Однако научное представление о событии выражения может страдать ощутимой неполнотой: в ряде случаев интерес экспериментаторов не распространяется дальше контуров человеческого тела, а в понимании рабочих механизмов процесса наблюдаются разногласия. Самое яркое из них – противоречивое толкование взаимосвязи между эмоцией-фактом и ее внешним выражением. Одни ученые доказывают, что большинство эмоций, кроме аффектов, не оказывают непосредственного влияния на деятельность индивида и контролируются сознанием [Рейнковский 1979: 52 и сл.], другие отказывают манифестации в доверии [Ваганов 1994: 6], третьи выстраивают теорию на утверждении стихийности внешних реакций, запрограммированных подсознанием и не поддающихся самоконтролю [Панасюк 1998].
1.3. Философские труды
Примем теперь философский взгляд на предмет нашего исследования, что поможет по-новому осмыслить данные, добытые естественными и гуманитарными науками, и выявит перспективы его лингвистического анализа.
А.Ф. Лосев, вводя понятие «живой человек» и ставя вопрос о соотношении внешнего и внутреннего, утверждает единственный способ познания сущности каждого конкретного человека через внешность. Позволю себе процитировать размышления философа ввиду их важности для аналитической части работы: «Что вы называете … живым человеком? Вы … можете сказать: я ничего не знаю, что творится в душе этого человека; я вообще ничего не могу знать; я знаю только его внешность, глаза, нос, рот, уши, ноги и пр.; я знаю только это и никакой сущности этого человека я не знаю. Такое рассуждение, простите, вздорно. Если бы вы действительно, реально так переживали человека, как вы его описываете, то чем бы отличалось ваше отношение к этому человеку от вашего отношения к восковой фигуре, точь-в-точь копирующей этого человека? Как бы мы ни ограничивали своих познаний, но поскольку мы, живые люди, имеем общение с живым человеком, мы знаем его с гораздо более внутренней стороны, чем внешность. Мы чувствуем в нем этот скрытый и никогда не проявляемый до конца апофатический момент, который вечно оживляет этого человека, посылает из глубин его сущности наверх, на внешность, все новые и новые смысловые энергии. И только благодаря этому человек, с которым мы общаемся, подлинно живой человек, а не статуя и не мумия … Любить, ненавидеть, презирать, уважать и т.д. можно только то, в чем есть нерастворимая и неразложимая жизненная основа, упорно и настойчиво утверждающая себя позади всех больших и малых, закономерных и случайных проявлений. Лицо человека есть именно этот живой смысл и живая сущность, в одинаковых очертаниях являющая все новые и новые свои возможности, и только с таким лицом и можно иметь живое общение как с человеческим» [Лосев 1990: 150–151].
Согласуется с вышесказанным мысль А. Бергсона, которую он публикует в трактате «Смех», обдумывая природу комического: «Какова бы ни была доктрина, которой придерживается наш ум, наше воображение имеет свою вполне определенную философию: в каждой форме человеческого тела оно видит усилие души, обрабатывающей материю, – души бесконечно гибкой, вечно подвижной, свободной от действия закона тяготения … Некоторую долю своей окрыленной легкости душа сообщает телу, которое она одухотворяет» [Бергсон 1992: 25]. (Заметим в скобках, что подобные представления противоречат одной из особенностей эпической картины мира, состоящей в отсутствии интереса к изображению и анализу внутреннего мира личности [Гвоздецкая 1991: 140].)
