Важно, что он – Вечный жид, принадлежащий Народу Книги, что он родом с Востока и его постигло несчастье скончаться на Западе, пусть это и произошло после нескольких десятилетий невольной ассимиляции, принесших ему уважение и даже почитание со стороны немногих избранных, способных оценить его исключительность. Его отношения с напечатанной информацией, говорит нам Цвейг, покрывали все его эротические потребности. Подобно древним мудрецам Черной Африки, он был человеком-библиотекой, а его нематериальное произведение – накопленной энергией, которой он делился с другими.
Эта история рассказана нам устами единственной свидетельницы тех времен, когда в кафе был другой хозяин и другой персонал и само оно представляло собой мир, утраченный в 1914–1918 годах, – устами старухи, к которой Мендель был искренне привязан. Она воплощает собой память о существовании, что было бы обречено на забвение, не оставь она свидетельство о нем писателю, превращающему его в рассказ. И этот процесс вспоминания и исследования, это временное отдаление, заставляет слова рассказчика, столь похожего на Цвейга, звучать в тональности, близкой к откровению:
Все исключительное и мощное в нашем бытии создается лишь внутренней сосредоточенностью, лишь благородной монотонностью, священной одержимостью безумцев. <…> И все же я умудрился забыть его; правда, то были годы войны, а я, подобно ему, с головой ушел в свою работу.
Рассказчика охватывает стыд. Потому что он забыл об образце, о мастере. И о жертве. Вся его повесть подводит к этому признанию. И подспудно говорит о перемещении: с периферии в молодости к возможному центру в зрелом возрасте, когда он забыл об истоках, которые не должен был забывать. Это повесть о путешествии к истокам, о физическом путешествии, сопровождающемся путешествием памяти и достигающем кульминации в выражении благодарности. Щедрый и ироничный, рассказчик позволяет безграмотной старушке оставить себе книгу, которая принадлежала Менделю и является одним из немногих надежных свидетельств его пребывания в мире. Новелла заканчивается так: «Книги пишутся только ради того, чтобы и за пределами своей жизни остаться близким людям и тем оградить себя от неумолимого врага всего живущего – тлена и забвения».
Отдавая дань памяти бродячего книготорговца из исчезнувшего мира, вновь собирая и восстанавливая его историю, Цвейг действует как исследователь в понимании Вальтера Беньямина: как коллекционер, как старьевщик. Об этом писал Жорж Диди-Юберман в своем эссе «Перед лицом времени»: «Разграблением обеспечивается не только симптоматическая опора невежеству – истина подавленного времени истории, – но и само место и текстура “содержимого вещей”, “работы над вещами”». Память Фунеса подобна свалке. Перечисленные мною примеры, образующие некую серию повествований о чтении и памяти, на самом деле исследуют соотношение между чтением и забвением. Соотношение, осуществляющееся посредством предметов, что являются результатом определенного ремесленного процесса и которые мы называем книгами и читаем, словно они суть отходы, развалины текстуры былого и его идей, дошедших до нас. Потому что судьба совокупностей заключается в том, чтобы сводиться к частям, фрагментам, хаотичным перечислениям, примерам, которые можно прочесть. О книгах как об объектах, вещах, о книжных магазинах как об археологических остатках, лавках старьевщика или архивах, которые не желают делиться с нами заключенными в них знаниями и которые в силу самой своей природы отказываются занимать то место в истории культуры, что им соответствует, об их зачастую антипространственном свойстве, то есть противостоянии политическому управлению пространства в национальных или государственных категориях, о значении преемственности, об эрозии прошлого, о памяти и книгах, о нематериальном наследии и его отражении в материалах, которые имеют тенденцию разлагаться, о Книжном магазине и Библиотеке как о двуликом Янусе или родственных душах, о цензуре, всегда полицейской, о неприкаянных пространствах, о книжном магазине как о кафе и очаге за пределами сторон света, Востока и Запада, о жизнях и произведениях книготорговцев, оседлых или странствующих, обособленных или принадлежащих к одной и той же традиции, о напряженности между уникальным и серийным, о роли встречи в книжном контексте и о ее эротизме, скрытой сексуальности, о чтении как об одержимости и безумии и как о бессознательном побуждении или бизнесе с присущими ему проблемами управления и злоупотреблениями на рабочем месте, о множестве центров и бесконечных перифериях, о мире как о книжном магазине и книжном магазине как о мире, об иронии и торжественности, об истории всех книг и книг по отдельности, с именами и фамилиями на клапанах суперобложки, из бумаги или из пикселей, об универсальных книжных и моих личных книжных, – обо всем этом пойдет речь в настоящей книге, которая до недавних пор находилась в каком-нибудь книжном, библиотеке или на полке у друга, а теперь, читатель, принадлежит, пусть даже временно, твоей личной библиотеке.
