В России интерес дворянства к единственному университету страны, Московскому, вплоть до XIX века был весьма ограниченным. До 1770‐х годов университет вообще был больше разночинным по социальному происхождению его студентов; после открытия в 1779 году Благородного пансиона при университете число студентов из дворян увеличилось, но до учебы собственно на университетской скамье дело, как правило, не доходило. Согласно собранным Александром Феофановым данным, сыновья высших армейских чинов (первые три класса по Табели о рангах) обходили стороной не только Московский университет, но даже традиционные дворянские школы, такие как Сухопутный шляхетный кадетский корпус в Петербурге, в котором им пришлось бы учиться бок о бок с шляхетной мелкотой. Они предпочитали домашнее образование, обучение за границей (нередко в университетах германских земель, Лейдена и Страсбурга), а также в элитном Пажеском корпусе[44]. Указ 1809 года подтолкнул дворян к университетскому образованию, ставшему условием получения определенного чина и занятия должностей в государственном аппарате[45]. В результате в первые годы после окончания войны 1812 года количество студентов из дворян в Московском университете хотя и оставалось небольшим в абсолютных цифрах (около 150 человек за период с 1813 по 1817 год), в процентном отношении к остальным группам оказалось огромным, достигнув, по данным А. Феофанова, 70 %. Среди них примерно в равной степени были представлены семьи военных офицеров и чиновников, число же студентов из семей титулованного дворянства было минимальным[46]. В 1823 году среди поступивших в университет студентов дворяне в процентном отношении составляли лишь 52 %, что связано с притоком в университет разночинцев после 1820 года[47]. Однако на такой широкой просопографической базе, как в публикуемом здесь исследовании В. Каради, детальный анализ роли университетов в образовательном идеале дворянства в России XIX века пока не проводился. Поэтому мы не вполне представляем себе, как социальные траектории дворянства соотносились в России с образовательными предпочтениями других социальных групп.
При абсолютном увеличении количества студентов из венгерского дворянства в австрийских университетах В. Каради отмечает уменьшение доли дворян среди общего числа венгерских студентов в университетах Австрии. Это объясняется увеличением количества студентов из недворянских сословий – следствие прежде всего изменений на рынке труда и развития «свободных профессий», для занятия которыми не обязательно было быть дворянином. В отличие от простолюдинов дворян, конечно, больше привлекали военные учебные заведения, тогда как представители недворянских сословий чаще выбирали политехнические и коммерческие специальности и медицину, которые мало привлекали дворянство. Что касается богословия, то для высшей аристократии ее изучение не было интересным (поскольку для магнатов карьера в Церкви не могла быть привлекательной), но представители мелкого дворянства более охотно поступали на богословский факультет (хотя скорее в германских университетах). Интерес к богословским факультетам сближал в Венгрии образовательные идеалы мелкого дворянства и простолюдинов, тогда как магнаты обычно изучали науки, искусства и право. Это, конечно, резко отличается от ситуции в России, где для дворянина церковная карьера была вещью немыслимой, что определило и социальный профиль учащихся соответствующих учебных заведений[48].
В целом, как подчеркивает В. Каради, эти данные хорошо иллюстрируют процесс перехода венгерского общества от феодальной модели к современному национальному государству. В меритократической в своей основе системе приобретаемый образовательный капитал становится для недворянских социальных групп важным преимуществом, позволяющим им претендовать на интеграцию в экономическую и даже, до некоторой степени, в политическую элиту Венгрии. Учитывая этнические различия – преобладание мадьяров среди дворянства и немцев, словаков и евреев среди буржуазии и среднего класса, – в случае Венгрии можно говорить об этносоциокультурной поляризации общества.
Новые тенденции: от Grand Tour и идей Руссо к критике дворянского воспитания
Далеко не всегда просто определить, что более повлияло на распространение тех или иных практик воспитания дворянства – теория, человеческие контакты или изменение общекультурного контекста. Хорошим примером процесса распространения педагогических идей и практик воспитания является Grand Tour.
