• «чужой» мир – это мир этнически и/или хтонически (субстанционально), социально или культурно (и прежде всего – религиозно и идеологически) чуждый и враждебный;
• «чужой» мир воспринимается нерасчленимо, как речь на чужом языке;
• это мир форм множественного числа со значением однородного множества и мир нарицательных имен, в котором и собственные имена функционируют как нарицательные;
• «чужой» мир – это мир неведомый и незнаемый (земля незнаемая) – и более того: это мир, который и не следует знать;
• в отношении к «чужому» действует принцип воинствующего невежества – «не знаю и знать не хочу», с принятой наперед установкой на отказ от выделения отличительных признаков;
• понятие о «чужом» не всегда поддается объяснению с точки зрения логики, поэтому отрицательно оцениваемым и отвергаемым оказывается во многих случаях не сам «чужой» мир, а его противоречащее стандартному о нем представление [Пеньковский, 1989: 57–63].
Отрицательная оценка «чужого» обусловлена серьезными культурно-историческими, этническими и социальными факторами. Прежде всего, категория «чужой», являясь частью бинарной оппозиции «свой-чужой», традиционно противопоставлена всему положительному, что несет в себе понятие «свой». Чужое/чуждое – это прежде всего незнакомое, лежащее за пределами привычного образа жизни, то есть то, на что не может сослаться собственный жизненный опыт [Bollnow, 1982], цит. по: [Куликова, 2004б: 48]. Мифологизированный характер восприятия мира способствовал распространению представления о «чужих» как существах нечеловеческой природы, демонах, богах [Виноградова, 1995; Байбурин, 1990]. Невозможность контролировать внешние процессы вселяла в людей страх, чувство бессилия перед неизвестностью, боязнь неопределенности. Таким образом, находящиеся за пределами «своего» общества считались «чужими», что, однако, предполагало возможность вхождения «чужого» на «свою» территорию и, соответственно, формировало определенное отношение к этому «чужому», закрепленное в сознании и языке группы.
В политической коммуникации ярким примером актуализации негативного отношения к «чужому» является предвыборная борьба. Г. Г. Почепцов отмечает, что основным инструментарием выборов сегодня становится «тиражирование негатива об оппоненте» [Почепцов, 2008: 20]. Возможную причину такого упора на негатив автор видит в том, что негативная информация лучше распространяется в устном общении, следовательно, она всегда выйдет за пределы официальных публичных каналов, чтобы продолжиться в неофициальных. Все это исторически связано с более важным значением для человека именно негативной информации, поскольку на нее требуется немедленное реагирование [Там же: 20–21].
В этом смысле «чужой» близок образу врага. По определению В. И. Жельвиса, «враг – это чужой, отношения с которым выясняются на поле брани в прямом и фигуральном смыслах» [Жельвис, 2001], цит. по: [Карасик, 2011: 239]. В. И. Карасик отмечает, что системообразующим признаком врага является наличие угрозы с его стороны группе людей, с которыми себя идентифицирует индивид [Карасик, 2011: 239], при этом враги различаются по характеру угрозы (уничтожение индивида либо народа, гибель души, угроза священной идее, опасность для среды обитания и т. д.), по масштабу, или степени угрозы (глобальные и локальные), по уровню (конкретные и символические), по проявлению (явные, или внешние, и скрытые, или внутренние) [Там же: 239–240]. Чужой становится врагом, если чужой проявляет любую форму агрессии по отношению к группе субъекта [Там же: 239].
Однако, даже осознавая, что «чужое» несет в себе явную негативную информацию, к нему можно относиться по-разному. Т. В. Цивьян отмечает, что «иной может принимать разные значения в поле оценочного противопоставления “хороший/плохой”, и это дает дополнительные возможности для вариативного членения мира» [Цивьян, 2009: 9]. Прежде всего это выражается в смене сугубо негативного отношения к «чужим» на терпимое отношение, которое при определенных обстоятельствах может перейти в положительное. Концепт «чужой» трансформируется в толерирующий концепт «другой».
