скромность объявляется комплексом неполноценности, целомудрие – позором. <…> Необходима скорейшая реабилитация таких вековых национальных ценностей, как трудолюбие, совестливость, нестяжательство и любовь к Отечеству (ЛР. 10.06.1994); Кто-то в его присутствии сказал по поводу «путешествия дилетантов»: «Не понимаю, что это за проза». И Юлий ответил: «Ну как вы не понимаете, это же возрожденный жанр милосердия» (выделено автором цитируемого текста. – А. С.). Слово «милосердие» я услышала тогда впервые. До этого лишь читала его в романах ХIХ века» (выделено мной. – А. С.) (КО. 1989. № 16); Еще, кажется, недавно можно было услышать: «Стыдно-то как, господи!», «Со стыда сгореть можно!». Теперь не сгорят, не воспламенятся. <…> Прежде бытовало выражение «совесть заела». Если бы сейчас совесть стала заедать, она бы не счесть скольких сожрала! Но, судя по всему, ожидать этого пока не приходится (выделено автором цитируемого текста. – А. С.) (АиФ. 26.02.2015); Когда-то было в нашем народе удивительное слово – «приголубила»… (Русский Дом. 2014. № 5); Но, размышляя о причинах и следствиях всех этих бед, невольно опять обращаешься к нравственному, а точнее – все более безнравственному состоянию нашего общества. Само слово-то это, нравственность, давно уж почти не звучит у нас в общественном обиходе, и многим, особенно молодым, наверное, кажется абсолютным анахронизмом (выделено мной. – А. С.) (ЛГ. 2015. № 16).

Как видим, в газетах констатируется не только факт забвения многих слов этического содержания, но и делаются попытки объяснить социальные причины этого процесса. Так или иначе, дело дошло до того, что постулат «Любой язык сохраняет от забвения историческую традицию» [Уайтхед 1990: 365] в данном случае дает сбой.

«Бег человечества наперегонки с самим собой, подстегивающий гибельное для нас все ускоряющееся развитие техники, делающий людей слепыми ко всем подлинным ценностям и не оставляющий им времени для подлинной человеческой деятельности – мышления» [Лоренц 1998: 15] создает вакуум этических понятий и соответствующих им слов. О духовном обеднении личности прямо высказываются такие философы, как И. А. Ильин, А. Н. Бердяев: «…Люди Нового времени изощрились в изучении материальной природы и в технических изобретениях и незаметно оказались в состоянии детской беспомощности в вопросах духовного опыта, духовной очевидности и духовных умений» [Ильин 1996: 65]; Технократизм, характерный для нашего времени и обычно сочетающийся с идеологией потребления, порождает односторонность развития человеческой психики с преобладанием прагматического рационального начала над эмоциональным и духовным, то есть здесь мы имеем дело с личностью, деградирующей духовно, ибо «личность есть категория духовная, а не натуралистическая, она принадлежит плану духа, а не плану природы, она образуется прорывом духа в природу» [Бердяев 1994: 296]. Страдает личность человека, коль скоро «… личность есть самость, как она стоит перед лицом высших, духовных, объективно значимых сил и вместе с тем проникнута ими и их представляет» [Франк 1990: 409].

Духовная деградация человека, то есть утрата духовных ценностей, влечет за собой и деградацию так называемой языковой личности. Особенно эта деградация духовности заметна в сфере этических понятий и соответствующей лексики. Зададим себе вопрос: «Когда я последний раз слышал(а) в молодежной (и не только!) среде, сформированной массовой культурой, такие слова, как благоговение, благодать, верность, воздержание, грех и греховность, добродетель, духовность, искупление, кротость, миролюбие, незлобивость, нестяжание, ответственность, откровение, покаяние, почитание, праведность, преображение, раскаяние, святость, сердечность, скромность, служение (в отличие от службы), смирение, совесть, созерцание, созидание, сострадание, умиротворение, целомудрие и т. п.?» Думаю, что ответить положительно на этот вопрос будет очень непросто. А ведь перечисленные слова обозначают ценности национальной (и более того – общехристианской) этической культуры, значимость которой для благополучия социума нельзя переоценить (см. об этом в [Вышеславцев 1931]). Но если «уходят» слова, то уходят и выражаемые ими понятия, а значит, «съеживается» и этическое сознание тех, для кого эти слова перестали существовать.