В отличие от антропоцентрического взгляда на объект, открытого в предыдущих цитатах, П. Рикёр, ставящий на идеи философской герменевтики, в статье «Герменевтика и метод социальных наук» смотрит на событие выражения с более отвлеченной, но одновременно всеохватной позиции, стремясь уловить целостную структуру и вычленить ее отдельные моменты. Он останавливается на понимании как искусстве «постижения значения знаков, передаваемых одним сознанием и воспринимаемых другими сознаниями через их внешнее выражение (жесты, позы и, разумеется, речь). Цель понимания – совершить переход от этого выражения к тому, что является основной интенцией знака, и выйти вовне через выражение (выделено мной. – Е.О.)» [Рикёр 1995: 3]. Сопоставляя далее герменевтику текста с герменевтикой социальной сферы, французский философ утверждает, что любое социальное действие может быть «прочитанным», а поэтому несет в себе сходство со знаком в той мере, в какой формируется с помощью знаков, правил, норм, короче говоря – значений. Со ссылкой на понимание символа Лейбницем, Элиаде и Кассирером Рикёр трактует действие как феномен неизменно символически опосредованный, а символизм, в свою очередь, как свойство, имманентное действию. Отсюда правильно было бы истолковывать поведение человека вариативно: «Можно интерпретировать какой-либо жест, например поднятую руку, то как голосование, то как молитву, то как желание остановить такси» [Рикёр 1995: 10–11].
Делая резюме по поводу знаковой сущности действия, Рикёр использует неожиданное сравнение действия и книги: эти два феномена в равной степени «являются произведениями, открытыми множеству читателей. Как и в сфере письма, здесь то одерживает победу возможность быть прочитанными, то верх берет неясность и даже стремление все запутать» [Рикёр 1995: 18].
Обратимся теперь к анализу категории выражения, изложенному М.М. Бахтиным в «Марксизме и философии языка» [Бахтин 2010: 25–40, 76–90]. На страницах книги читатель сталкивается с господством структурно-функциональной точки зрения на предмет: автора в первую очередь интересует
▪ устроенность «события выражения»,
▪ взаимодействие, взаимозависимость его элементов.
Выражение – это «нечто так или иначе сложившееся и определившееся в психике индивида» и объективированное «вовне для других с помощью каких-либо внешних знаков. В выражении, таким образом, два члена: выражаемое (внутреннее) и его внешняя объективация … все событие выражения разыгрывается между ними» [Бахтин 2010: 76–77]. Следовательно, утверждается мысль о главенствующей роли звена «Факт – Манифестация» в ситуации МФ (если соотнести цитату с принятой в нашей работе терминологией). Развивая далее тезис об очевидном единстве двух названных членов, философ завершает его на первый взгляд парадоксальной и чрезвычайно важной мыслью о том, что организующий и формирующий центр находится не внутри, а вовне: «Не переживание организует выражение, а, наоборот, выражение организует переживание (выделено мной. – Е. О.)» [Бахтин 2010: 78, а также: 28–29].
Итак, событие выражения представлено в научном контексте как выделенный и разносторонне осмысленный феномен коммуникативной природы. При этом его функциональный статус чрезвычайно широк. Как базовую структуру, задающую план и направление перспективных поисков, событие выражения можно определять в границах семиотики, которая предлагает универсальные эвристические процедуры для различных областей гуманитарного знания. В качестве целостного предметного поля его рассматривают в медицинской симптоматике, психологии эмоций, невербальной семиотике и имиджелогии. Наконец, масса нетривиальных объектов для наблюдения открывается в психиатрии, этнографии, антропологии, социологии, культурологи в случае, если экспериментатор заинтересован в разработке манифестирующей проблематики.
2. Ситуация манифестации факта: Лингвистическая база анализа
Выбор языковой грани объекта, в плоскости которой проведены дальнейшие наблюдения, заставляет учитывать контекст нескольких лингвистических направлений, а именно:
▪ семантического и коммуникативного синтаксиса,
▪ лексической семантики,
▪ активной грамматики,
▪ теории языковой картины мира.
Каждое из них вносит свой вклад в формирование теоретической базы работы.