То есть эта книга только вышла из одной гетеротопии, чтобы проникнуть в другую с соответствующими изменениями смысла, с сопутствующими преобразованиями значений. Так она и будет работать: предлагая как утешение, даруемое упорядочивающим чтением, так и отступления или противоречия, которые вызывают беспокойство или угрожают, воссоздавая возможные традиции и в то же время напоминая, что речь идет лишь о примерах, исключениях из карты и хронологии книжных магазинов, которые невозможно воссоздать, которые сотканы из отсутствия и забвения, предлагая аналогии и синекдохи, собрания золотых фрагментов и обрывков истории или будущей энциклопедии, написать которую нельзя.
[Гетеротопия,] этот беспорядок, высвечивающий фрагменты многочисленных возможных порядков в лишенной закона и геометрии области гетероклитного; и надо истолковать это слово, исходя непосредственно из его этимологии, чтобы уловить, что явления здесь «положены», «расположены», «размещены» в настолько различных плоскостях, что невозможно найти для них пространство встречи, определить общее место для тех и других.
1. Путешествие без конца
Книжный магазин помещает наставления в любви рядом с разноцветными картинками, заставляет Наполеона под Маренго скакать верхом на коне рядом с воспоминаниями домашней прислуги, а между сонником и поваренной книгой проводит маршем старых англичан по широким и узким путям Евангелия.
В каждом книжном магазине сосредоточен весь мир. Не авиаперелет, а проход между полками объединяет твою страну и ее языки с необъятными краями, где говорят на других языках. Не пересечение государственных границ, а шаг, всего лишь шаг нужен, чтобы очутиться в ином месте и в иной эпохе. Книга, изданная в 1976 году, стоит рядом с вышедшей вчера, только что доставленной и все еще пахнущей лигнином (из которого получают ванилин). Монография о доисторических переселениях сосуществует с исследованием о мегаполисах XXI века. За полным собранием сочинений Камю наталкиваешься на собрание сочинений Сервантеса – ни в одном другом ограниченном пространстве не оказывается столь верной эта строка Ж. В. Фоша: «M’exalta el nou i m’enamora el vell»[11]. Это не дорога, а лестничный пролет, порог или, может быть, снова что-то иное: разворот, связующее звено между одним жанром и другим, одной дисциплиной или увлечением и их оборотной, а зачастую и дополняющей, стороной: между греческой драмой и великим американским романом, микробиологией и фотографией, историей Дальнего Востока и популярными романами о Диком Западе, индийской поэзией и хрониками Индии, энтомологией и теорией хаоса.
Чтобы получить доступ к карте любого книжного магазина, этого представительства мира – многих миров, называемых нами миром, – который так много у карты позаимствовал, к этой области свободы, где время замедляется, а туризм превращается в разновидность чтения, никакого паспорта не требуется. И тем не менее в книжных магазинах вроде Green Apple Books в Сан-Франциско, La Ballena Blanca в венесуэльской Мериде, Robinson Crusoe 389 в Стамбуле, La Lupa в Монтевидео, L’Écume des Pages в Париже, The Book Lounge в Кейптауне, Eterna Cadencia в Буэнос-Айресе, Rafael Alberti в Мадриде, Cálamo и Antígona в Сарагосе, Casa Tomada в Боготе, Metales Pesados в Сантьяго-де-Чили и его филиала в Вальпараисо, Dante & Descartes в Неаполе, John Sandoe Books в Лондоне или Literanta в Пальма-де-Майорка мне казалось, будто я проставляю печати в каком-то документе, собираю визы, подтверждающие мое пребывание в самых важных, или самых значимых, или лучших, или самых старых, или самых интересных книжных. Или просто тех, что оказались поблизости, когда вдруг пошел дождь в Братиславе, когда мне понадобился доступ к интернету в Аммане, когда захотелось, наконец, присесть и немного отдохнуть в Рио-де-Жанейро или когда зарябило в глазах от обилия храмов в Перу или в Японии.