Как показывает Альбрехт Буркардт, вплоть до конца XVI – начала XVII века в трактатах и учебниках о дворянском воспитании мы не находим позитивных оценок роли путешествия в образовании аристократа, а в XVII веке таковые уже присутствуют повсеместно. Оформление этой идеи происходит, вероятно, одновременно с появлением нового идеала придворного. Согласно Норману Дуарону, этот идеал кардинально отличался от идеала рыцаря: если в конце Средних веков к рыцарским странствиям относились весьма негативно, представляя их как бессмысленные скитания, то в идеале придворного путешествиям отводится важное место. По мысли А. Буркардта, сыграла свою роль и смена парадигмы, влияние Возрождения и, в частности, идей Макиавелли: к приобретению опыта и к поиску знаний уже не относились с таким подозрением, как раньше.
Начиная с этого времени опыт образовательного путешествия, пребывания при зарубежном дворе или учебы в удаленном университете, как пишет Ж.-Л. Ле Кам, «отличал дворянство от других социальных групп и вместе с кровью, доблестью и древностью рода составлял основу его претензий на превосходство в обществе». Как показывает в своей статье А. Буркардт, в Германии XVII века представители патрициата также ориентируются на этот образовательный идеал и включают путешествия в свою образовательную траекторию, обосновывая тем самым собственные претензии на роль «городского дворянства». Эта европейская практика достигла России с некоторым опозданием – примерно в середине XVIII века. Учитывая большую неоднородность дворянского сословия в России – как в материальном, так и в культурном отношении, – неудивительно, что Grand Tour, требовавший значительных финансовых затрат и связей, не нашел здесь широкого распространения, но укоренился в сравнительно узком кругу аристократии, став визитной карточкой этой группы, отличавшей ее от более низких дворянских слоев. Как показывает в своей статье Владимир Берелович, для этого достаточно узкого социального круга были характерны клановость, сочетание обращенности к Европе с любовью к отечеству, сознание своей социальной и культурной миссии. Внимание, которое эти семейства обращают на организацию образовательного путешествия, в частности на поиск достойного наставника и разработку маршрута и деталей образовательной и воспитательной программы, значительные финансовые средства, расходуемые на подобные путешествия, – все это показывает, что Grand Tour серьезно повлиял на воспитательный идеал высшего дворянства в России.
В. Берелович замечает также, что в конце 1780‐х годов в России модель европейского образовательного путешествия, судя по всему, теряет для многих свою привлекательность. В это время часть дворянства отходит от традиционной модели, строго кодифицированной и основанной на принуждении и постоянном контроле, и начинает интересоваться новыми тенденциями в воспитании, которые строятся на иных принципах. Конечно, изменения происходят не в одночасье, и старые формы иногда причудливо сочетаются с новыми, как это можно видеть на примере ряда дворянских семей в России, например семьи княгини Н. П. Голицыной, как это показано в статье В. Ржеуцкого.
Одной из таких новых идей, получивших некоторое распространение в среде высшего дворянства, стала идея дружбы как воспитательного идеала, которую на русском материале исследует Виктория Фреде. Автор прослеживает усвоение некоторыми представителями российского дворянства идеи дружбы между воспитателем, воспитуемым и родителями ученика, получившей достаточно широкое отражение в педагогической литературе века Просвещения, прежде всего в знаменитом «Эмиле» Руссо. На примере общения молодого графа Павла Строганова со своим отцом графом Александром Строгановым и воспитателем Жильбером Роммом В. Фреде показывает, каким образом эта модель привилась в России. Ромм и Строганов-старший были адептами этого нового для России воспитания, основанного на усвоении сентиментального языка как способа не только выражения, но и формирования чувств. Эта модель шла, однако, вразрез как с придворными обыкновениями – и, действительно, она порицалась придворными, которые знали об «опытах», проводившихся в семье Строганова, – так и с традиционным подходом к воспитанию дворянина, основанным на авторитете и власти воспитателя, на контроле за учеником, применении символического и, в отдельных случаях, физического насилия и других наказаний. Именно такое воспитание было наиболее распространенным в России на протяжении всего XVIII века, не исключая и царскую семью[49].