Вопрос о разграничении понятий «чужой» и «другой» поднимается в психологии и философии [Вальденфельс, 1995; Корчак, 2006], этнокультурологии и межкультурной коммуникации [Визгин, 2001; Гришае-ва, 2003а; Иссерс, Рахимбергенова, 2007 и др.]. В широком смысле оппозиция «свой-другой» характеризуется как когнитивная основа для формирования толерантной личности [Гришаева, 2003б]. С точки зрения межкультурной коммуникации одной из причин восприятия «чужого» как «другого» является стремление эмпатически войти в другую культуру, идентифицироваться с нею, освоить ее изнутри, не теряя «своего» в процессе взаимодействия культур [Пивоев, 1998: 12].
В исследованиях европейских лингвистов нет четкого терминологического разграничения «чужого» и «другого», однако делается акцент на функциональной двойственности понятия others, особенно характерной для политического дискурса. Так, по утверждению Л. П. Сего, «политическая чужеродность, в противовес распространенному мнению, не является абсолютно негативной. Политика, сама по себе, за исключением очевидных оскорблений, не так агрессивна» [Sego, 2001: 110].
Идея двойственного отношения к «чужим» или «приходящим извне» закреплена в языке и имеет очень глубокие корни, проявляясь в специальных значениях понятия «чужой». Анализ древних языков позволил выделить следующие значения: 1) чужестранец; 2) чужестранец, пользующийся правами гостеприимства; 3) тот, кто приходит извне; 4) тот, кто находится вне пределов общины [Бенвенист, 2010: 368]; 1) гость; 2) купец; 3) враг [Черных, 1999]; 1) чужой как друг и чужой как гость, пользующийся покровительством; 2) чужой как враг, угрожающий, как соперник, или враг в собственном смысле слова [Сараджева, 2005: 31].
Дихотомия «свой-чужой», являясь базовой для политической сферы, наиболее удачно подходит для осуществления политических манипуляций, «ибо априори заключает негативные/положительные смыслы и способна быть наполненной любым содержанием, отражающим интересы различных социальных групп» [Григорьева, 2010: 328]. Дискурс о других (чужих) может принимать форму либо прямой дискриминации при общении с «другими», либо непрямого письма или речи в негативной форме о «других» [Wodak, 2008: 295].
В политическом дискурсе концепт «чужеродность» может использоваться для выделения особенностей так называемой «воображаемой оппозиции», «воображаемого противника», взгляды которых расходятся с позицией данной политической группы. Чужеродность в политической коммуникации не несет в себе открытой вражды, а лишь является вероятной, но не реальной возможностью появления борющейся совокупности людей, противостоящей другой, точно такой же совокупности. Враг есть только публичный враг, поэтому все соотнесенное с такой совокупностью людей, в особенности с целым народом, становится в силу этого публичным. Осознание существования «врага» вовсе не предполагает его немедленного уничтожения. Напротив, «враг» заслуживает обходительного обращения, поскольку представляет потенциальную угрозу [Диспозиция…, 2007: 124].
Итак, при интерпретации отношений чужеродности в русле гуманитарных наук необходимо учитывать семантическую неоднозначность понятия «чужой» и определять его не только как неизвестное, непонятное, враждебное, таящее в себе угрозу, но и как потенциально нужное, привлекательное, требующее толерантного отношения. В связи с этим отношение к «чужим» в политическом дискурсе может варьироваться от негативного до нейтрального или положительного. Понятие «чужой» всегда опосредовано понятием «свой», поэтому не является объективной категорией и зависит от интерпретации и установки адресанта: с изменением перспективы исследования меняется установка на то, кто является «чужим» в данных конкретных условиях (народ – власть, правящая партия – оппозиция, Восток – Запад, Россия – Великобритания, Conservatives – Labourists, Cameron – Brown и др.). Социальный и культурно-исторический контексты являются определяющими при интерпретации отношения к «чужим» в политическом дискурсе. Конструирование чужеродности обладает рядом характеристик, свойственных процессу идентификации групп. Поскольку идентификация групп осуществляется через репрезентацию в дискурсе, можно заключить, что отношения чужеродности также конституируются в дискурсе как форме социолингвистической реальности.