Первую визу я получил в книжном Pensativo в Гватемале. Я оказался там в конце июля 1998 года; страна все еще содрогалась от предсмертных хрипов епископа Херарди, которого жестоко убили через два дня после того, как он от имени Архиепископского отдела по правам человека представил четырехтомный отчет «Гватемала: никогда больше», где были собраны документы о примерно пятидесяти четырех тысячах случаев нарушений прав человека, произошедших за почти тридцать шесть лет военной диктатуры. Череп был размозжен настолько, что епископа не удалось идентифицировать по чертам лица. В те неспокойные месяцы я сменил жилье четыре или пять раз, так что настоящим домом стал для меня культурный центр La Cúpula, состоявший из бара-галереи Los Girasoles, книжного и других магазинов. Pensativo возник в старой столице Гватемалы в 1987 году, когда в стране все еще шла война, благодаря упорству антрополога и феминистки Аны Марии Кофиньо, только что вернувшейся на родину после длительного пребывания в Мексике. Семейное заведение на улице дель Арко прежде было заправочной станцией и автомастерской. С вулканов, окружающих город, по-прежнему доносились выстрелы повстанцев, солдат и военизированных отрядов. Как это случалось и случается во множестве других книжных, как в большей или меньшей степени случалось и случается во всех книжных магазинах мира, импорт книг которых было не найти в этой центральноамериканской стране, ставка на национальную литературу, презентации, выставки искусства и энергия, вскоре объединившая магазин с прочими недавно открытыми пространствами, превратили Pensativo в центр сопротивления. И открытости. За основанием издательства, выпускавшего гватемальскую литературу, последовало открытие в столице филиала, который проработал двенадцать лет, до 2006 года. И где я, хотя там об этом никто не знает, был счастлив. После его закрытия журналист Морис Эчеверриа написал: «Теперь, когда есть Sophos и постепенно расширяется Artemis Edinter, мы забыли, что в тяжелое время именно Pensativo помогал нам сохранять ясность умов и интеллектуальную выдержку, а не пытался прочищать мозги».
Я ищу Sophos в сети: без сомнения, это место, где я коротал бы вечера, живи я теперь в Гватемале. Это один из тех просторных, залитых светом, пропитанных семейной атмосферой книжных магазинов с кафе, которые во множестве появились повсюду: это и Ler Devagar в Лиссабоне, и El Péndulo в Мехико, и McNally Jackson в Нью-Йорке, и The London Review of Books в Лондоне, и 1 °Corso Como в Милане – просторные, привыкшие принимать самых разных читателей и быстро превращаться в клуб, место встречи. В 1998 году Artemis Edinter уже существовал; ему больше тридцати лет, и сегодня он насчитывает восемь филиалов, так что, скорее всего, в моей библиотеке есть какая-нибудь книга, купленная в одном из них, но какая именно, я уже не помню. В Pensativo я видел шевелюру, лицо и руки поэта Умберто Акабаля и запомнил наизусть его стихи о налобнике, при помощи которого майя по-прежнему переносят грузы, порой в три раза превышающие их по размеру и весу («Для / нас / индейцев / небо кончается там / где начинается / мекапаль»). Там я видел, как из-под ремня джинсов мужчины, присевшего на корточки, чтобы поговорить с трехлетним сыном, высовывалась рукоятка пистолета. Там я купил книгу «Пусть меня убьют, если…» Родриго Рея Росы, напечатанную на самой простой бумаге. Я к такой раньше никогда не прикасался, но она напоминает мне те листы, в которые мама заворачивала мне в детстве бутерброды, и это стало своего рода прикосновением к тысяче экземпляров, отпечатанных в типографии издательства Don Quijote 28 декабря 1996 года, почти через месяц после демократических выборов. Там же я купил и «Гватемала: больше никогда», однотомное резюме отчета о ненависти и смерти, изначально выпущенного в четырех книгах («Милитаризация детства», «Массовые изнасилования», «Техника на службе у насилия», «Психосексуальный контроль войска»), книгах о том, что противно самой природе книжного магазина.