2.1. Исследование языковой картины мира и антрополингвистика
Языковая картина мира (ЯКМ) – составляющая общей картины мира (КМ) – «исходного глобального образа мира, лежащего в основе мировидения человека, репрезентирующего сущностные свойства мира в понимании ее носителей и являющегося результатом всей духовной активности человека. Картина мира … субъективный образ объективной реальности» [Постовалова, 1988: 21; об истории данного понятия см. там же: 12–18; Корнилов 2011: 5–21]; в других исследованиях под это понятие подводится «модель мира» [Цивьян 1990: 5; Шмелев 2002; 2002а] и обсуждаются взаимосвязи картины мира и языка как формы ее содержания [Колшанский 2006; Корнилов 2011].
Материалом для реконструкции языковой картины мира служат только факты языка: лексемы, морфологические формы, синтаксические конструкции и т.п. [Языковая картина мира … 2006: 34].
Хотя понятие языковой картины мира кажется вполне освоенным отечественной лингвистикой – до такой степени, что внедрено в терминологический аппарат вузовских учебников и пособий [Кронгауз 2005; Радбиль 2010; Коньков, Неупокоева 2011; Корнилов 2011], Н.Ф. Алефиренко, со ссылкой на Ю.Н. Караулова, отмечает скованность лингвистов при оперировании им как термином и придание ему метафорического характера [Алефиренко 2009: 65]. Это становится очевидным при знакомстве с несколькими оценочными определениями: разные авторы называют ЯКМ «языковым мировоззрением» [Бахтин; цит. по: Борухов 1991: 16] «душой языка» [Борухов 1991: 16], «обыденной картиной мира» или вообще присваивают ей статус наивной модели мира [Туровский 1991: 91; Апресян, Апресян 1993: 30; Языковая картина мира … 2006: 34].
Споры вокруг данного понятия до сих пор живо ведутся на страницах научных изданий, итогом чего можно считать список более или менее пересекающихся дефиниций:
▪ языковая картина мира – это «зафиксированная в языке и специфическая для данного языкового коллектива схема воспроизведения действительности» [Яковлева 1999: 9];
▪ «языковой картиной мира принято называть совокупность представлений о мире, заключенных в значении разных единиц данного языка (полнозначных лексических единиц, "дискурсивных слов", устойчивых сочетаний, синтаксических конструкций и др.), которые складываются в некую единую систему взглядов» [Зализняк 2006: 206–207];
▪ «языковая картина мира есть воспроизведение в языке при помощи средств языка предметов и явлений окружающей действительности … Отражая мир в его бесконечном разнообразии и целостности, языковая картина мира указывает на составляющие картины, их состояние, положение, то есть связи по отношению друг к другу» [Алефиренко 2009: 66].
При углублении в проблему заметно, как одни лингвисты занимаются критической оценкой уже существующих формулировок [Князев 2011: 264–265], другие выводят свои собственные, а третьи вовсе обходятся без этого, предпочитая заниматься обработкой конкретного материала на основе интуитивно прочерченных профессиональным сообществом векторов научного анализа. Результаты таких корпоративных усилий впечатляют: в обзоре Ю.П. Князева даются ссылки на множество серьезных авторских и коллективных исследований, опубликованных за последние 10–15 лет [Князев 2011]; о том же свидетельствует библиография, собранная в [Корнилов 2011].
Актуальность исследования картины мира осознается особенно остро в последние десятилетия ХХ в. в связи с обострившимся интересом к «человеческому фактору» и формированием антропоцентрического подхода в различных научных областях [Роль … 1988: 8; Логический анализ … 1989: 3–4; Розина 1991; Цивьян 1990: 12; Алпатов 1993: 15; Горелов, Седов 2010: 6–7].
Традиции отечественной антрополингвистики были заложены еще на рубеже XIX и XX вв. трудами И.А. Бодуэна де Куртенэ и развивались усилиями М.М. Бахтина, В.В. Виноградова, Г.О. Винокура, Е.Д. Поливанова и мн. др. Символично, в частности, название вступительной статьи К.Ф. Седова к сборнику избранных бахтинских работ – «М.М. Бахтин – знамя отечественной антрополингвистики» [Седов 2010: 3–4].