1.2. Политический дискурс как пространство экспликации чужеродности
1.2.1. Дискурс как основа современного лингвистического инструментария
В настоящее время в академической среде сложились научные школы и направления, предлагающие разные подходы к определению дискурса: [Алефиренко, 2005а, 2005б; Арутюнова, 2009; Бергельсон, 2005; Дейк, 1989; Карасик, 2002, 2009, 2010; Кашкин, 2010; Макаров, 2003; Манаенко, 2009; Олешков, 2010; Почепцов, 2000, 2001, 2008; П. Серио, 1993, 2008; Методы анализа…, 2009; Шейгал, 2003; Blommaert, 2000; Dijk, 1989, 1997б, 2011; Fairclough, 1992а, 1993, 1995, 2001, 2003; Fairclough, Wodak, 2004; Lemke, 1995 и др.]. Несмотря на такое активное изучение данной области научного знания, единого понимания термина «дискурс» нет.
Под дискурсом в широком смысле понимается систематизированный, внутренне согласованный корпус моделей; язык, используемый в данной социальной практике, рассматриваемой с определенной точки зрения [Riggins, 1997: 2]. Социальная практика представляет собой способ контролирования выбора одних структур и исключения других, а также удержания этих преференций в течение времени в определенных сферах общественной жизни [Fairclough, 2003: 23–24]. Т. А. ван Дейк отмечает, что дискурс включает три измерения: использование языка, когницию и взаимодействие, взятые в их социокультурных контекстах [Dijk, 1997б: 32]. При трактовке дискурса с позиции семиотики к данному понятию могут относиться такие семиотические модальности, как рисунки, фотографии, картины и т. п., а также невербальная коммуникация (жесты, мимика и т. д.) [Дейк, 2013: 130; Fairclough, 1993: 134; Lemke, 1995: 8]. Такое понимание дискурса восходит к идеям М. Фуко, согласно которым дискурс выступает как часть «дискурсивной практики» – совокупного множества разнообразных сфер человеческого познания. Это совокупность анонимных, исторических, детерминированных всегда временем и пространством правил, которые в данной эпохе и для данного социального, экономического, географического или языкового окружения определили условия воздействия высказывания. Настаивая на исторической обусловленности дискурса, Фуко хочет подчеркнуть, что дискурс – не только совокупность знаков, используемых для обозначения предметов, явлений. Это нечто большее, что подлежит собственно дискурсивному анализу, социально-историческая информация, фон, соотносящий события с дискурсом [Foucault, 1969], цит. по: [Чернявская, 2006: 70].
Отнесенность дискурса к форме социальной практики [Fairclough, Wodak, 2004] предполагает диалектические отношения между определенными дискурсивными событиями и ситуативными, институциональными и социальными условиями, в которых эти события происходят: с одной стороны, ситуативные, институциональные и социальные контексты формируют дискурс и оказывают на него воздействие; с другой стороны, дискурсы сами влияют на социальную и политическую реальность. Иными словами, дискурс конституирует социальную практику и в то же время конституируется ею [Fairclough, Wodak, 2004: 258; The discursive construction…, 1999: 157]. То есть социальное взаимодействие отражается и конструируется в дискурсе, а поэтому дискурс может использоваться для утверждения власти, для защиты, критики. Говорящий или пишущий выражает свои идеологические установки в текстах посредством определенных лингвистических форм. С точки зрения реализации чужеродности дискурс может выполнять ряд функций. Так, через дискурс происходит конструирование определенных социальных условий, например идентификация «чужих» в политической коммуникации. Также посредством дискурса можно утвердить и обосновать уже сложившееся положение вещей, в частности объяснить или доказать, что субъект – «чужой». Кроме того, дискурс может служить средством изменения имеющегося положения дел, то есть показать, что было бы, если бы «они» вели себя так или иначе. И наконец, с помощью дискурса можно разрушить образ оппонента, делегитимировав его.