В статье В. Ржеуцкого показано, что многие гувернеры, работавшие в семьях русского дворянства, были проводниками этих новых тенденций и критиками не только традиционного воспитания аристократа, но и самого образа жизни придворного. Порицанию подвергаются самые разные стороны воспитания: набор предметов для изучения, часть которых эти гувернеры считали по меньшей мере бесполезными, а подчас и вредными, – это, как правило, поэзия, литература, иногда даже история, которые следует заменить точными или более практическими дисциплинами, ведущими к получению профессии; «развращающее» влияние театра, от которого следует защитить воспитанников; вредные застольные разговоры придворных, при которых могут присутствовать дети. Авторы воспитательных планов критикуют и саму философию образовательного путешествия, которое, в соответствии с предписаниями Руссо, должно быть средством познания мира, а не завершения учения, начатого по книгам, и которое должно познакомить молодого дворянина прежде всего с его родной страной, в то время как обычно маршрут Grand Tour проходил по зарубежным странам… Не случаен, хотя в чем-то парадоксален тот факт, что эти изменения идеала воспитания дворянина находят понимание – впрочем, относительное – в некоторых семьях высшего дворянства, близкого ко двору, в то время как придворное общество в целом, как было сказано, обычно не поддерживало такие педагогические новинки и эксперименты[50]. Дело, разумеется, в том, что именно высшее дворянство имело возможность путешествовать по Европе, знакомиться с новыми веяниями в педагогике и приглашать на службу гувернеров, обладавших хорошим образованием и нередко исповедовавших демократичные взгляды на воспитание.
Тема реформирования сферы образования дворянства затронута и в статье Виттории Фиорелли, которая изучает либеральный образовательный проект в Неаполе первой половины XIX века. Целью этого проекта было, с одной стороны, сделать публичную сферу доступной женщинам нового правящего класса, а с другой стороны, создать в одном из центров недавно возникшего Итальянского королевства современную модель учебных заведений для девочек, причем не только аристократок, но и представительниц буржуазного сословия.
Критика старой модели образования дворянства, помимо общественной жизни, находила выражение в беллетристике. В русской литературе начиная с середины XVIII века мы видим немало произведений, где те или иные аспекты традиционного воспитания русского дворянина подвергались порицанию. Одним из поздних примеров отражения общественной полемики о воспитании дворянина в России может служить повесть В. А. Соллогуба «Тарантас» (1840). Как показывает в своей статье Дмитрий Редин, живописав весь цикл воспитания дворянина, Соллогуб указал на несоответствие этого воспитательного идеала новым потребностям времени.
Несмотря на ряд отличий российского дворянства от дворянства других стран Европы, о которых было сказано выше, в области образования и воспитания мы видим между ними немало параллелей. Это касается и модернизации обучения, и роли ряда дисциплин в оформлении особого аристократического идеала воспитания, и растущего интереса дворянства к университетскому образованию… В рассматриваемый период мы имеем дело с невероятно быстрыми культурными изменениями дворянства в России, по крайней мере его среднего и высшего сегмента, которые шли в направлении сближения с дворянством главных европейских стран. Эти изменения происходят на фоне громких успехов русского оружия и территориальной экспансии Российской империи, признания страны в Европе как одного из главных игроков европейской политики, быстрого развития ее экономики и т. д. Этот контекст дает российскому дворянству ощущение стабильности и уверенности в себе, а европейская направленность культурной политики и политического дискурса российских монархов способствует быстрейшему проникновению в дворянскую среду западных моделей дворянского воспитания.