Сегодня трудно найти профессионала, который не затрагивал бы проблему антропоцентрической направленности современного языкознания. Зайдет ли речь о психолингвистике или коммуникативистике, лингвистической когнитологии или речеведении, жанроведении или лингвоперсонологии, а тем более о теориях языковой личности или языковой картины мира – в преамбуле автор наверняка несколько слов посвятит тотальной ориентации гуманитарных практик на человека как субъекта общения. Эта тема – своеобразное общее место публичной, социально ориентированной лингвистики – свидетельствует о жестко откорректированном угле научного зрения: человекоемкое содержание объектов, выделяемых профессиональным взглядом, вряд ли изменится в обозримом будущем.
Для нас принципиально указать на то, что антропоморфизм не является лишь парадной идеей, но зачастую становится настоящей методологической и / или методической базой лингвистической работы.
Из конкретных примеров приведем оригинальную трактовку типологии грамматик В.В. Богданова, в контексте которой автор, рассматривая нормативные (предписывающие), узусные (описательные) и генеративные (моделирующие) грамматики, доказывает их принципиальное единство: «Антропоцентризм нормативной и узус-ной грамматик проявляется в их непосредственной связи с пользователем. Нормативная грамматика как бы предписывает говорящему: "Ты должен говорить так", а узусная регистрирует: "Ты фактически говоришь так". Что касается… генеративных грамматик, то они как бы говорят коммуниканту: "Когда ты выступаешь в качестве говорящего, ты ведешь себя так, как это моделируют… генеративные грамматики с семантическим центром или базой. Если же ты оказываешься в роли слушающего, то твое языковое поведение моделирует трансформационная порождающая грамматика". Таким образом, все грамматики ориентированы на потребителя и описывают его поведение» [Богданов 2007: 241].
Другая иллюстрация приведенного выше наблюдения – исследования И.Е. Кима, находящиеся в русле этнолингвистики и языковой семантики. Анализ построен здесь на гипотезе о глобальном делении картины мира на семантические сферы-слои, определяемые по отношению «населяющих» эти сферы участников к человеку, который поставлен в центр мироздания. Первый слой образует самосознание человека, или эго-сфера, второй – личная сфера, в которой объекты внешнего мира приобретают качество сопричастности из-за установленного человеком тесного условного контакта с ними.
К третьему слою отнесены прочие феномены, которые находятся за пределами Я и его привязанностей-сопричастностей. Собранные факты лексического, морфологического и синтаксического статуса свидетельствуют именно о таком трехслойном представлении об универсуме, в котором по-хозяйски распоряжается наивное языковое сознание [Ким 2009: 12–23; 2011].
Наконец, содержательный и системный исторический обзор антропоцентрической парадигмы лингвистики дает Г.М. Мандрикова, начиная с работ В. Фон Гумбольдта и через идеи Э. Бенвениста, Л.В. Щербы и Ф.И. Буслаева подводя к современным концепциям и методологиям В.В. Морковкина, Ю.Н. Караулова и В.М. Алпатова [Мандрикова 2011; 2011а]. Ее диссертация посвящена выявлению специфики таронимов и агнонимов, установлению причин их возникновения в речи и механизмов динамичного распространения (данные типы лексической системы определены В.В. Морковкиным и его коллегами [Морковкин, Морковкина 1997]).
В функции агнонимов выступают слова и фразеологизмы, неизвестные или непонятные носителям языка: архаизмы и историзмы, неологизмы и узкоспециальная лексика, использование которых именно поэтому вызывает ощутимую заминку; к примеру: подовый – испеченный на нижней горизонтально поверхности в печи) [Иллюстрированный словарь… 1998: 138], морганатический (брак, заключенный царской особой с лицом нецарского рода) [Крысин 1998: 456], кластер
Конец ознакомительного фрагмента.