В отечественной лингвистике разрабатывается несколько подходов к исследованию дискурса.
1. Интерпретативный подход, получивший развитие в работах В. З. Демьянкова. При таком подходе дискурс понимается как смысловое развертывание некоторого опорного концепта, в результате чего создается общий контекст.
2. Идеологический подход, обоснованный Ю. С. Степановым. Дискурс при этом определяется как «язык в языке», но представленный в виде особой социальной данности. Иными словами, акцентируется специфическое использование языка в рамках определенной идеологии.
3. Генеративно-тематический подход, предложенный В. Е. Чернявской, рассматривает дискурс как конкретное коммуникативное событие, привязанное к определенным прагматическим, ментальным условиям порождения и восприятия сообщения и определенным моделям текстопорождения – типам текста, и как совокупность тематически соотнесенных текстов.
4. Интерпретативно-идеологический подход Г. Н. Манаенко, при котором дискурс является общепринятым типом речевого поведения субъекта в какой-либо сфере человеческой деятельности, детерминированный социально-историческими условиями, а также утвердившимися стереотипами организации и интерпретации текстов.
5. Драматургический подход, обоснованный И. Гофманом, в основе которого лежит идея сходства повседневного поведения с театральным представлением. Данный подход позволяет акцентировать в дискурсе меняющееся позиционирование ситуантов [Карасик, 2009: 270–273].
Н. Ф. Алефиренко рассматривает дискурс в рамках ситуативной и событийной обусловленности как элементарную невербализованную единицу текста, представляющую собой сложное целое, и выделяемое содержательное единство, которое на уровне языка реализуется в последовательности предложений, связанных между собой смысловыми отношениями [Алефиренко, 2005б: 298].
В работах В. И. Карасика дискурс рассматривается как текст, погруженный в ситуацию общения, или наоборот – как общение посредством текста [Карасик, 2009: 278]. При этом автор отмечает, что ситуативно-ориентированная модель дискурса допускает различные измерения, в частности социолингвистическое и прагмалингвистическое. В первом случае нас интересуют характеристики участников дискурса, во втором – характеристики его тональности [Там же: 278].
Для отечественных и зарубежных исследований характерно особое внимание к соотнесенности друг с другом понятий текста и дискурса, что отражено непосредственно в определениях: «дискурс представляет собой уровень между текстом как таковым и социальным контекстом, осуществляющим связь между внутренними отношениями в тексте и его внешними отношениями» [Fairclough, 2003: 37]; «дискурс относится к социальному процессу, в который включены тексты, в то время как текст представляет собой конкретный материальный объект, созданный в дискурсе» [Hodge and Kress, 1995: 6]; «дискурс – это связный текст в совокупности с экстралингвистическими – прагматическими, социокультурными, психологическими и др. факторами; текст, взятый в событийном аспекте» [Арутюнова, 2009: 1243]; «дискурс как процесс интенционально обусловленной реализации устного текста является способом передачи смысла, соответствующего макроинтенции говорящего. При этом нарративная основа итогового (“зафиксированного” наблюдателем) текста имеет интегративную природу и представляет собой своеобразный “макросмысл”, коррелирующий с макроинтенцией продуцента речи» [Олешков, 2010: 50]. Таким образом, дискурс выступает понятием более широким, чем текст и если текст – это результат языковой деятельности, то дискурс – это одновременно и процесс языковой деятельности, и ее результат [Кибрик, Плунгян, 2010: 307]. Анализируя текст как продукт, созданный при определенных обстоятельствах для конкретной ситуации и представляющий собой вербальную часть дискурса, необходимо учитывать такие экстралингвистические факторы, как участники общения с их ментальными установками и идеологическими взглядами, социальный контекст ситуации, в которой осуществляется коммуникация, и, наконец, присутствие невербальных символических систем, например визуальных образов. Подобный подход к пониманию текста и дискурса способствует более полной интерпретации смыслов, заложенных участниками коммуникации и опосредованных условиями общения.