Конечно, в большом числе случаев можно говорить о сравнительно позднем появлении в России этих идей и практик дворянского воспитания и об их заимствованном характере. Это касается и места «дворянских искусств», и изучения иностранных языков, и роли Grand Tour… Эта констатация, казалось бы, с неизбежностью должна привести нас к старому вопросу о неорганичности культуры российского дворянства, впервые сформулированному, как известно, еще литераторами XVIII века, а позже развитому рядом историков. Не предлагая поставить точку в этой дискуссии, мы хотели подчеркнуть высокую степень интериоризации частью российского дворянства моделей поведения европейского дворянина и превращение европейского дворянского воспитания в неотъемлемую часть культурной идентичности русского дворянства, которое не только хотело стать европейским, но и чувствовало себя и во многих случаях было таковым. Это ощущение принадлежности к европейской дворянской корпорации, которое мы видим на многих индивидуальных примерах, могло – вполне органичным образом – сочетаться с любовью к отечеству.
Воспитательные стратегии: какое воспитание и для какого дворянства?
Анни Брютер
Дворянство шпаги и дворянство мантии во Франции XVII века: два идеала образования?
Во Франции, как и во многих европейских странах, построение абсолютистского государства привело к возникновению нового типа дворянина, служившего королю в качестве судейского чиновника (магистрата). В 1604 году магистраты получили право завещать свою должность и чин сыновьям в обмен на выплату особого налога («полетты»), превращаясь тем самым в наследственных дворян. Их называли «дворянами мантии» в отличие от остальных дворян, которые служили королю на поле боя и, соответственно, назывались «дворянами шпаги». Слились ли два разных дворянства в одну социальную группу в отношении образа жизни и культуры после того, как судейские должности стали наследоваться, или же каждая из этих групп продолжала жить и думать по-своему? Этот вопрос, ставший предметом многочисленных исследований, и все еще вызывает споры среди историков.
Возможно, ответить на него поможет изучение образования, которое они давали своим детям: именно в нем долгое время заключалось одно из главных различий между дворянством шпаги и дворянством мантии. С одной стороны, многие дворяне шпаги в рассматриваемую эпоху отрицательно относились к изучению гуманитарных наук[51] и оставались малообразованными, о чем свидетельствуют многочисленные жалобы на их невежество, раздававшиеся в конце XVI – начале XVII века[52]. В 1630 году Никола Фаре сетовал, что при королевском дворе было «немало этих дурных голов, которые по глупости и грубости своей не могут представить, что дворянин может одновременно быть ученым человеком и воином»[53]. С другой стороны, глубокие познания в латинском и римском праве помогали в XVI веке выходцам из буржуазии сделать судейскую карьеру и временно получить дворянский статус. Став благодаря «полетте» наследственными дворянами, они могли, по словам Пьера Бурдье, соединить господство, легитимированное культурным капиталом, как у священников, и господство, основанное на государственной службе, как у дворян шпаги[54]. Тем не менее, хотя французским дворянам мантии были посвящены многочисленные труды[55], вопрос их образования на протяжении XVII века так и не стал предметом отдельного исследования, а недавние книги и статьи, посвященные образованию дворян во Франции в раннее Новое время, рассматривают эту тему лишь мимоходом. К примеру, в самом конце своей монографии об образовании детей из аристократических семей во Франции XVII века Марк Мотли задается вопросом: а следовали ли дворяне мантии примеру аристократии в вопросах образования?[56] Возможно, этот вопрос не удостаивался подробного рассмотрения, поскольку ответ казался очевидным: как хорошо известно, стать адвокатом или судьей можно было лишь при наличии университетского диплома, что, в свою очередь, требовало изучения философии в университетском коллегиуме. Вместе с тем покупка университетского диплома без посещения каких-либо занятий была стандартной практикой на французских юридических факультетах в XVII веке[57] (не говоря уже о том, что некоторые молодые люди добивались особого права занимать должность без диплома). Джонатан Дьюалд утверждает, что дворяне мантии получали полное гуманитарное образование, а дворяне шпаги часто покидали коллегиум, так и не закончив учебу[58], но это не доказывает, что все дворяне мантии посещали коллегиум, поскольку гуманитарные предметы можно было изучать и с домашним учителем. Поэтому мы можем задаться вопросом: каков же был образовательный идеал дворян мантии? Был ли он таким же, как у дворян шпаги? А если нет, в чем заключалась разница?