В тот день, когда я наконец разложил на письменном столе все эти карточки, открытки, заметки, фотографии, рисунки, которые я распихивал по папкам после каждого путешествия в надежде, что настанет время, когда я напишу эту книгу, я обнаружил перед собой скорее не заполненный визами паспорт, а карту мира. Вернее, карту моего мира. Привязанную тем самым к моей же биографии: сколько из этих книжных, должно быть, закрылись или сменили адрес, сколько из них расширились, сколько стали частью международных сетей, или провели сокращения в штате, или создали свой домен. com. Это карта моих путешествий, которая не может быть полной; карта, где остаются огромные неисследованные и неописанные территории, где десятки, сотни значимых и важных книжных магазинов еще не отмечены. Карта, которая отражает тем не менее некое изменчивое и неясное состояние, явление, заслуживающее осмысления, – хотя бы для того, чтобы о нем узнали те, кто, входя в книжный магазин, чувствуют себя словно в посольстве неизвестной страны, в машине времени, в караван-сарае или на странице документа, выданного неведомым государством. Потому что во всех странах мира книжные магазины вроде Pensativo исчезают, или исчезли, или превратились в туристическую достопримечательность и открыли свой сайт, или вошли в состав какой-либо книжной сети и носят теперь ее название. И вот я видел перед собой коллаж, иллюстрирующий то, что в своей работе «Атлант. Каково это – нести мир на своих плечах?» Диди-Юберман назвал подвижным познанием, в рамках которого – словно в книжном магазине – актуальны «как эмоциональный, так и когнитивный элементы». Поверхность моего письменного стола разместилась между «классификацией и беспорядком или, если хотите, между разумом и воображением», ведь «стол функционирует как операционная система, призванная разъединять, разрывать, разрушать», а также «приживлять, накапливать, располагать», а, стало быть, «стол собирает разнородности, придает форму множественным отношениям»: «разнородные пространства и времена постоянно встречаются, сталкиваются, пересекаются или сливаются воедино».
История книжных магазинов существенно отличается от истории библиотек. Первые лишены преемственности и институциональной поддержки. Они свободны, потому что они – ответы, которые частная инициатива дает на общественные проблемы, но именно по этой причине их не изучают, их чаще всего не отмечают в туристических путеводителях, им не посвящают докторских диссертаций, пока время не превращает их в легенды. Такой легендой стал двор собора Святого Павла, где, как пишет Энн Скотт в «Восемнадцати книжных лавках», в XVII веке среди прочих тридцати лавок работала и The Parrot: ее владелец Уильям Эсплей был не только книготорговцем, но и одним из издателей Шекспира. Такой легендой, которую подпитывала слава La Maison des Amis des Livres Адриен Монье и Shakespeare and Company Сильвии Бич, стала улица Одеон в Париже. Такой легендой стала Чаринг-Кросс-роуд, главная улица лондонских библиофилов, увековеченная в названии лучшей из прочитанных мною нехудожественных вещей о книжной торговле – «Чаринг-Кросс-роуд, 84» Хелен Ханфф. Экземпляр первого издания этой книги, где страсть к чтению переплетается с человеческими чувствами, а драма уживается с комедией, был выставлен за 250 фунтов в витрине Goldsboro Books, в шаге от Чаринг-Кросс-роуд. Я с волнением рассматривал его там, тщетно пытаясь выяснить, как найти книжный магазин Ханфф. Такой легендой стал книжный Dei Marini, позднее названный Casella, который основал в 1825 году в Неаполе Дженнаро Казелла; его сын Франческо, унаследовав магазин, собирал здесь на рубеже XIX – ХХ веков личностей вроде Филиппо Т. Маринетти, Эдуардо де Филиппо, Поля Валери, Луиджи Эйнауди, Дж. Бернарда Шоу и Анатоля Франса, жившего в гостинице Hassler на улице Кьятамоне, но посещавшего книжный ежедневно будто собственную гостиную. Легендой стала и «Книжная лавка писателей» в Москве, в короткий период революционной свободы на рубеже десятых и двадцатых годов ХХ века ставшая культурным центром, руководимым интеллектуалами. Историю библиотек можно полно изложить, классифицируя их по городам, областям и странам, не нарушая установленных международными договорами границ, обращаясь к специализированной библиографии и архивам, где задокументирована эволюция фондов, приемы классификации, а также хранятся распоряжения, договоры, газетные вырезки, списки закупок и другие бумаги, позволяющие вести статистику, собирать информацию и выстраивать хронологию. Историю книжных магазинов, напротив, можно рассказывать только при помощи альбома с открытками и фотографиями, ситуативной карты, виртуального моста между магазинами исчезнувшими и существующими, при помощи некоторых литературных отрывков и эссе.